ным, что Сократу приходилось заботиться о том, как бы вовремя убраться подобру-поздорову. Ибо как же было не знать и софистам того средства, с помощью которого каждый может поставить себя наравне с каждым и моментально сравнять величайшее интеллектуальное неравенство: я говорю об оскорблении. Вот почему низменная натура чувствует к нему даже инстинктивный порыв, как скоро она начинает подозревать в ком-нибудь духовное превосходство.
Уже у Платона находим мы начало некоторой ложной дианойологии, которая выставляется с тайной метафизической целью, — именно в видах рациональной психологии и связанного с ней учения о бессмертии. Дианойология эта оказалась потом заблуждением самого упорного свойства: оно продолжало держаться во всей древней, средней и новой философии, пока наконец не поразил ее насмерть всесокрушитель Кант. Учение, о котором я здесь говорю, это — рационализм теории познания, имеющий метафизическую конечную цель. Его можно вкратце резюмировать следующим образом. Познающее в нас, это — в корне отличная от тела нематериальная субстанция, называемая душою; тело же — помеха для познания. Вот почему всякое познание, посредствуемое ощущениями, обманчиво: единственно истинным, правильным и надежным будет лишь познание свободное и далекое от всякой чувственности (от всякого созерцания), мышление чистое, т. е. оперирование исключительно с абстрактными понятиями. Ибо его душа выполняет одними только своими средствами, так что оно пойдет всего лучше тогда, когда она разлучится с телом, — после нашей смерти. Таким-то путем играет здесь дианойология на руку рациональной психологии, давая поддержку ее учению о бессмертии. Учение это, как я его здесь резюмировал, подробно и ясно изложено в Федоне, гл. 10. Несколько иной вид имеет оно в Тимее, откуда заимствует его Секст Эмпирик, весьма сжато и просто передавая его в таких словах: „У физиков до сих пор в ходу некоторое древнее мнение, что подобное познается подобным“; затем: „И Платон в Тимее для доказательства нетелесности души пользуется такого же рода рассуждением. Ибо если, говорит он, зрение, схватывая свет, тотчас становится световидным, а слух, различая сотрясенный воздух, т. е. звук, тотчас оказывается воздуховидным, а обоняние, распознавая пары, непременно паровидно, как и вкус, распознающий соки, соковиден: то, по необходимости, и душа, воспринимающая бестелесные
