что тебѣ скажу: не бѣгай, Егорка!.. Не бѣгай, дурья голова!.. Я тебѣ добромъ говорю… Никому не доложу, что встрѣтилъ тебя… Иди, коли хочешь, съ Богомъ, но только пропадешь ты… Поймаютъ тебя и скрозь строй… за бѣга… А слышалъ ты какъ это скрозь строй гоняютъ?
— Слышалъ…
— То-то и есть… Не дай Богъ!
— Все равно пропадать… И теперь ежели вернуться, пропалъ я.
— Пропалъ!? Я тебѣ не дамъ пропасть… Ежели я тебя до такой отчаянности довелъ боемъ, что ты вонъ въ армячишкѣ рваномъ бѣжать рѣшился, то я и вызволить тебя долженъ, Егорка… Не бойсь, не пропадешь… Совѣсть-то у меня есть… Валимъ въ Рамбовъ!.. Тамъ я тебя опять, какъ слѣдуетъ, одѣну, и будешь ты снова матросъ… И ни одна душа не узнаетъ.
Матросикъ не вѣрилъ своимъ ушамъ. Захарычъ, который мучилъ его, такъ ласково говоритъ, жалѣетъ его.
И тронутый этой лаской до глубины души, онъ могъ только взволнованно проговорить:
— Захарычъ… Спасибо!
— И чувствительный же ты парень, Егорка!.. Такъ валимъ, что ли? Ишь вѣдь, зазябъ!
Они пошли вмѣстѣ въ Ораніенбаумъ и скоро были у кумы.
— Здорово, кума! Опять обернулся! Надо съ тобой обмозговать одно дѣло!.. Только прежде поднеси шкаликъ парню. Зазябъ больно. И мнѣ по спопутности! весело говорилъ Захарычъ кумѣ, не старой еще женщинѣ, вдовѣ боцмана.
Послѣ того, какъ оба выпили по шкалику, Захарычъ о чемъ-то зашептался съ кумой, и она тотчасъ же куда-то исчезла.
Вскорѣ она вернулась съ форменной матросской шинелью и фуражкой, и матросика обрядили.
— Ну, теперь айда домой, Егорка!.. Только прежде еще по шкалику… Не такъ ли, кума? И провористая же баба моя кума, Егорка!..
Выпили еще и пошли въ Кронштадтъ.
И когда матросикъ вернулся въ казарму, она была ему ужъ не такъ постыла.
На другой день всѣ новобранцы, бывшіе въ учебѣ у Захарыча, замѣтили, что онъ не такъ уже звѣрствуетъ, какъ раньше. Правда, ругань по прежнему лилась непрерывно, и одного
