Но, представьте себѣ мое изумленіе, когда, разлегшись на матрацъ, хорошо всѣмъ намъ знакомый, и начавъ зубрить, я увидѣлъ, что я не одинъ въ бесѣдкѣ. Полосатое, розовое съ голубымъ, рубище матраца шевелилось и изъ-подъ краевъ его поглядывали на меня многочисленныя дѣтскія головки; виднѣлись кое-гдѣ ручки, плечики. Что онѣ всѣ смотрѣли на меня,—въ этомъ не могло быть ни малѣйшаго сомнѣнія, потому что и другія дѣтскія головки, виднѣвшіяся въ бесѣдкѣ повсюду—за скамьями, въ метлахъ, даже на обоихъ бюстахъ,—тоже смотрѣли на меня и улыбались.
Я протеръ глаза, чтобы убѣдиться—не сплю ли я? Но я, несомнѣнно, не спалъ. Вниманіе мое было возбуждено до крайней степени тою миловидною картинкою, которая мнѣ представлялась; не могъ я также не замѣтить, что оба искалѣченные бюста тоже какъ будто оживали, наливались живыми красками, что розовѣли ихъ лица, темнѣли волоса…
— Да вѣдь это учитель и его Ульяновна!—подумалось мнѣ.
Но бюсты сразу погасли, стали опять бѣлыми и покрытыми паутиною. Все остальное не преображалось; дѣтей, очень хорошенькихъ дѣтей, въ пестрыхъ одѣяніяхъ, виднѣлось, по сторонамъ, много; всѣ они улыбались и всѣ глядѣли на меня.
Я спустилъ ноги съ матраца, чтобы встать. Это послужило какъ будто знакомъ къ тому, чтобы и дѣти пришли въ болѣе опредѣленное движеніе.
Со мною, несомнѣнно, творилось что-то чудесное. Я былъ уже не въ грязной бесѣдкѣ, а стоялъ на какомъ-то очень красивомъ лугу, по которому разставлены были дѣтскія игры: карусели, бильбокэ[1], гимнастическія машины. По этимъ машинамъ лазали и прыгали ребятишки и дѣвчонки. Въ
Но, представьте себе моё изумление, когда, разлёгшись на матрац, хорошо всем нам знакомый, и начав зубрить, я увидел, что я не один в беседке. Полосатое, розовое с голубым, рубище матраца шевелилось и из-под краёв его поглядывали на меня многочисленные детские головки; виднелись кое-где ручки, плечики. Что они все смотрели на меня, — в этом не могло быть ни малейшего сомнения, потому что и другие детские головки, видневшиеся в беседке повсюду — за скамьями, в мётлах, даже на обоих бюстах, — тоже смотрели на меня и улыбались.
Я протёр глаза, чтобы убедиться — не сплю ли я? Но я, несомненно, не спал. Внимание моё было возбуждено до крайней степени тою миловидною картинкою, которая мне представлялась; не мог я также не заметить, что оба искалеченные бюста тоже как будто оживали, наливались живыми красками, что розовели их лица, темнели волоса…
— Да ведь это учитель и его Ульяновна! — подумалось мне.
Но бюсты сразу погасли, стали опять белыми и покрытыми паутиною. Всё остальное не преображалось; детей, очень хорошеньких детей, в пёстрых одеяниях, виднелось, по сторонам, много; все они улыбались и все глядели на меня.
Я спустил ноги с матраца, чтобы встать. Это послужило как будто знаком к тому, чтобы и дети пришли в более определённое движение.
Со мною, несомненно, творилось что-то чудесное. Я был уже не в грязной беседке, а стоял на каком-то очень красивом лугу, по которому расставлены были детские игры: карусели, бильбокэ[1], гимнастические машины. По этим машинам лазали и прыгали ребятишки и девчонки. В
