для того чтобы в случае требования иметь возможность учесть все выданные им векселя: воззрения — это наличные деньги, понятия — это ассигнации. В этом смысле было бы правильно назвать воззрения первичными, а понятия — вторичными представлениями; не так хорошо схоластики называли, по следам Аристотеля (Меtaph. VI, 11; XI, I), реальные вещи substantiae primae, а понятия — substantiae secundae.
Книги сообщают только вторичные представления. Одни понятия о какой-нибудь вещи, без воззрения, дают только общее знание о ней. Безусловно-основательное понимание вещей и их отношений бывает у нас лишь в том случае, если мы способны представить их себе сплошь в отчетливых воззрениях, без помощи слов. Слова объяснять словами, понятия сравнивать с понятиями (в чем и заключается философствование большинства) — это, в сущности, игра в накладывание сфер понятий, с целью убедиться, какая из них входит в другую и какая — нет. В самом счастливом случае таким путем можно достигнуть умозаключений, но и умозаключения вовсе не дают нового знания, а только показывают нам, что́ заключалось уже в прежнем знании и что́ из этого приложимо к каждому данному случаю. Наоборот, иметь воззрения, заставлять самые вещи говорить с нами, постигать новые отношения их и затем все это, для надежного сохранения, укладывать в понятия, — вот что дает новые знания. Но в то время как сравнивать понятия с понятиями способен так или иначе всякий, сравнивать понятия с воззрениями — дар избранных: он, смотря по степени совершенства, обусловливает остроумие, силу суждения, проницательность, гениальность. Между тем первая способность никогда не порождает ничего другого, кроме разумно-логических соображений.
Внутреннее ядро каждого истинного и действительного знания — воззрение, да и каждая новая истина — плод того же воззрения. Всякое самостоятельное мышление протекает в образах, — вот почему фантазия является его необходимым орудием; умы, лишенные фантазии, никогда не создадут ничего великого, — разве в математике. Наоборот, одни только отвлеченные мысли, лишенные всякого наглядного зерна, подобны очертаниям облаков без реальности. Даже письменность и речь, будет ли это произведение науки или поэзии, ставят себе последней целью привести читателя к тому же наглядному познанию, из которого исходил автор; если же произведение не ставит себе такой цели, то оно дурно. Вот почему изучение и наблюдение каждой действительной вещи, если только она дает наблюдателю что-нибудь новое, поучительнее всякого чтения и
