моему народу, труда создаю я свое крѣпкое слово!.. И не угнаться вамъ, господа грамматики, съ вашими веригами за мною, за воздушною, безплотною, безсмертною живою рѣчью, полною зеленаго шума, малиновыхъ звуковъ и обнимающею полземли!
Какъ сказано, я не видѣлъ, кто и гдѣ говоритъ, не все понималъ, но сладко было мнѣ слушать этотъ задушевный голосъ, западали мнѣ въ сердце эти пѣвучія слова. Повидимому, онѣ оказывали свое вліяніе и не на одного меня: тѣ камни, въ которые обратились учитель и Ульяновна и другіе грамматики, начинали какъ будто пошевеливать своими каменными чертами лицъ и плакали…
На утро слѣдовавшаго за всѣмъ разсказаннымъ дня, очутился я въ карцерѣ, потому что произвелъ значительную тревогу во всей гимназіи: уже въ десятомъ часу вечера, послѣ долгихъ розысковъ, нашли меня спавшимъ въ бесѣдкѣ, на полугниломъ матрацѣ и съ вывалившеюся изъ рукъ книжкою толстой грамматики Востокова, лежавшею подлѣ меня на землѣ.
моему народу, труда создаю я своё крепкое слово!.. И не угнаться вам, господа грамматики, с вашими веригами за мною, за воздушною, бесплотною, бессмертною живою речью, полною зелёного шума, малиновых звуков и обнимающею полземли!
Как сказано, я не видел, кто и где говорит, не всё понимал, но сладко было мне слушать этот задушевный голос, западали мне в сердце эти певучие слова. По-видимому, они оказывали своё влияние и не на одного меня: те камни, в которые обратились учитель и Ульяновна и другие грамматики, начинали как будто пошевеливать своими каменными чертами лиц и плакали…
На утро следовавшего за всем рассказанным дня, очутился я в карцере, потому что произвёл значительную тревогу во всей гимназии: уже в десятом часу вечера, после долгих розысков, нашли меня спавшим в беседке, на полугнилом матраце и с вывалившеюся из рук книжкою толстой грамматики Востокова, лежавшею подле меня на земле.
