какими-нибудь новыми и значительными формами. Напротив: современный архитектор не может заметно уклониться от древних правил и образцов, не становясь сейчас же на путь регресса. Ему поэтому не остается ничего другого, как принять искусство, унаследованное от классической старины, и осуществлять его уставы с теми ограничениями, какие неизбежно налагают на него те или другие требования, климат, эпоха и его родная страна. Ибо в этом искусстве, как и в скульптуре, стремление к идеалу и подражание древним совпадают между собою.
Едва ли мне нужно упоминать, что при всех этих соображениях об архитектуре я имел в виду исключительно древний стиль зодчества, а не так называемый готический, который ведет свое происхождение от сарацин и через посредство готов в Испании был привит к остальной Европе. Быть может, и этому последнему стилю нельзя отказать в некоторой своеобразной красоте; но если он притязает на равноправие с первым, то это — варварская дерзость, которая решительно не может быть допустима. Как благодатно действует на душу, после созерцания разных готических великолепий, зрелище планомерного, в античном стиле воздвигнутого здания! Мы сейчас же чувствуем, что только в нем одном истина и красота. Если бы можно было показать кому-нибудь из древних эллинов наши знаменитейшие готические соборы, — что сказал бы он, глядя на них? Βαρβαροι. Если создания готики доставляют нам наслаждение, то это несомненно объясняется главным образом тем, что у нас возникают известные ассоциации мыслей и исторические воспоминания, т. е. чувство, для искусства постороннее. Все, что я говорил о подлинной эстетической цели, о смысле и предмете зодчества, по отношению к готическому стилю теряет свое значение. Ибо свободно расположенные стропила, а с ними и колонны, в нем исчезают: опора и тяжесть, симметрично сочетаемые для наглядного воплощения борьбы между косностью и тяготением, уже не являются здесь главной сутью. Точно также отсутствует здесь и та безусловная, чистая рациональность, которая столь характерна для древнего архитектурного стиля и благодаря которой всякая деталь может дать о себе самый строгий отчет — для мыслящего зрителя, впрочем, явный сам собою. Не то в готическом стиле: мы сейчас же замечаем, что здесь вместо рациональности хозяйничал произвол чуждых искусству понятий, и многое остается для нас неясным. Ибо только античный стиль проникнут строго-объективным духом, готический же больше — субъективным.
Но если бы мы все-таки захотели и в готике найти основную
