ложно кантовскому. По этой причине было бы крайне неудачным началом, если бы кто перешагнул через следующую сейчас критику и немедленно обратился к положительной части моего трактата, которая в таком случае будет понятна лишь наполовину.
Вообще, теперь действительно пора уже подвергнуть наконец этику серьезному допросу. Более полувека лежит она на покойной подушке, подложенной под нее Кантом — категорическом императиве практического разума. В наши дни однако этот категорический императив вводится большею частью под менее блестящим, но более гладким и ходким титулом „нравственный закон“, под которым он незаметно проскальзывает с легком поклоном в сторону разума и опыта: а уж раз он водворился, так нет конца приказам и указам, и он не желает уже более давать отчета. — Если Кант, его родоначальник, вытеснивший с его помощью более грубые заблуждения, вполне им удовлетворялся, то это было естественно и необходимо. Но тяжело, когда приходится видеть, как на разостланной им и с тех пор все бо́льшим числом охотников приминаемой подушке теперь валяются даже ослы: я разумею повседневных составителей компендиев, которые, с спокойной самоуверенностью неразумения, мнят, будто для обоснования этики достаточно, если они сошлются на такой „нравственный закон“, якобы присущий нашему разуму, а затем смело покроют его тем многословным и туманным сплетением фраз, каким они умеют делать непонятными самые ясные и самые простые отношения жизни; и они при этом предприятии никогда серьезно себя не спросят, да действительно ли в нашей голове, груди или сердце написан такого рода „нравственный закон“, в качестве удобного кодекса морали. Поэтому сознаюсь в особенном удовольствии, с каким я приступаю теперь к тому, чтобы отнять у морали ее широкую подушку, и откровенно заявляю о своем намерении доказать, что практический разум и категорический императив Канта — совершенно произвольные, неосновательные и выдуманные предположения; выяснить, что и кантовская этика лишена солидного фундамента и таким образом вновь привести мораль в ее прежнее, совершенно беспомощное состояние, в котором она должна пребывать, пока я не явлюсь с указанием истинного, в нашей сущности коренящегося и бесспорно действительного морального принципа человеческой природы. Ибо так как последний не представляет собою такой широкой подставки, как упомянутая подушка, то те, кто привык к более правильному положению, оставят свое старое покойное ложе не прежде, чем они ясно увидят глубокую яму под тем местом, где оно стоит.
