дитъ онъ прямо, и весь ротъ открылъ и воздухъ въ себя шибко забираетъ.
А мой знакомецъ и говоритъ:
— Вотъ это-то и худо: спина велика, по ней весь ударъ просторно ложится; шибко бьетъ, запыхается, а въ открытый ротъ дышитъ, онъ у себя воздухомъ все нутро пережжетъ.
— Что же, — спрашиваю: — стало быть Чепкунъ надежнѣй?
— Непремѣнно, — отвѣчаетъ: — надежнѣе: видишь, онъ весь сухой, кости въ одной кожѣ держатся и спиночка у него какъ лопата коробленая, по ней ни за что по всей ударъ не падетъ, а только мѣстечками, а самъ онъ, зри, какъ Бакшея спрохвала поливаетъ, не частитъ, а съ повадочкой, и плеть сразу не отхватываетъ, а подъ нею кожѣ напухать даетъ. Вонъ она отъ этого, спина-то, у Бакшея вся и вздулась и какъ котелъ посинѣла, а крови нѣтъ и вся боль у него теперь въ тѣлѣ стоитъ, а у Чепкуна на худой спинѣ кожичка какъ на жареномъ поросенкѣ трещитъ, прорываетъ и оттого у него вся боль кровью сойдетъ и онъ Бакшея запоретъ. Понимаешь ты это теперь?
— Теперь, — говорю: — понимаю, и, точно, тутъ я всю эту азіатскую практику сразу понялъ и сильно ею заинтересовался: какъ въ такомъ случаѣ надо полезнѣе дѣйствовать?
— А еще самое главное, — указуетъ мой знакомецъ, — замѣчай, говоритъ, — какъ этотъ проклятый Чепкунъ хорошо мордой такту соблюдаетъ; видишь: стегнетъ и на отвѣтъ самъ вытерпитъ и соразмѣрно глазами хлопнетъ, — это легче, чѣмъ пялить глаза, какъ Бакшей пялитъ, и Чепкунъ зубы стиснулъ и губы прикусилъ, это тоже легче, оттого, что въ немъ черезъ эту замкнутость излишняго горѣнія внутри нѣтъ.
Я всѣ эти его любопытныя примѣты на умъ взялъ, и самъ вглядываюсь и въ Чепкуна, и въ Бакшея, и все мнѣ стало самому понятно, что Бакшей непремѣнно свалится, потому что у него уже и глазища совсѣмъ объостолопѣли и губы веревочкой собрались и весь оскалъ открыли… И точно, глядимъ, Бакшей еще разъ двадцать Чепкуна стеганулъ и все разъ отъ разу слабѣе, да вдругъ брякъ назадъ и лѣвую Чепкунову руку выпустилъ, а своею правою все еще двигаетъ, какъ будто бьетъ, но уже безъ памяти, совсѣмъ въ обморокѣ. Ну, тутъ мой знакомый говоритъ:
дит он прямо, и весь рот открыл и воздух в себя шибко забирает.
А мой знакомец и говорит:
— Вот это-то и худо: спина велика, по ней весь удар просторно ложится; шибко бьет, запыхается, а в открытый рот дышит, он у себя воздухом все нутро пережжет.
— Что же, — спрашиваю: — стало быть Чепкун надежней?
— Непременно, — отвечает: — надежнее: видишь, он весь сухой, кости в одной коже держатся и спиночка у него как лопата коробленая, по ней ни за что по всей удар не падет, а только местечками, а сам он, зри, как Бакшея спрохвала поливает, не частит, а с повадочкой, и плеть сразу не отхватывает, а под нею коже напухать дает. Вон она от этого, спина-то, у Бакшея вся и вздулась и как котел посинела, а крови нет и вся боль у него теперь в теле стоит, а у Чепкуна на худой спине кожичка как на жареном поросенке трещит, прорывает и оттого у него вся боль кровью сойдет и он Бакшея запорет. Понимаешь ты это теперь?
— Теперь, — говорю: — понимаю, и, точно, тут я всю эту азиатскую практику сразу понял и сильно ею заинтересовался: как в таком случае надо полезнее действовать?
— А еще самое главное, — указует мой знакомец, — замечай, — говорит, — как этот проклятый Чепкун хорошо мордой такту соблюдает; видишь: стегнет и на ответ сам вытерпит и соразмерно глазами хлопнет, — это легче, чем пялить глаза, как Бакшей пялит, и Чепкун зубы стиснул и губы прикусил, это тоже легче, оттого, что в нем через эту замкнутость излишнего горения внутри нет.
Я все эти его любопытные приметы на ум взял, и сам вглядываюсь и в Чепкуна, и в Бакшея, и все мне стало самому понятно, что Бакшей непременно свалится, потому что у него уже и глазища совсем обостолопели и губы веревочкой собрались и весь оскал открыли… И точно, глядим, Бакшей еще раз двадцать Чепкуна стеганул и все раз от разу слабее, да вдруг бряк назад и левую Чепкунову руку выпустил, а своею правою все еще двигает, как будто бьет, но уже без памяти, совсем в обмороке. Ну, тут мой знакомый говорит:
