Валандался я цѣлый день изъ угла въ уголъ, игралъ въ чирки, въ пузырникъ, но скука одолѣвала непомѣрная. Другіе оставались безъ отпуска довольно часто, имъ было это въ привычку, но я, я—это совсѣмъ другое дѣло. И изъ-за чего? Изъ-за грамматики Востокова, по русскому языку? Я, я—Ломоносовъ!..
Стояла у насъ въ обширномъ гимназическомъ саду старая бесѣдка. Она была двухъярусная. Верхъ, на колонкахъ, подъ крышею, былъ открытый, съ кругозоромъ по саду; отсюда, обыкновенно, наблюдали за нашимъ братомъ-мальчишками, какъ съ вышки, воспитатели. Въ нижнемъ ярусѣ имѣлось нѣчто въ родѣ склада: тутъ валялись сломанныя скамейки, поломанныя, кончившія свое существованіе, кегли, лопаты, метлы и между этимъ хламомъ сохранившіеся, вѣроятно, отъ очень древнихъ дней и неизвѣстнаго происхожденія два гипсовыхъ, больше чѣмъ въ натуру, грудныхъ бюста—мужской и женскій, отчасти тоже поломанные; одинъ изображалъ лицо чиновное, въ мундирѣ, съ крестомъ на шеѣ, другой—особу женскаго пола, вѣроятно, супругу перваго.
Бѣлые когда-то, теперь—испачканные, покрытые паутиною, оба гипсовые лика глядѣли отъ стѣны на лежавшую передъ ними рухлядь; на одной изъ скамеекъ валялся выкинутый за ненадобностью, набитый травою матрацъ.
— Не соснуть ли?—думалось мнѣ, когда я вошелъ въ эту рухлядню.
Недолго думая, улегся я на матрацъ и, прежде чѣмъ заснуть, сталъ проглядывать грамматику Востокова, именно на тѣхъ страницахъ, за которыя остался безъ отпуска. Мнѣ приходилось зубрить предлоги: движительные, установительные, мѣстительные, совокупительные, творительный безъ предлога, творительный предмета дѣйствующаго, творительный орудія, и проч.
Валандался я целый день из угла в угол, играл в чирки, в пузырник, но скука одолевала непомерная. Другие оставались без отпуска довольно часто, им было это в привычку, но я, я — это совсем другое дело. И из-за чего? Из-за грамматики Востокова, по русскому языку? Я, я — Ломоносов!..
Стояла у нас в обширном гимназическом саду старая беседка. Она была двухъярусная. Верх, на колонках, под крышею, был открытый, с кругозором по саду; отсюда, обыкновенно, наблюдали за нашим братом-мальчишками, как с вышки, воспитатели. В нижнем ярусе имелось нечто вроде склада: тут валялись сломанные скамейки, поломанные, кончившие своё существование, кегли, лопаты, мётлы и между этим хламом сохранившиеся, вероятно, от очень древних дней и неизвестного происхождения два гипсовых, больше чем в натуру, грудных бюста — мужской и женский, отчасти тоже поломанные; один изображал лицо чиновное, в мундире, с крестом на шее, другой — особу женского пола, вероятно, супругу первого.
Белые когда-то, теперь — испачканные, покрытые паутиною, оба гипсовые лика глядели от стены на лежавшую перед ними рухлядь; на одной из скамеек валялся выкинутый за ненадобностью, набитый травою матрац.
— Не соснуть ли? — думалось мне, когда я вошёл в эту рухлядню.
Недолго думая, улёгся я на матрац и, прежде чем заснуть, стал проглядывать грамматику Востокова, именно на тех страницах, за которые остался без отпуска. Мне приходилось зубрить предлоги: движительные, установительные, местительные, совокупительные, творительный без предлога, творительный предмета действующего, творительный орудия, и проч.
