— А вонъ и твой учитель съ Ульяновной!
— Они тоже камнями стали, лежащими въ руслѣ неудержимаго стремленія живого русскаго языка!—объяснила мнѣ попрыгунья-стрекоза, которая, къ слову сказать, нигдѣ никогда не прыгаетъ, и которую почему-то смѣшиваютъ съ кузнечикомъ.
Бѣдная Ульяновна, бѣдный учитель! Обращенные во мшистые, сѣрые камни, они хотя и сохранили человѣческій образъ, но лики ихъ были такіе печальные, некрасивые.
Почувствовавъ въ себѣ, благодаря прибытію русской рѣчи, какую-то небывалую увѣренность, близкую къ дерзости, я громко заговорилъ, обращаясь къ камнямъ:
— И это вы-то думали уловить русскую живую рѣчь,—сказалъ я,—вдавить ее въ формы, опредѣлить ея неопредѣленныя тонкости, ея поразительно звучныя вольности, безконечность ея развитія и замкнуть все это въ тиски грамматики?
— Да вѣдь нельзя же вовсе безъ грамматики,—жалобно простонали въ унисонъ учитель съ Ульяновною, какъ бы оправдываясь передо мною.
— Нельзя, конечно, нельзя!—отвѣтили хоромъ вдругъ откуда-то появившіяся уже знакомыя мнѣ голубыя, красныя и желтыя частицы рѣчи. Всѣ онѣ защищали свою самостоятельность. Ихъ было гораздо больше, чѣмъ значится въ грамматикахъ. Въ живописномъ безпорядкѣ опустились онѣ на каменные облики учителя, Ульяновны и другихъ грамматиковъ, разсѣянныхъ по полю валунами. Чрезвычайно красиво было видѣть, какъ эти хорошенькія, молодыя, граціозныя созданьица возсѣдали на неподвижныхъ, мшистыхъ, страждущихъ обликахъ своихъ безмолвныхъ создателей и формовщиковъ. Бунтливые крики ихъ становились все рѣзче и сильнѣе.
— А вон и твой учитель с Ульяновной!
— Они тоже камнями стали, лежащими в русле неудержимого стремления живого русского языка! — объяснила мне попрыгунья-стрекоза, которая, к слову сказать, нигде никогда не прыгает, и которую почему-то смешивают с кузнечиком.
Бедная Ульяновна, бедный учитель! Обращённые во мшистые, серые камни, они хотя и сохранили человеческий образ, но лики их были такие печальные, некрасивые.
Почувствовав в себе, благодаря прибытию русской речи, какую-то небывалую уверенность, близкую к дерзости, я громко заговорил, обращаясь к камням:
— И это вы-то думали уловить русскую живую речь, — сказал я, — вдавить её в формы, определить её неопределенные тонкости, её поразительно звучные вольности, бесконечность её развития и замкнуть всё это в тиски грамматики?
— Да ведь нельзя же вовсе без грамматики, — жалобно простонали в унисон учитель с Ульяновною, как бы оправдываясь передо мною.
— Нельзя, конечно, нельзя! — ответили хором вдруг откуда-то появившиеся уже знакомые мне голубые, красные и жёлтые частицы речи. Все они защищали свою самостоятельность. Их было гораздо больше, чем значится в грамматиках. В живописном беспорядке опустились они на каменные облики учителя, Ульяновны и других грамматиков, рассеянных по полю валунами. Чрезвычайно красиво было видеть, как эти хорошенькие, молодые, грациозные созданьица восседали на неподвижных, мшистых, страждущих обликах своих безмолвных создателей и формовщиков. Бунтливые крики их становились всё резче и сильнее.
