ственно говоря, самая безпардонная команда въ русскомъ языкѣ, хуже всякихъ неправильныхъ склоненій и спряженій; ихъ, дѣйствительно, надо бы привести въ нѣкоторый порядокъ. Пойдемъ-ка, посмотримъ на нихъ, гдѣ онѣ у насъ, эти приставки обитаютъ.
Учитель и его жена неожиданно поднялись со своихъ мѣстъ и ушли.
«Господи!»—думалось мнѣ,—«неужели и всякая приставка тоже живое существо, какъ нарѣчія и мѣстоимѣнія? Неужели и у нихъ есть свое одѣяніе, свое мѣстожительство?»
Я готовился улизнуть изъ того помѣщенія, въ которомъ находился противъ воли, какъ вдругъ неожиданный шумъ поразилъ меня. По мѣрѣ быстраго приближенія этого необъяснимаго, но очень, очень хорошаго, звучнаго, полнаго музыки шума, вся обстановка помѣщенія, въ которомъ я находился, начинала какъ-то свѣтлѣть, становилась прозрачною. Въ таинственномъ полусвѣтѣ тихонько засквозили стѣны и потолокъ, исчезали отдѣльные предметы,—и я увидѣлъ себя гдѣ-то среди луговъ, полей, лѣсовъ, ручьевъ, съ далекими видами на деревни, на церкви ихъ, на стада, на безконечную даль голубого небосклона. Я слышалъ вокругъ себя пѣніе птицъ, лепетъ ручьевъ, колокольный звонъ, слышалъ, и не въ одномъ какомъ-нибудь мѣстѣ, пѣсни, слышалъ шорохъ лѣсной, говоръ людской, и все это, вмѣстѣ взятое, сливалось въ одинъ какой-то могучій, музыкальный строй, надвигавшійся въ торжественной гармоніи все ближе и ближе…
— Это живая русская рѣчь близится и слышна тебѣ! Это она грядетъ!—прощебетала, проносясь надо мною, какая-то любезная птичка.
— Видишь ли ты эти валуны, разсѣянные по полямъ? Это грамматическія правила и ихъ сочинители,—объяснила мнѣ струйка быстро пронесшагося вѣтра.
ственно говоря, самая беспардонная команда в русском языке, хуже всяких неправильных склонений и спряжений; их, действительно, надо бы привести в некоторый порядок. Пойдём-ка, посмотрим на них, где они у нас, эти приставки обитают.
Учитель и его жена неожиданно поднялись со своих мест и ушли.
«Господи!» — думалось мне, — «неужели и всякая приставка тоже живое существо, как наречия и местоимения? Неужели и у них есть своё одеяние, своё местожительство?»
Я готовился улизнуть из того помещения, в котором находился против воли, как вдруг неожиданный шум поразил меня. По мере быстрого приближения этого необъяснимого, но очень, очень хорошего, звучного, полного музыки шума, вся обстановка помещения, в котором я находился, начинала как-то светлеть, становилась прозрачною. В таинственном полусвете тихонько засквозили стены и потолок, исчезали отдельные предметы, — и я увидел себя где-то среди лугов, полей, лесов, ручьёв, с далёкими видами на деревни, на церкви их, на стада, на бесконечную даль голубого небосклона. Я слышал вокруг себя пение птиц, лепет ручьёв, колокольный звон, слышал, и не в одном каком-нибудь месте, песни, слышал шорох лесной, говор людской, и всё это, вместе взятое, сливалось в один какой-то могучий, музыкальный строй, надвигавшийся в торжественной гармонии всё ближе и ближе…
— Это живая русская речь близится и слышна тебе! Это она грядёт! — прощебетала, проносясь надо мною, какая-то любезная птичка.
— Видишь ли ты эти валуны, рассеянные по полям? Это грамматические правила и их сочинители, — объяснила мне струйка быстро пронёсшегося ветра.
