— Ну, братъ, бѣда… Сейчасъ „Чертова Зуда“ увидалъ внизу, что „Куцый“ нагадилъ, и…
Боцманъ не окончилъ и только угрюмо качнулъ головой.
Кочневъ понялъ, въ чемъ дѣло, и внезапно измѣнился въ лицѣ. Мускулы на немъ дрогнули. Нѣсколько секундъ онъ стоялъ въ какомъ-то суровомъ, безмолвномъ отчаяніи.
— Ничего не подѣлаешь съ эстимъ подлецомъ! А ужъ какъ жалко собаки!—прибавилъ боцманъ.
— Захарычъ!.. Захарычъ!..—заговорилъ, наконецъ, матросъ умоляющимъ, прерывающимся голосомъ.—Да вѣдь „Куцый“ больной… Рази можно съ больной собаки требовать? Ужъ, значитъ, вовсе брюхо прихватило, ежели онъ рѣшился на это… Онъ умный… Понимаетъ… Никогда съ имъ этого не было… И то сколько разъ выбѣгалъ сегодня на верхъ… Захарычъ, будь отецъ родной!.. Доложи ты этому дьяволу!
— Нешто я ему не докладывалъ? Ужъ какъ просилъ за „Куцаго“. Никакого вниманія. Чтобы, говоритъ, черезъ пять минутъ „Куцый“ былъ за бортомъ!
— Захарычъ!.. Сходи еще… попроси… Собака, молъ, больна…
— Что жъ, я пойду… Только врядъ ли… Звѣрь!..—промолвилъ боцманъ и пошелъ къ старшему офицеру.
Въ это время „Куцый“, невеселый по случаю болѣзни, осунувшійся, съ мутными глазами, съ сконфуженнымъ видомъ, словно чувствуя свою виновность, подошелъ къ Кочневу и лизнулъ ему руку. Тотъ съ какою-то порывистою ласковостью гладилъ собаку, и угрюмое его лицо свѣтилось необыкновенною нѣжностью.
Черезъ минуту боцманъ вернулся. Мрачный его видъ ясно говорилъ, что попытка его не увѣнчалась успѣхомъ.
— Разжаловать грозилъ!..—промолвилъ сердито боцманъ.
— Братцы!..—воскликнулъ тогда Кочневъ, обращаясь къ собравшимся на бакѣ матросамъ.—Слышали, что злодѣй выдумалъ? Какія его такія права, чтобы топить конвертскую собаку? Гдѣ такое положенье?
Лицо угрюмаго матроса было возбуждено. Глаза его сверкали.
Среди матросовъ поднялся ропотъ. Послышались голоса:
— Это онъ надъ нами куражится, Зуда проклятая!
— Не смѣетъ, чума турецкая!
— За что топить животную!
