приходило ко мнѣ вотъ съ этой самой вашей «бонтонной» подозрительностью, а уходило совсѣмъ «моветонами» — повѣривъ во все… и благодарили меня, спасительницей души называли! Мнѣ на что́ ихъ благодарность! а вотъ если изъ человѣка, погрязшаго во всякихъ житейскихъ мерзостяхъ, теософія дѣлала чуть-что не безгрѣшнаго, святого человѣка, — такъ это, полагаю, недурно…
Раздался звонокъ, и къ намъ вошелъ нѣкій джентльменъ — впрочемъ, джентльменскаго въ немъ ничего не было. Среднихъ лѣтъ, рыжеватый, плохо одѣтый, съ грубой фигурой и безобразнымъ, отталкивающимъ лицомъ — онъ произвелъ на меня самое непріятное впечатлѣніе.
А Елена Петровна знакомила меня съ нимъ, назвавъ его мистеромъ Джёджемъ (Judge), американцемъ, своимъ близкимъ пособникомъ, который скоро уѣдетъ въ Индію, въ главную квартиру общества, близь Мадраса, въ Адіарѣ, а оттуда вернется въ Америку президентствовать надъ американскимъ теософическимъ обществомъ.
Джёджъ пожалъ мнѣ руку и скрылся вмѣстѣ съ Могини.
— Однако, вы физіономистъ! — воскликнула Блаватская, съ загадочной улыбкой глядя на меня.
— А что?
— Что вы думаете о Джёджѣ?
— Я ничего еще не могу о немъ думать, — сказалъ я, — только, такъ какъ я вовсе не желаю скрываться отъ васъ, признаюсь — я не хотѣлъ бы остаться въ пустынномъ мѣстѣ вдвоемъ съ этимъ человѣкомъ!
— Ну вотъ… и вы правы, вы вѣрно отгадали… только не совсѣмъ… онъ былъ величайшій негодяй и мошенникъ, на его душѣ лежитъ, быть можетъ, и не одно тяжкое преступленіе, а вотъ, съ тѣхъ поръ какъ онъ теософъ, — въ немъ произошло полное перерожденіе, теперь это святой человѣкъ…
— Отчего же у него такое отталкивающее лицо?
— Очень понятно — вѣдь вся его жизнь положила на черты его свой отпечатокъ — лицо есть зеркало души — это вѣдь не
приходило ко мне вот с этой самой вашей «бонтонной» подозрительностью, а уходило совсем «моветонами» — поверив во все… и благодарили меня, спасительницей души называли! Мне на что их благодарность! а вот если из человека, погрязшего во всяких житейских мерзостях, теософия делала чуть-что не безгрешного, святого человека, — так это, полагаю, недурно…
Раздался звонок, и к нам вошел некий джентльмен — впрочем, джентльменского в нем ничего не было. Средних лет, рыжеватый, плохо одетый, с грубой фигурой и безобразным, отталкивающим лицом — он произвел на меня самое неприятное впечатление.
А Елена Петровна знакомила меня с ним, назвав его мистером Джёджем (Judge), американцем, своим близким пособником, который скоро уедет в Индию, в главную квартиру общества, близ Мадраса, в Адиаре, а оттуда вернется в Америку президентствовать над американским теософическим обществом.
Джёдж пожал мне руку и скрылся вместе с Могини.
— Однако, вы физиономист! — воскликнула Блаватская, с загадочной улыбкой глядя на меня.
— А что?
— Что вы думаете о Джёдже?
— Я ничего еще не могу о нем думать, — сказал я, — только, так как я вовсе не желаю скрываться от вас, признаюсь, — я не хотел бы остаться в пустынном месте вдвоем с этим человеком!
— Ну вот… и вы правы, вы верно отгадали… только не совсем… он был величайший негодяй и мошенник, на его душе лежит, быть может, и не одно тяжкое преступление, а вот с тех пор, как он теософ, — в нем произошло полное перерождение, теперь это святой человек…
— Отчего же у него такое отталкивающее лицо?
— Очень понятно — ведь вся его жизнь положила на черты его свой отпечаток — лицо есть зеркало души — это ведь не
