бы малому ребенку или его кухаркѣ также открылось то, что̀ онъ видѣлъ, то и она съумѣла бы вылущить то, что̀ она видитъ. А самый опытный и искусный живописецъ техникъ одною механическою способностью не могъ бы написать ничего, еслибы ему не открылись прежде границы содержанія. Кромѣ того, онъ видѣлъ, что, если уже говорить о техникѣ, то нельзя было его хвалить за нее. Во всемъ, что̀ онъ писалъ и написалъ, онъ видѣлъ рѣжущіе ему глаза недостатки, происходившіе отъ неосторожности, съ которою онъ снималъ покровы, и которыхъ онъ теперь уже не могъ исправить, не испортивъ всего произведенія. И почти на всѣхъ фигурахъ и лицахъ онъ видѣлъ еще остатки не вполнѣ снятыхъ покрововъ, портившіе картину.
— Одно, что̀ можно сказать, если вы позволите сдѣлать это замѣчаніе..... — замѣтилъ Голенищевъ.
— Ахъ, я очень радъ и прошу васъ, — сказалъ Михайловъ, притворно улыбаясь.
— Это то, что Онъ у васъ человѣкобогъ, а не Богочеловѣкъ. Впрочемъ я знаю, что вы этого и хотѣли.
— Я не могъ писать того Христа, котораго у меня нѣтъ въ душѣ, — сказалъ Михайловъ мрачно.
— Да, но въ такомъ случаѣ, если вы позволите сказать свою мысль..... Картина ваша такъ хороша, что мое замѣчаніе не можетъ повредить ей, и потомъ это мое личное мнѣніе. У васъ это другое. Самый мотивъ другой. Но возьмемъ хоть Иванова. Я полагаю, что если Христосъ сведенъ на степень историческаго лица, то лучше было-бы Иванову и избрать другую историческую тему, свѣжую, нетронутую.
— Но если это величайшая тема, которая представляется искусству?
— Если поискать, то найдутся другія. Но дѣло въ томъ,
