все правдивые истории обращений, — например, история Раймунда Луллия: красавица, которой он долго домогался, открыла ему наконец двери своей комнаты и, в то время как он предвосхищал исполнение всех своих мечтаний, расстегнула корсаж и показала ему свою грудь, ужасно изъеденную раком; с этой минуты он, точно увидев ад, переменился, покинул двор короля Майорки и удалился в пустыню на покаяние[1]. С этим примером обращения очень сходна история аббата Рансе, которую я вкратце рассказал в 48-ой главе второго тома. Если мы примем в соображение, что и там, и здесь стимулом был переход от утехи к ужасам жизни, то это объяснит нам удивительный факт, почему именно среди самой жизнерадостной, веселой, чувственной и легкомысленной нации в Европе, т. е. у французов, образовался самый строгий из всех монашеских орденов — орден траппистов, и почему он после своего упадка был восстановлен Рансе и, несмотря на революции, церковные реформации и вторгнувшееся неверие, существует вплоть до нынешнего дня во всей своей чистоте и ужасающей строгости.
Однако такое прозрение в сущность нашего бытия может и покинуть человека вместе со своим поводом, — и воля к жизни, а вместе с нею и прежний характер, возвратится. Например, мы видим, что страстный Бенвенуто Челлини пережил такой переворот однажды в тюрьме, а другой раз на одре тяжкой болезни, — но когда исчезали муки, он снова возвращался к прежнему состоянию. Вообще, из страдания отрицание воли вовсе не вытекает с неизбежностью действия из причины, — нет, воля остается свободной. Ибо здесь единственный пункт, где ее свобода непосредственно вступает в явление; отсюда — столь сильно выраженное изумление Асмуса перед «трансцендентальной переменой». При каждом страдании можно себе представить волю, которая превосходит его напряженностью и оттого непобедима. Вот отчего Платон и сообщает в Федоне о людях, которые до самого момента своей казни пировали, пили, предавались афродизиям, вплоть до смерти утверждая жизнь. Шекспир рисует нам в лице кардинала Бофора ужасный конец нечестивца, который умирает в отчаянии, ибо ни страдания, ни смерть не могут сокрушить воли, дошедшей в своей напряженности до крайней злобы[2].
Чем напряженнее воля, тем ярче проявление ее разлада, —
