когда не прервется пространство, необходимое для ее полета, и не иссякнет для этого время. К этому нужно прибавить еще, что все это известно нам a priori и, как раз потому, вполне достоверно. Я думаю, что на данном примере необыкновенно сильно чувствуется трансцендентальная идеальность, т. е. мозговая фантасмагория, всего этого явления.
Аналогичное и параллельное с предыдущим рассуждением о времени рассуждение о пространстве уж наверное может быть выведено из того, что материи нельзя ни увеличить, ни уменьшить ни распределением ее в пространстве, ни новым ее сосредоточением, — а также из того, что в абсолютном пространстве покой и прямолинейное движение форономически совпадают между собою и представляют одно и то же.
Предчувствие Кантовского учения об идеальности времени заметно во многих изречениях более старых философов; необходимые сведения об этом уже приведены мною в других местах. Спиноза прямо говорит: tempus non est affectio rerum, sed tantum merus modus cogitandi. (Cogitata metaphysica, c. 4). Сознание идеальности времени заложено, собственно говоря, даже в основании искони существующего понятия вечности. В самом деле, последняя является, по самому существу своему, противоположностью времени, да так именно это понятие и принимали всегда люди, одаренные смыслом, так как они чувствовали, что время заключается исключительно в нашем интеллекте, а не во внутренней сущности вещей. Лишь недомыслие совершенно неспособных умов не умело истолковать понятия вечности иначе, чем в виде бесконечности времени. Именно это обстоятельство и вынуждало у схоластиков столь решительные выражения, как, например: aeternitas non est temporis sine fine successio, sed Nunc stans; уже Платон сказал в Тимее: αιωνος εικων κινητη ὁ χρονος, и Плотин повторяет это. С этою же целью можно было бы назвать время растянутою вечностью и утверждать отсюда, что не будь вечности, не было бы и времени. — Со времени Канта в философию введено тождественное по смыслу понятие вневременного бытия; но следовало бы пользоваться им с величайшею осторожностью, ибо, хотя оно принадлежит и к мыслимым еще понятиям, но совершенно не подлежит доказательству и реализации путем наглядного представления.
То обстоятельство, что время всюду и во всех головах протекает совершенно равномерно, было бы легко понять, если бы время было чем-либо внешним, объективным и доступным чувственному восприятию, каковы тела. Но время не таково: мы не можем ни видеть его, ни осязать. Оно ни в каком случае и не чистое движение тел или же какое-либо другое их изменение; скорее движение свершается во времени и, следовательно, предполагает его, как условие: ведь часы
