численных нитей, и всякие порывы к высоте кончаются для меня падением“.
Но эта, для всех трагическая, „власть земли“ не отнимала у Шопенгауэра спокойной уверенности в том, что истинной родиной его духа является философия, проникновенное искание истины. „Если я иногда чувствовал себя несчастным — говорит он — то это потому, что я считал себя за другого. Я принимал себя, например, за приват-доцента, который не имеет слушателей и которому не удается стать профессором; или за того, о ком дурно отозвались какой-нибудь филистер, какая-нибудь кумушка; или за проигравшего судебный процесс об оскорблении личности; или за влюбленного, к которому неблагосклонна та или другая девушка; или за пациента, которого болезнь удерживает дома, — вообще, за кого-нибудь из людей, страдающих от подобных неприятностей. На самом же деле это был не я: это был посторонний материал, из какого в лучшем случае был сделан мой сюртук, который я одно время носил, а потом сменил на другой. Но кто же я в действительности? Я тот, кто написал Мир как волю и представление и дал решение великой проблемы бытия, — решение, которое современники замалчивают, но которое воспримут мыслители грядущих поколений. Вот кто я, и что же может приключиться с таким человеком — в те годы, которые ему суждено еще прожить на земле?“
Так понимал он себя, так держал он в себе непоколебимую уверенность в своем величии, — и тем обиднее было для него, что современники долго не ценили, даже не замечали его. Кто сказал, тот хочет, чтобы ему отозвались; но вот Шопенгауэра замалчивали. Он написал великое и думал, что этого слишком достаточно; но оказалось, что мало еще написать, — надо, чтобы прочитали. А его не читали. И это одиночество гения, это великое горе от ума много способствовали мизантропии Шопенгауэра и еще больший отпечаток злобности придали его угрюмому лицу. Долгое время ждал он своих апостолов, опоздала его слава, и только старость принесла ему, как он выражался, „белые розы“. Ярких роз молодой славы ему не суждено было видеть.
Холодность и равнодушие, которые он встретил, тем более поразительны, что уже одна форма его творчества должна была бы победить если не зависть, то невосприимчивость. Можно не принимать философии, — но как отказать поэзии? А
