и приходит к выводу: ἀρετὴ ἂν εἴη οὔτε φύσει, οὔτε διδακτόν· ἀλλὰ ϑείᾳ μοίρᾳ παραγιγνομένη, ἄνευ νοῦ, οἲς ἂν παραγίγνηται („добродетель не дается нам ни природою, ни учением, но по божественному жребию, без участия ума, является у того, у кого она есть“), — при чем разницу между φυσει и ϑειᾳ μοιρᾳ, мне кажется, надо признать равносильной разнице между физическим и метафизическим. Уже отец этики, Сократ, по свидетельству Аристотеля, утверждал: οὐκ ἐφ’ ἡμῖν γενέσϑαι τὸ σπουδαίους εἶναι, ἢ φαύλους („не в нашей власти быть добрыми или злыми“). (Eth. magna, I, 9). В этом же смысле высказывается и сам Аристотель: πασι γᾶρ δοκεῖ ἕκαστα τῶν ἠϑῶν ὑπάρχειν φύσει πως· καὶ γὰρ δίκαιοι, καὶ σωφρονικοὶ, καὶ τ’ἆλλα ἔχομεν εὐϑὺς ἐκ γενετῆς („ибо каждому человеку, по-видимому, некоторым образом от природы присущ свой особый нрав: ибо мы справедливы и воздержны и все прочее имеем прямо с рожденья“). (Eth. Nicom. VI, 13). Равным образом, подобное убеждение очень ясно выражено в несомненно очень древних, хотя быть может и не подлинных фрагментах пифагорейца Архита, сохраненных нам Стобеем в Florilegio, Tit. I, § 77. Они напечатаны также в Opusculis graecorum sententiosis et moralibus, изданных Орелли т. 2, стр. 240. Там именно говорится, на дорийском диалекте: Τὰς γὰρ λόγοις καὶ ἀποδείξεσιν ποτιχρωμένας ἀρετὰς δέον ἐπιστάμας ποταγορεύεν, ἀρετάν δέ, τὰν ἠϑικὰν καὶ βελτίσταν έξιν τῶ ἀλόγω μέρεος τᾶς ψυχᾶς, καϑ ’ἃν καὶ ποιοί τινες ἠμεν λεγόμεϑα κατὰ τὸ ῆϑος, οίον ἐλευϑέριοι, δίκαιοι καὶ σώφρονες. („Ибо добродетели, которые пользуются рассуждениями и доказательствами, надлежит называть знаниями, название же добродетели прилагать к моральному и лучшему свойству лишенной разума части души, сообразно которому мы именуемся теми или иными в моральном отношении, как-то благородными, справедливыми и воздержными“). Если мы бросим взгляд на все добродетели и пороки, какие в кратком обзоре сопоставлены Аристотелем в книге de virtutibus et vitiis, то мы найдем, что все они мыслимы лишь в качестве врожденных свойств, даже что они могут быть подлинными лишь как такие; если же они были бы усвоены произвольно, вследствие соображений разума, то они свелись бы собственно к притворству и были бы неподлинны, — так что тогда совсем нельзя было бы рассчитывать на их сохранение и действие при давлении обстоятельств. Не иначе обстоит дело и с добродетелью человеколюбия, которая не упоминается у Аристотеля, как и у всех древних. В том же смысле поэтому, хотя и с сохранением своего скептического тона, высказывается Монтэнь: „Не будет ли верно, что для того, чтобы быть вполне добрыми, нам надлежит быть такими в силу скрытого, естественного и всеобщего свойства, без закона, без разума, без примера?“ (Кн. II, гл. 11).
