стихотвореніе „Котъ поетъ, глаза прищуря“, надъ которымъ онъ только восклицалъ: Боже мой, какой счастливецъ этотъ котъ и какой несчастный мальчикъ!
Аполлонъ въ совершенствѣ владѣлъ французскимъ языкомъ и литературой, и при нашей встрѣчѣ я засталъ его погруженнымъ въ Notre Dame de Paris и драмы Виктора Гюго. Но главнымъ въ то время идоломъ Аполлона былъ Ламартинъ. Послѣднее обстоятельство было выше силъ моихъ. Несмотря на увлеченіе, съ которымъ я самъ перевелъ „Озеро“ Ламартина, я сталъ фактически, чтеніемъ вслухъ убѣждать Григорьева въ невозможной прозаичности безконечныхъ стиховъ Ламартина и довелъ Григорьева дотого, что онъ сталъ бояться чтенія Ламартина, какъ фрейлины Анны Іоанновны боялись чтенія Тредьяковскаго. Зато какъ описать восторгъ мой, когда послѣ лекціи, на которой Ив. Ив. Давыдовъ съ похвалою отозвался о появленіи книжки стиховъ Бенедиктова, я побѣжалъ въ лавку за этой книжкой?!
— Что стоить Бенедиктовъ? спросилъ я приказчика.
— Пять рублей, — да и сто́ить. Этотъ почище Пушкина-то будетъ.
Я заплатилъ деньги и бросился съ книжкою домой, гдѣ цѣлый вечеръ мы съ Аполлономъ съ упоеніемъ завывали при ея чтеніи. Но, поддаваясъ Байроновско-французскому романтизму Григорьева, я вносилъ въ нашу среду не только поэта-мыслителя Шиллера, но, главное, поэта объективной правды Гете. Талантливый Григорьевъ сразу убѣдился, что безъ нѣмецкаго языка серьезное образованіе невозможно, и, при своей способности, прямо садился читать нѣмцевъ, спрашивая у меня незнакомыя слова и обороты. Черезъ полгода Аполлонъ рѣдко уже прибѣгалъ къ моему оракулу, а затѣмъ сталъ самостоятельно читать философскія книги, начиная съ Гегеля, котораго ученіе, распространяемое московскими юридическими профессорами съ Рѣдкинымъ и Крыловымъ во главѣ, составляло главнѣйшій интересъ частныхъ бесѣдъ студентовъ между собою. Объ этихъ бесѣдахъ нельзя не вспомянуть, такъ какъ настоящимъ заглавіемъ ихъ должно быть Аполлонъ Григорьевъ.. Какъ это сдѣлалось, трудно разсказать по порядку; но дѣло въ томъ, что современемъ, по
