«шабашъ: пропалъ мой двугривенный». Тутъ всѣ и татары заговорили, поздравляютъ Чепкуна, кричатъ:
— Ай, башка Чепкунъ Емгурчеевъ, ай, умная башка — совсѣмъ пересѣкъ Бакшея, садись — теперь твоя кобыла.
И самъ ханъ Джангаръ всталъ съ кошмы и похаживаетъ, а самъ губами шлепаетъ и тоже говоритъ:
— Твоя, твоя, Чепкунъ, кобылица: садись, гони, на ней отдыхай.
Чепкунъ и всталъ: кровь струитъ по спинѣ, а ничего виду болѣзни не даетъ, положилъ кобылицѣ на спину свой халатъ и бешметъ, а самъ на нее брюхомъ вскинулся и такимъ манеромъ поѣхалъ, и мнѣ опять скучно стало.
— Вотъ, думаю, все это уже и окончилось, и мнѣ опять про свое положеніе въ голову полѣзетъ: а мнѣ страхъ какъ не хотѣлось про это думать.
Но только, спасибо, мой тотъ знакомый человѣкъ говоритъ мнѣ:
— Подожди, не уходи, тутъ непремѣнно что-то еще будетъ.
Я говорю:
— Чему же еще быть? все кончено.
— Нѣтъ, — говоритъ: — не кончено, ты смотри, говоритъ, какъ ханъ Джангаръ трубку жжетъ. Видишь, палитъ: это онъ непремѣнно еще про себя что-нибудь думаетъ, самое азіатское.
Ну, а я себѣ думаю: ахъ, если еще что будетъ въ этомъ въ самомъ родѣ, то уже было бы только кому за меня заложиться, а уже я не спущу!
«шабаш: пропал мой двугривенный». Тут все и татары заговорили, поздравляют Чепкуна, кричат:
— Ай, башка Чепкун Емгурчеев, ай, умная башка — совсем пересек Бакшея, садись — теперь твоя кобыла.
И сам хан Джангар встал с кошмы и похаживает, а сам губами шлепает и тоже говорит:
— Твоя, твоя, Чепкун, кобылица: садись, гони, на ней отдыхай.
Чепкун и встал: кровь струит по спине, а ничего виду болезни не дает, положил кобылице на спину свой халат и бешмет, а сам на нее брюхом вскинулся и таким манером поехал, и мне опять скучно стало.
— Вот, думаю, все это уже и окончилось, и мне опять про свое положение в голову полезет: а мне страх как не хотелось про это думать.
Но только, спасибо, мой тот знакомый человек говорит мне:
— Подожди, не уходи, тут непременно что-то еще будет.
Я говорю:
— Чему же еще быть? все кончено.
— Нет, — говорит: — не кончено, ты смотри, — говорит, — как хан Джангар трубку жжет. Видишь, палит: это он непременно еще про себя что-нибудь думает, самое азиатское.
Ну, а я себе думаю: ах, если еще что будет в этом в самом роде, то уже было бы только кому за меня заложиться, а уже я не спущу!
И что же вы изволите полагать? Все точно такъ и вышло, какъ мнѣ желалось: ханъ Джангаръ трубку палитъ, а на него изъ чащобы гонитъ еще татарченокъ и уже этотъ не на такой кобылицѣ, какую Чепкунъ съ мировой у Бакшея взялъ, а караковый жеребенокъ, какого и описать нельзя. Если вы видали когда-нибудь, какъ по межѣ въ хлѣбахъ птичка коростель бѣжитъ, — по-нашему, по-орловски, дергачъ зовется: крыла онъ растопыритъ, а задъ у него не какъ у прочихъ птицъ, не распространяется по воздуху, а внизъ виситъ и ноги книзу пуститъ, точно онѣ ему не надобны, — настоящее, выходитъ, будто онъ ѣдетъ по воз-
И что же вы изволите полагать? Все точно так и вышло, как мне желалось: хан Джангар трубку палит, а на него из чащобы гонит еще татарчонок и уже этот не на такой кобылице, какую Чепкун с мировой у Бакшея взял, а караковый жеребенок, какого и описать нельзя. Если вы видали когда-нибудь, как по меже в хлебах птичка коростель бежит, — по-нашему, по-орловски, дергач зовется: крыла он растопырит, а зад у него не как у прочих птиц, не распространяется по воздуху, а вниз висит и ноги книзу пустит, точно они ему не надобны, — настоящее, выходит, будто он едет по воз-
