они, эти пертурбации, должны сами себя уничтожать, словно диссонансы в музыке, которые опять разрешаются в гармонию. Эти соображения раскрывают перед нами такую целесообразность и такое совершенство, какие только мог бы осуществить самый свободный произвол, руководимый проницательнейшим рассудком и тончайшим расчетом. И тем не менее, придерживаясь руководящей нити столь хорошо продуманной и столь точно рассчитанной лапласовской космогонии, мы не можем отрешиться от мысли, что совершенно слепые силы природы, действуя по неизменным законам ее, своей междоусобицей и в непреднамеренной игре своих проявлений, просто не могли сотворить ничего иного, кроме этих коренных устоев мира, которые так похожи на создание чьей-то необычайно сложной комбинации. Вместо того, чтобы подобно Анаксагору, привлекать для объяснения мира какое-то известное нам только из животной природы и рассчитанное только на ее цели вспомогательное средство некой интеллигенции, которая, будто бы, привзошла извне и коварно воспользовалась существующими и данными силами природы и их законами, для того чтобы осуществить свои личные, последним, собственно говоря, чуждые цели, — вместо этого мы уже в самых элементарных силах природы признаем все ту же единую волю, которая в них находит свое первое выражение и, в нем уже стремясь к своей цели, посредством их же коренных законов, работает для осуществления своего конечного замысла, которому вследствие этого необходимо должно служить и соответствовать все, что совершается по слепым законам природы; да это иначе и быть не может, ибо все материальное — не что иное, как именно проявление, видимость, объектность воли к жизни, — воли, которая едина. Таким образом, уже самые элементарные силы природы одушевлены той самой волей, которая потом, в индивидуальных существах, одаренных интеллигенцией, дивится своим собственным творениям, как лунатик утром удивляется тому, что он сделал во сне, или вернее, как человек, который дивится на свое собственное изображение в зеркале. Это выясненное мною единство случайного и преднамеренного, необходимости и свободы, единство, в силу которого самые слепые, но зиждущиеся на общих законах природы случайности являются как бы клавишами, на коих мировой дух играет свои глубокие мелодии, — это, как я сказал, разверзает перед мыслью целую бездну, в которую даже и философия бросает лишь отдельные лучи, не будучи в силах озарить ее полным светом.
А теперь я приведу по этому поводу одно субъективное сообра-
