противоположность между субъектом и объектом. Познание этого заставляет искать внутренней сущности мира, вещи в себе, уже не в одном из названных двух элементов представления, а в чем-то совершенно отличном от представления, — в том, над чем не тяготеет такое первоначальное, коренное и при этом неразрешимое противоречие.
Описанному исхождению от объекта с целью вывести из него субъект противостоит исхождение от субъекта с целью вывести из него объект. Но если первое было очень распространено и обычно в возникавших до сих пор философских системах, то единственным и притом очень недавним примером второго служит, собственно говоря, только мнимая философия И. Г. Фихте. О нем поэтому в данном отношении следует упомянуть, как ни мало истинной ценности и внутреннего содержания заключало в себе его учение: оно вообще было только надувательством, но излагаемое с видом глубокой серьезности, в выдержанном тоне, с живым увлечением, красноречиво защищаемое в полемике со слабыми противниками, оно могло блистать и казаться чем-то настоящим. Но той действительной серьезности, которая недоступна всем внешним влияниям и неуклонно имеет в виду свою цель, истину, — ее совершенно недоставало Фихте, как и всем подобным философам, приспособляющимся к обстоятельствам. Да иначе и быть не могло. Философом делается каждый непременно в силу смущения, ϑαυμαζειν, от которого он желает освободиться и которое Платон называет μαλα φιλοσοφικον παϑος. Но между неистинными философами и истинными существует здесь та разница, что у последних это смущение возникает от зрелища самого мира, тогда как у первых — только от книги, от готовой системы. Так было и с Фихте, ибо он сделался философом, только благодаря кантовской вещи в себе, и без нее он, весьма вероятно, занялся бы совсем другим делом, — и с гораздо бо̀льшим успехом, так как у него был значительный риторический талант. Если бы он все-таки глубже вникнул в смысл книги, которая сделала его философом, в Критику чистого разума, — то он понял бы, что ее главное учение по своему духу таково: закон основания вовсе не veritas aeterna, как думает вся схоластическая философия, т. е. имеет не безусловное значение до мира, вне его, и над ним, а только относительное и условное, в пределах одного лишь явления, — все равно, выступает ли он как необходимая связь пространства или времени, или как закон причинности или основы познания; поэтому, внутренней сущности мира, вещи в себе, никогда нельзя открыть по путеводной нити
