Когда, разсудокъ вернулся ко мнѣ утромъ, когда исчезъ угаръ вчерашней попойки, я почувствовалъ ужасъ и раскаяніе, но чувство это было слабо и поверхностно. Я снова предался разгулу и скоро утопилъ въ винѣ воспоминаніе о своемъ проступкѣ.
Между тѣмъ кошка понемногу оправлялась. Орбита вырѣзаннаго глаза, разумѣется, была ужасна, однако, животное, повидимому, не испытывало страданій. Оно по прежнему разгуливало по дому но, какъ и слѣдовало ожидать, съ ужасомъ убѣгало отъ меня. Во мнѣ еще оставалось настолько порядочности, что и огорчался этимъ явнымъ нерасположеніемъ существа, когда-то такъ привязаннаго ко мнѣ. Но вскорѣ это чувство уступило мѣсто раздраженію. Къ тому же, во мнѣ проснулся, на мою окончательную и безповоротную гибель, духъ Извращенности. Философія ничего не говорить объ этомъ духѣ. Тѣмъ не менѣе я убѣжденъ такъ же твердо, какъ въ своемъ собственномъ существованіи, что это одинъ изъ первичныхъ импульсовъ сердца человѣческаго, одна изъ основныхъ, первоначальныхъ способностей или чувствъ, опредѣляющихъ характеръ человѣка. Кому не случалось сотни разъ совершить дурной пли глупый поступокъ только потому, что его не слѣдуетъ совершать? Газвѣ намъ не присуща неудержимая склонность нарушать За кошъ, только литому, что это законъ. Я говорю, что духъ самодурства проснулся на мою гибель. Да, это неизъяснимое стремленіе души дразнить самое себя — насиловать собственную природу, дѣлать зло ради зла заставило меня продолжить и завершить мой жестокій поступокъ надъ безобиднымъ животнымъ. Однажды утромъ, я хладнокровно накинулъ ему петлю на шею и повѣсилъ его на сучкѣ дерева, повѣсилъ, обливаясь слезами и терзаясь угрызеніями совѣсти, повѣсилъ, потому что зналъ, какъ оно любило меня, и чувствовалъ, что оно ничѣмъ не провинилось передо мною, — повѣсилъ, потому что зналъ, какой грѣхъ я совершаю… смертный грѣхъ, который подвергаетъ мою безсмертную душу величайшей опасности; быть можетъ, если только это мыслимо, дѣлаетъ для нея недоступнымъ безконечное милосердіе Всеблагаго и Грознаго Бога.
Въ ночь, послѣдовавшую за этимъ кровавымъ поступкомъ, меня разбудили крики: «горимъ!» Занавѣси моей кровати пылали. Весь домъ былъ въ огнѣ. Моя жена, прислуга и я самъ едва успѣли спастись. Разрушеніе было полное. Все мое состояніе пошло прахомъ и съ этихъ поръ я предался отчаянію.
Я отнюдь не пытаюсь установить причинную связь между раззореніемъ и жестокостью. Но я излагаю цѣпь фактовъ, и не хочу опустить ни одного изъ звѣньевъ. На другой день послѣ пождра я посѣтилъ развалины. Почти всѣ стѣны повалились. Устояла только
