— На этихъ каменныхъ устояхъ нашихъ,—вопіяли они:—выдержимъ мы всякую осаду, всякое нападеніе! Насъ не мало для отпора! Мы, вотъ, то и то сдѣлаемъ, то и то преобразуемъ, сокрушимъ, передѣлаемъ по-своему!
Казалось, что бунтъ ребятишекъ и дѣвчонокъ достигалъ размѣровъ невозможныхъ, близкихъ къ кровопролитію. Но тутъ произошла, опять-таки, совершенная неожиданность.
— Вотъ я васъ!—заговорила вдругъ гдѣ-то въ пространствѣ, заговорила полною грудью, во всей музыкальности своего могущества и красоты, невидимая, неуловимая, сама безсмертная русская рѣчь. Откуда шли ея слова, гдѣ находилась она сама—я не знаю и, по правдѣ сказать, значительной части того, что̀ она сказала, я не понималъ, но то, что̀ она говорила,—помню очень ясно и хорошо.
— Вотъ я васъ!—повторила русская рѣчь.—У васъ тутъ, я вижу, возмущеніе идетъ, вы властей не признаете… Ну, такъ и быть, потѣшайтесь, потѣшайтесь… Ни сами вы, дѣтки мои, частицы рѣчи, ни мудрые грамматики, васъ такъ бережно подбирающіе, сортирующіе, согласующіе и прихорашивающіе, мнѣ не страшны… Не въ грамматикѣ дѣло; не подъ-стать, не по-плечу, не въ-пору мнѣ всѣ ваши разношерстыя одѣянія. Сложилась я—лѣтописная рѣчь, сложилась я—былинное слово, сложилась я—пѣсня народная сама собою задолго до грамматикъ и не нуждаюсь я въ нихъ, и жила, и возрастала. Не въ грамматикѣ позналъ меня нашъ величайшій художникъ слова! Съ колыбельной пѣсенкой внѣдрялась я въ нарождавшуюся душу; не въ грамматикѣ почерпаю и не по грамматикѣ произношу я первое слово молодой любви; не по грамматикѣ, наконецъ, въ снѣжную метель безпросвѣтной ночи, въ минуту вскипѣвшей на душѣ отваги, въ тяжелый часъ упорнаго, непосильнаго, столь привычнаго
— На этих каменных устоях наших, — вопияли они, — выдержим мы всякую осаду, всякое нападение! Нас немало для отпора! Мы, вот, то и то сделаем, то и то преобразуем, сокрушим, переделаем по-своему!
Казалось, что бунт ребятишек и девчонок достигал размеров невозможных, близких к кровопролитию. Но тут произошла, опять-таки, совершенная неожиданность.
— Вот я вас! — заговорила вдруг где-то в пространстве, заговорила полною грудью, во всей музыкальности своего могущества и красоты, невидимая, неуловимая, сама бессмертная русская речь. Откуда шли её слова, где находилась она сама — я не знаю и, по правде сказать, значительной части того, что она сказала, я не понимал, но то, что она говорила, — помню очень ясно и хорошо.
— Вот я вас! — повторила русская речь. — У вас тут, я вижу, возмущение идёт, вы властей не признаёте… Ну, так и быть, потешайтесь, потешайтесь… Ни сами вы, детки мои, частицы речи, ни мудрые грамматики, вас так бережно подбирающие, сортирующие, согласующие и прихорашивающие, мне не страшны… Не в грамматике дело; не под стать, не по плечу, не впору мне все ваши разношёрстые одеяния. Сложилась я — летописная речь, сложилась я — былинное слово, сложилась я — песня народная сама собою задолго до грамматик и не нуждаюсь я в них, и жила, и возрастала. Не в грамматике познал меня наш величайший художник слова! С колыбельной песенкой внедрялась я в нарождавшуюся душу; не в грамматике почерпаю и не по грамматике произношу я первое слово молодой любви; не по грамматике, наконец, в снежную метель беспросветной ночи, в минуту вскипевшей на душе отваги, в тяжёлый час упорного, непосильного, столь привычного
