сти, — все более стирающей грани между Парижем, Лондоном, Нью-Йорком и все более заостряющей социальные углы капиталистического города. Растут к небу небоскребы и фабричные трубы, но зато и внизу, на земле, растут проституция, теснота, нищета. Стейнлен — реалист, бытописец города, Мазереель — его фанатический изобличитель. И то, что у Стейнлена завуалировано ласковым сочувствием, у Мазерееля кричит и вопит черным по белому. Мазереель, прежде всего, график. Даже тогда, когда он берется за живопись, из-под кисти его рождается какая-то особенная, специфическая, „урбанистическая“ гамма — мишурно-едкая феерия черного, лилового, зеленого. Но его стихия — это игра контрастами, резкими черно-белыми пятнами. Окружающее кажется ему калейдоскопом рассыпающихся арабесков, бесконечным мельканием силуэтом. Он даже не столько гравер, сколько график, ибо в его гравюрах на дереве больше темпераментной спешки, чем любви к материалу. Мазереелю всего 37 лет, но он уже автор 10 000 гравюр и рисунков; ему не терпится показать все образы, которые ежедневно и ежечасно стучатся в его сознание. Он творит сериями, циклами, целыми фильмами, но каждая его гравюра, как короткая городская новелла, композиционно замкнута в себе самой, до краев насыщена и наполнена роем образов.
Мазереель — несомненно большой талант, в котором есть стихийность Бальзака и неистощимая энергия какого-то современного Уленшпигеля. Правда, в нем немало сложного и воспринятого. В его творчестве сказывается и японизм (воспринятый через Тулуз-Лотрека), и старая фламандская „чертовщина“ Босха и Брейгеля. Почти в каждой гравюре Мазерееля фигурируют чертенята, мелькающие под ногами толп, какие-то „демоны“ мещанства, обывательщины, злословия, пошлятины. Любит Мазереель прибегать и к старинному народнолубочному приему — показывать человеческую душу в „разрезе“, вскрывать „змеящиеся“ в ней пороки. Таков, например, его „Деловой человек“, вскрытый скальпелем художника, с нутром, начиненным
