способа, которому мы обязаны и совершеннейшим и чистейшим из наших восприятий: действием отраженных световых лучей — встает здесь перед нашими глазами совсем явственно, обозримо и полно, в причине и действии, и притом в больших размерах: отсюда — наш эстетический восторг перед этим зрелищем, который своей главной стороной коренится всецело в субъективном основании эстетического наслаждения и является восторгом чистого познания и его путей[1].
Ко всем этим соображениям, которые должны выдвинуть субъективный момент эстетического наслаждения, т. е. выдвинуть это наслаждение постольку, поскольку оно — восторг чистого, наглядного познания, как такого, в противоположность воле, — к этим мыслям примыкает следующее, непосредственно связанное с ними объяснение того настроения, которое назвали чувством возвышенного.
Уже выше замечено, что погрузиться в чистое созерцание легче всего тогда, когда предметы идут ему навстречу, т. е. своей разнообразной и в то же время определенной и отчетливой формой легко делаются представителями своих идей, — в чем и состоит красота, в объективном смысле. Прекрасная природа в особенности обладает этим свойством и оттого даже самому нечувствительному человеку доставляет хотя бы мимолетное эстетическое наслаждение. Замечательно, что преимущественно растительный мир манит к эстетическому созерцанию и словно напрашивается на него; и хочется даже сказать: такая отзывчивость растений находится в связи с тем, что эти органические существа не служат сами, наподобие животных организмов, непосредственным объектом познания и потому нуждаются в чужом понятливом индивидууме, для того чтобы из мира слепого хотения перейти в мир представления; и они как бы тоскуют по таком переходе, чтобы хотя косвенно достигнуть того, в чем непосредственно им отказано. Впрочем, я оставляю эту рискованную и быть может граничащую с фантазией мысль под сомнением, потому что лишь очень проникновенное и беззаветное созерцание природы может ее возбудить или оправдать[2]. И вот, пока эта отзывчивость природы, многозначительность и явственность ее форм, в которых легко пленяют нас индивидуализированные в них идеи, —
