такъ какъ я не могу быть имъ соратникомъ, то буду честнымъ для нихъ метрдотелемъ, по мѣрѣ силъ своихъ ухаживающимъ за ними по ихъ возвращеніи съ поля брани, и неутомимымъ пѣвцомъ ихъ доблестей и славныхъ военныхъ подвиговъ. Я не премину это сдѣлать, клянусь Lapathium acutum! если только мартъ не придется въ посту, чего онъ, мошенникъ, не сдѣлаетъ.
Мнѣ помнится, что я читалъ, какъ Птоломей, сынъ Лагоса, представилъ однажды египтянамъ на сценѣ театра въ числѣ другой добычи, доставшейся ему, послѣ его побѣдъ, совсѣмъ чернаго дактріанскаго верблюда и пестраго невольника. У послѣдняго одна часть тѣла была черною, а другая бѣлою, но не въ горизонтальномъ направленіи, какъ у той женщины, — посвященной Венерѣ индійской, — которую философъ Аполлоній Тіанскій видѣлъ между рѣкой Гидаспомъ и Кавказской горой, а, въ перпендикулярномъ. Такого зрѣлища еще въ Египтѣ не бывало, и онъ надѣялся этими новинками усилить народную къ себѣ любовь. Но что же вышло? При видѣ верблюда всѣ испугались и вознегодовали; при видѣ пестраго человѣка одни подняли его на смѣхъ, другіе восчувствовали къ нему отвращеніе, какъ къ подлому чудовищу, созданному по ошибкѣ природою. Въ концѣ концовъ надежда Птоломея понравиться египтянамъ и этимъ путемъ увеличить ихъ любовь къ себѣ обманула его. Онъ убѣдился, что для нихъ пріятнѣе и отраднѣе видѣть красивыя, совершенныя, изящныя вещи, нежели смѣшныя и чудовищныя. Съ тѣхъ поръ какъ верблюдъ, такъ и невольникъ потеряли всю цѣну въ его глазахъ; такъ что вскорѣ они лишились жизни, благодаря небрежности и отсутствію всякаго за ними ухода.
Этотъ примѣръ заставляетъ меня колебаться между надеждою и страхомъ: какъ бы мнѣ вмѣсто одобренія, за которымъ я гонюсь, не вызвать того, что мнѣ всего ненавистнѣе; какъ бы мое сокровище не стало прахомъ, и какъ бы вмѣсто Венеры[1] не получить мнѣ пса; и какъ бы, желая оказать услугу людямъ, не возбудить ихъ гнѣва; думая развеселить, не оскорбить бы ихъ; какъ бы вмѣсто того, чтобы угодить имъ, не вызвать ихъ неудовольствія и какъ бы со мной не повторилась исторія съ пѣтухомъ Евкліона, какъ она разсказана Плавтомъ въ его Aulularia и Авзоніемъ въ его Gryphon и иными, а именно: какъ этому пѣтуху перерѣзали горло за то, что онъ нашелъ кладъ. Подумать — дрожь беретъ! А вѣдь это бывало. Такъ, почему же не можетъ повториться и теперь? Нѣтъ, Геркулесъ этого не допуститъ. Вѣдь я замѣчаю въ нихъ во всѣхъ нѣчто специфическое: какое-то самобытное свойство, которое наши предки называли пантагрюэлизмомъ и благодаря которому они никогда и ничего не истолковываютъ въ худую сторону. Они сумѣютъ распознать доброе, открытое, честное мужество. Я привыкъ видѣть, какъ они отдавали должное и цѣнили доброе намѣреніе, хотя бы оно было и слабо выражено. Высказавши все это, возвращаюсь къ своей бочкѣ. Ну, принимайтесь за вино, товарищи! Дѣти, пейте на здоровье. Если оно вамъ придется не по вкусу, бросьте его. Я не изъ тѣхъ несносныхъ гулякъ, которые заставляютъ насильно, съ бранью и побоями, добрыхъ людей чокаться бокалами, пить и плясать, что хуже всего. Всѣ добрые бражники, всѣ благонамѣренные подагрики, подходящіе къ моей бочкѣ, не обязаны пить изъ нея, если не хотятъ; если же они пожелаютъ выпить и вино понравится ихъ вельможному вельможеству, то пусть пьютъ открыто, свободно, смѣло, ничего не платя, и не жалѣютъ вина. Таково мое рѣшеніе. И не бойтесь, чтобы вина не хватило, какъ на свадьбѣ въ Канѣ Галилейской. Сколько бы вы изъ нея ни черпали, я буду доливать, и бочка окажется неисчерпаемой. Она полна живой силы и вѣчной мощи. Таковъ былъ напитокъ, заключав-
- ↑ Такъ называлась лучшая кость въ игрѣ Талусъ у римлянъ.
так как я не могу быть им соратником, то буду честным для них метрдотелем, по мере сил своих ухаживающим за ними по их возвращении с поля брани, и неутомимым певцом их доблестей и славных военных подвигов. Я не премину это сделать, клянусь Lapathium acutum! если только март не придется в посту, чего он, мошенник, не сделает.
Мне помнится, что я читал, как Птоломей, сын Лагоса, представил однажды египтянам на сцене театра в числе другой добычи, доставшейся ему, после его побед, совсем черного дактрианского верблюда и пестрого невольника. У последнего одна часть тела была черною, а другая белою, но не в горизонтальном направлении, как у той женщины, — посвященной Венере индийской, — которую философ Аполлоний Тианский видел между рекой Гидаспом и Кавказской горой, а, в перпендикулярном. Такого зрелища еще в Египте не бывало, и он надеялся этими новинками усилить народную к себе любовь. Но что же вышло? При виде верблюда все испугались и вознегодовали; при виде пестрого человека одни подняли его на смех, другие восчувствовали к нему отвращение, как к подлому чудовищу, созданному по ошибке природою. В конце концов надежда Птоломея понравиться египтянам и этим путем увеличить их любовь к себе обманула его. Он убедился, что для них приятнее и отраднее видеть красивые, совершенные, изящные вещи, нежели смешные и чудовищные. С тех пор как верблюд, так и невольник потеряли всю цену в его глазах; так что вскоре они лишились жизни, благодаря небрежности и отсутствию всякого за ними ухода.
Этот пример заставляет меня колебаться между надеждою и страхом: как бы мне вместо одобрения, за которым я гонюсь, не вызвать того, что мне всего ненавистнее; как бы мое сокровище не стало прахом, и как бы вместо Венеры[1] не получить мне пса; и как бы, желая оказать услугу людям, не возбудить их гнева; думая развеселить, не оскорбить бы их; как бы вместо того, чтобы угодить им, не вызвать их неудовольствия и как бы со мной не повторилась история с петухом Евклиона, как она рассказана Плавтом в его Aulularia и Авзонием в его Gryphon и иными, а именно: как этому петуху перерезали горло за то, что он нашел клад. Подумать — дрожь берет! А ведь это бывало. Так, почему же не может повториться и теперь? Нет, Геркулес этого не допустит. Ведь я замечаю в них во всех нечто специфическое: какое-то самобытное свойство, которое наши предки называли пантагрюэлизмом и благодаря которому они никогда и ничего не истолковывают в худую сторону. Они сумеют распознать доброе, открытое, честное мужество. Я привык видеть, как они отдавали должное и ценили доброе намерение, хотя бы оно было и слабо выражено. Высказавши всё это, возвращаюсь к своей бочке. Ну, принимайтесь за вино, товарищи! Дети, пейте на здоровье. Если оно вам придется не по вкусу, бросьте его. Я не из тех несносных гуляк, которые заставляют насильно, с бранью и побоями, добрых людей чокаться бокалами, пить и плясать, что хуже всего. Все добрые бражники, все благонамеренные подагрики, подходящие к моей бочке, не обязаны пить из неё, если не хотят; если же они пожелают выпить и вино понравится их вельможному вельможеству, то пусть пьют открыто, свободно, смело, ничего не платя, и не жалеют вина. Таково мое решение. И не бойтесь, чтобы вина не хватило, как на свадьбе в Кане Галилейской. Сколько бы вы из неё ни черпали, я буду доливать, и бочка окажется неисчерпаемой. Она полна живой силы и вечной мощи. Таков был напиток, заключав-
- ↑ Так называлась лучшая кость в игре Талус у римлян.
