Клода Монэ вовсе не подрывала каких-либо „основ“ буржуазного бытия. Здесь мы подходим к интереснейшему вопросу об общественной ценности импрессионизма.
Как и всякое культурное явление, импрессионизм следует разложить на его составные, положительные и отрицательные, элементы. Я уже говорил о том, что импрессионизм явился художественным выводом реалистической, позитивной, научной эпохи 70-х годов. В этом смысле, поскольку живопись Монэ вооружила художника научным хроматизмом, освободила его от былой академической „слепоты“ и раскрыла перед ним всю многоцветную радугу мира, — она была и есть большое прогрессивное явление. Клод Монэ явился художественным выразителем буржуазной мысли в одну из наиболее здоровых стадий ее развития — борьбы за позитивное миросозерцание, за познание природы. Импрессионизм был окном, открытым на мир — во всей его голубоватой глубине и бесконечности.
И вместе с тем, поскольку импрессионизм был своего рода художественным мироощущением и даже миросозерцанием, он ознаменовал собой и известную ограниченность буржуазной художественной мысли. Идея уступила место в искусстве — ощущению, мысль — беглому впечатлению. Картина превратилась в этюд или, вернее, этюд с натуры превратился в самодовлеющую ценность. В этом торжестве „чистого пейзажа“, чистой живописи сказался тот глубокий разрыв между искусством и архитектурой, который свойственен буржуазному обществу, чуждому духу монументальности и понимающему искусство как самодовлеющую вещь в золотой раме, которая сегодня в Париже, а завтра переправлена в Америку.
Вместе с тем, поскольку импрессионизм явился гипертрофией „живописности“ над пластической формой, поскольку он растворял рисунок в сплошной вибрации красок, он мыслил мир лишь как мираж, как „иллюзию“. Развеществляя мир, сводя его к бесформенному призраку, импрессионизм утратил чувство плоти и крови вещей, чувство материальности мира. Это были индивидуализм и субъективизм, возве-
