Раза два, въ моемъ присутствіи, бывало еще и такое явленіе: вокругъ нея начинали раздаваться болѣе или менѣе громкіе стуки, хорошо извѣстные каждому, кто присутствовалъ на медіумическихъ сеансахъ.
— Слышите, скорлупы забавляются! — говорила она.
Стуки увеличивались, распространялись.
— Цыцъ, шельмы! — вскрикивала она, — и все мгновенно стихало…
У madame де-Барро было за это время нѣсколько conférences’овъ, на одномъ изъ которыхъ Елена Петровна всѣми мѣрами постаралась собрать какъ можно больше народу. Но все же больше двадцати пяти, шести лицъ никакъ не нашлось. Съ одной стороны около меня оказался князь У., а съ другой — виконтъ — Мельхіоръ де-Вогюэ, котораго я прежде встрѣчалъ нѣсколько разъ въ Петербургѣ. Князь У. все меня спрашивалъ:
— А какъ вы думаете, мнѣ кажется, Левъ Николаевичъ Толстой ничего не можетъ имѣть противъ теософіи?
Князь У. былъ ревностнымъ поклонникомъ идей «яснополянскаго господина», только-что вступившаго, по крайней мѣрѣ публично, въ новый фазисъ своего развитія.
— Ей-Богу ничего не могу сказать вамъ, — отвѣчалъ я, — я не знакомъ съ графомъ Толстымъ.
Онъ никакъ не могъ успокоиться и все продолжалъ допытываться:
— Однако, какъ вы думаете? Право, тутъ нѣтъ ничего такого, что было бы въ разрѣзъ съ его взглядами…
Тюрманнъ заставилъ замолчать и Олкотта, и Могини, и madame де-Морсье, а, наконецъ, даже Блаватскую — и сыпалъ фразами.
— Какой этотъ французъ болтунъ! — обратился ко мнѣ по-русски де-Вогюэ.
Мнѣ показалась очень смѣшной эта фраза, «этотъ французъ» въ устахъ француза, и то, что онъ произнесъ ее по-русски, причемъ «болтунъ», конечно, вышло: «бальтунъ».
Право, приставанія князя У. съ вопросомъ о томъ, что̀ на
Раза два в моем присутствии бывало еще и такое явление: вокруг нее начинали раздаваться более или менее громкие стуки, хорошо известные каждому, кто присутствовал на медиумических сеансах.
— Слышите, скорлупы забавляются! — говорила она.
Стуки увеличивались, распространялись.
— Цыц, шельмы! — вскрикивала она, — и все мгновенно стихало…
У madame де Барро было за это время несколько conférences, на одном из которых Елена Петровна всеми мерами постаралась собрать как можно больше народу. Но все же больше двадцати пяти, двадцати шести лиц никак не нашлось. С одной стороны около меня оказался князь У., а с другой — виконт — Мельхиор де Вогюэ, которого я прежде встречал несколько раз в Петербурге. Князь У. все меня спрашивал:
— А как вы думаете, мне кажется, Лев Николаевич Толстой ничего не может иметь против теософии?
Князь У. был ревностным поклонником идей «яснополянского господина», только что вступившего, по крайней мере публично, в новый фазис своего развития.
— Ей-богу ничего не могу сказать вам, — отвечал я, — я не знаком с графом Толстым.
Он никак не мог успокоиться и все продолжал допытываться:
— Однако, как вы думаете? Право, тут нет ничего такого, что было бы вразрез с его взглядами…
Тюрманн заставил замолчать и Олкотта, и Могини, и madame де Морсье, а, наконец, даже Блаватскую — и сыпал фразами.
— Какой этот француз болтун! — обратился ко мне по-русски де Вогюэ.
Мне показалась очень смешной эта фраза, «этот француз» в устах француза, и то, что он произнес ее по-русски, причем «болтун», конечно, вышло: «Бальтун».
Право, приставания князя У. с вопросом о том, что́ на
