Кант имеет перед этикой ту великую заслугу, что он очистил ее от всякого эвдемонизма. Этика древних была эвдемоникой, этика новейших времен — большею частью учением о спасении. Древние хотели доказать тождество добродетели и благополучия, но последние были как бы двумя фигурами, никогда не покрывающими одна другой, как бы их ни положить. Новейшие авторы хотели поставить их в связь не по закону тождества, а по закону основания, т. е. сделать благополучие следствием добродетели; но им приходилось при этом призывать на помощь либо иной, в возможности познаваемый мир, либо софизмы. Среди древних один Платон составляет исключение: его этика не эвдемонистична; но зато она становится мистической. Напротив, даже этика циников и стоиков — лишь особый род эвдемонизма: чтобы доказать это, у меня нет недостатка в доводах и данных, но моя теперешняя задача не оставляет, конечно, места для этого[1]. Таким образом, у древних и новых авторов, за исключением одного Платона, добродетель была лишь средством для цели. Конечно, строго говоря, и Кант тоже изгнал эвдемонизм из этики больше с виду, чем на самом деле. Ибо он все-таки оставляет еще тайную связь между добродетелью и благополучием, в своем учении о высшем благе, где они сходятся в отдаленной и темной главе, — тогда как публично добродетель выставляет себя совершенно чуждой благополучию. Невзирая на то, этический принцип является у Канта совершенно независимым от опыта и его уроков, трансцендентальным или метафизическим. Кант признает, что поведение человека имеет значение, переходящее за пределы всякого возможного опыта и именно поэтому представляющее подлинный мост к тому, что он называет умопостигаемым миром, mundus noumenon, миром вещей в себе.
- ↑ Подробный разбор вопроса можно найти в „Мире как воля и представление“, т. I § 16, стр. 103 и сл., и т. II, гл. 16, стр. 166 и сл. третьего издания.
