очередь как следствие, но никогда не требует оно сразу ряда оснований. Наоборот, если вместо того, чтобы обратиться к самым вещам, мы будем держаться абстракций, то эти различия исчезнут: цепь чередующихся причин и действий, или логических оснований и следствий окажется цепью сплошных причин или оснований последнего действия (или следствия), и полнота условий, делающая данное основание достаточным, предстанет как полнота ряда сплошных оснований, существующих яко бы только ради последнего следствия. И вот здесь отвлеченный принцип разума уже очень смело выступает со своим требованием безусловного. Однако, чтобы убедиться в несостоятельности такого требования, не нужно никакой особенной критики разума с разными антиномиями и их разрешением, а достаточно критики разума в моем смысле, т. е. просто исследования об отношении отвлеченного познания к непосредственно-наглядному, путем низведения неопределенной общности первого к твердой определенности последнего. Это исследование покажет, что сущность разума состоит вовсе не в требовании чего-то безусловного, — ибо пока он действует с полной обдуманностью, он сам найдет, что безусловное — это небылица. Разум, как способность познания, может иметь дело только с объектами; всякий же данный субъекту объект необходимо подчинен закону основания, как a parte ante, так и a parte post. Закон основания настолько проникает всю форму сознания, что объективно нельзя представить себе ничего такого, относительно чего нельзя было бы снова спросить „почему“, т. е. нельзя представить себе абсолютного абсолюта. А что тому или другому удобно остановиться где-нибудь и назвать эту станцию абсолютным, — так это не говорит ничего и против упомянутой неопровержимой и априорной истины, какие бы высокомерные физиономии при этом ни строились. На самом деле вся болтовня об абсолютном, — эта почти единственная тема всей послекантовской философии, есть не что иное, как космологическое доказательство incognito. Лишенное всяких прав и изгнанное вследствие вчиненного против него Кантом процесса, оно не смеет больше показываться в своем настоящем виде, а прячется под всевозможными одеяниями, являясь то в импозантном виде, закутанным в мантию интеллектуального созерцания или чистого мышления, то как жалкий бродяга, добивающийся своего, наполовину клянченьем, наполовину угрозами — в менее притязательных философемах. А уже если почтенным господам абсолютно нужно какое-нибудь абсолютное, так я укажу им его, и притом такое, которое несравненно лучше удовлетворяет
