Мой темный профиль движется со мной.
Еще аллей не сумраченъ пріютъ,—
Между вѣтвей небесный сводъ синѣетъ,.
А я иду—душистый холодъ вѣетъ
Въ лицо—иду—и соловьи поютъ...
Несбыточное грезится опять,
Несбыточное въ нашемъ бѣдномъ мірѣ,
И грудь вздыхаетъ радостнѣй и шире,
И вновь кого-то хочется обнять.
Придетъ пора,—и скоро, можетъ-быть,—
Опять земля взалкаетъ обновиться,
Но это сердце перестанетъ биться
И ничего не будетъ ужъ любить (I, 496).
Мысль о ясной смерти, увѣнчивающей ясную артистическую жизнь, не измѣняла ему отъ молодости до поздней старости. Мечтая о будущемъ и рисуя себѣ въ этихъ мечтахъ идиллическія картины сельской жизни, поэтъ говорилъ:
Тамъ, наконецъ, я все, чего душа алкала,
Ждала, надѣялась, на склонѣ лѣтъ найду
И съ лона тихаго земного идеала
На лоно вѣчности съ улыбкой перейду (I, 296).
Въ своемъ изумительномъ стихотвореніи «Никогда» (I,173—174) онъ съ неслыханною поэтическою смѣлостью взялъ на себя эстетическое оправданіе смерти. Поэтъ сошелся здѣсь съ народною сказкою, по которой люди сами стали призывать обратно пойманную и запрятанную солдатомъ смерть. Умереть, исчезнуть—это даже эстетически необходимое свойство явленія, индивидуума. Какой смыслъ въ моей жизни, если нѣтъ человѣчества?
Куда идти, гдѣ некого обнять (I,173).
