А тѣ все хлещутся, а въ народѣ за нихъ споръ пошелъ: одни говорятъ: «Чепкунъ Бакшея перепоретъ», а другіе спорятъ: «Бакшей Чепкуна перебьетъ» и, кому хочется, объ закладъ держатъ — тѣ за Чепкуна, а тѣ за Бакшея, кто на кого больше надѣется. Поглядятъ имъ съ познаніемъ въ глаза и въ зубы, и на спины посмотрятъ и по какимъ-то примѣтамъ понимаютъ кто надежнѣе, за того и держатъ. Человѣкъ, съ которымъ я тутъ разговаривалъ, тоже изъ зрителей опытныхъ былъ и сталъ сначала за Бакшея держать, а потомъ говоритъ:
— Ахъ, квитъ, пропалъ мой двугривенный: Чепкунъ Бакшея собьетъ.
А я говорю:
— Почему то знать? Еще, молъ, ничего не можно утвердить: оба еще ровно сидятъ.
А тотъ мнѣ отвѣчаетъ:
— Сидятъ-то, — говоритъ: — они еще оба ровно, да не одна въ нихъ повадка.
— Что же, — говорю: — по моему мнѣнію, Бакшей еще ярче стегаетъ.
— А вотъ то, — отвѣчаетъ: — и плохо. Нѣтъ, пропалъ за него мой двугривенный: Чепкунъ его запоретъ.
Что это, думаю, такое за диковина: какъ онъ непонятно, этотъ мой знакомецъ, разсуждаетъ? А вѣдь онъ же, размышляю, должно-быть въ этомъ дѣлѣ хорошо понимаетъ практику, когда объ закладъ бьется!
И стало мнѣ, знаете, очень любопытно, и я къ этому знакомцу пристаю:
— Скажи, — говорю: — милый человѣкъ, отчего ты теперь за Бакшея опасаешься?
А онъ говоритъ:
— Экой ты пригородникъ глупый: ты гляди — говоритъ: — какая у Бакшея спина.
Я гляжу: ничего, спина этакая хорошая, мужественная, большая и пухлая, какъ подушка.
— А видишь, — говоритъ: — какъ онъ бьетъ?
Гляжу, и вижу тоже, что бьетъ яростно, даже глаза на лобъ выпялилъ, и такъ его какъ ударитъ, такъ сразу до крови и рѣжетъ.
— Ну, а теперь сообрази, какъ онъ нутремъ дѣйствуетъ?
— Что же, молъ, такое нутремъ? — я вижу одно, что си-
А те все хлещутся, а в народе за них спор пошел: одни говорят: «Чепкун Бакшея перепорет», а другие спорят: «Бакшей Чепкуна перебьет» и, кому хочется, об заклад держат — те за Чепкуна, а те за Бакшея, кто на кого больше надеется. Поглядят им с познанием в глаза и в зубы, и на спины посмотрят и по каким-то приметам понимают кто надежнее, за того и держат. Человек, с которым я тут разговаривал, тоже из зрителей опытных был и стал сначала за Бакшея держать, а потом говорит:
— Ах, квит, пропал мой двугривенный: Чепкун Бакшея собьет.
А я говорю:
— Почему то знать? Еще, мол, ничего не можно утвердить: оба еще ровно сидят.
А тот мне отвечает:
— Сидят-то, — говорит: — они еще оба ровно, да не одна в них повадка.
— Что же, — говорю: — по моему мнению, Бакшей еще ярче стегает.
— А вот то, — отвечает: — и плохо. Нет, пропал за него мой двугривенный: Чепкун его запорет.
Что это, думаю, такое за диковина: как он непонятно, этот мой знакомец, рассуждает? А ведь он же, размышляю, должно быть в этом деле хорошо понимает практику, когда об заклад бьется!
И стало мне, знаете, очень любопытно, и я к этому знакомцу пристаю:
— Скажи, — говорю: — милый человек, отчего ты теперь за Бакшея опасаешься?
А он говорит:
— Экой ты пригородник глупый: ты гляди — говорит: — какая у Бакшея спина.
Я гляжу: ничего, спина этакая хорошая, мужественная, большая и пухлая, как подушка.
— А видишь, — говорит: — как он бьет?
Гляжу, и вижу тоже, что бьет яростно, даже глаза на лоб выпялил, и так его как ударит, так сразу до крови и режет.
— Ну, а теперь сообрази, как он нутрем действует?
— Что же, мол, такое нутрем? — я вижу одно, что си-
