отдельных случаях, в действительности или даже только в фантазии, является перед индивидуумом и он должен взглянуть ей прямо в лицо, его объемлет страх смерти, и он всячески пытается избегнуть ее. Ибо покуда его познание было обращено на жизнь, как такую, он должен был видеть и то, что она непреходяща: так и, с другой стороны, когда перед его глазами является смерть, он должен признать ее за то, что́ она есть, — за временный конец отдельного временного явления. То, чего мы боимся в смерти, — это вовсе не боль, ибо отчасти последняя лежит, очевидно, по сю сторону смерти, отчасти же мы нередко ищем в смерти спасения от боли, как и наоборот — обрекаем себя иногда на ужаснейшие муки, лишь бы еще на некоторое время отсрочить смерть, хотя бы легкую и быструю. Мы таким образом различаем боль и смерть как два совершенно разных зла: то, чего мы боимся в смерти, — это, в сущности, погибель индивидуума, за что она откровенно себя и выдает; и так как индивидуум, — сама воля к жизни в отдельной объективации, то все его существо и упирается против смерти.
Там, где чувство оставляет нас беспомощными, может все-таки появиться разум и в значительной степени одолеть пугающие впечатления первого, подняв нас на более высокую точку зрения, откуда перед нашими взорами вместо частностей раскрывается целое. Поэтому философское уразумение сущности мира, которое дошло бы до того пункта, где стоим теперь мы в своем рассуждении, но не подвинулось бы дальше, могло бы уже и на этом пункте одолеть страх смерти, — в той мере, в какой у данного индивидуума рефлексия возымела бы силу над непосредственным чувством. Человек, который в своих помыслах твердо проникся бы изложенными до сих пор истинами, но вместе с тем, путем собственного опыта или более глубокого усмотрения, не пришел бы к сознанию того, что хроническое страдание присуще всякой жизни; который, наоборот, находил бы в жизни удовлетворение, чувствовал бы себя в ней прекрасно и, по спокойном размышлении, хотел бы, чтобы его жизненное поприще, каким он его познал до сих пор, продолжалось бесконечно или постоянно возобновлялось; который имел бы настолько жизненной отваги, чтобы добровольно и охотно купить наслаждения жизни ценою всех тягот и терзаний, каким она подвержена, — такой человек крепко стоял бы „костью могучей на округленной и прочной земле“ и ничего не было бы для него страшно: вооруженный познанием, которое мы в нем предполагаем, он спокойно смотрел бы в лицо смерти, прилетающей на крыльях
