валъ въ душѣ мужество и вернулся къ своей чудесной философіи.
Во время тяжелыхъ объясненій съ Бландиной, онъ впалъ въ дурное настроеніе духа; теперь онъ снова оправился, онъ отвергъ послѣднія христіанскія связи; онъ чувствовалъ себя лучше, чѣмъ мятежникъ, апостолъ; онъ могъ считать себя оскорбленнымъ и судить своихъ судей.
Во ожиданіи того момента, когда онъ долженъ будетъ выступить, онъ вооружался чтеніемъ, собиралъ документы, сличалъ въ исторіи и литературѣ знаменитые и оправдательные примѣры.
Разумѣется, докторъ, съ которымъ совѣтовалась когда-то г-жа де Кельмаркъ, не предполагалъ даже, какого рода апостольству отдастся тотъ, талантъ и необыкновенную судьбу котораго онъ предвидѣлъ…
Когда именно Ландрильонъ рѣшилъ тайно подѣлиться съ Бомбергомъ, и пока только съ нимъ, важными подозрѣніями относительно образа жизни графа? Вѣрнѣе всего въ тотъ день, когда Клодина дала ему понять, что она была еще глубоко захвачена Кельмаркомъ.
При первомъ словѣ, которое пасторъ услышалъ о чувственномъ уклоненіи врага, онъ испыталъ что-то вродѣ оскорбленной муки и профессіональнаго соболѣзнованія. Въ глубинѣ души онъ ликовалъ! Но какъ воспользоваться этимъ благодатнымъ позоромъ противъ графа? Не было доказательствъ. И не надо ли было скрывать отъ
вал в душе мужество и вернулся к своей чудесной философии.
Во время тяжелых объяснений с Бландиной, он впал в дурное настроение духа; теперь он снова оправился, он отверг последние христианские связи; он чувствовал себя лучше, чем мятежник, апостол; он мог считать себя оскорбленным и судить своих судей.
Во ожидании того момента, когда он должен будет выступить, он вооружался чтением, собирал документы, сличал в истории и литературе знаменитые и оправдательные примеры.
Разумеется, доктор, с которым советовалась когда-то г-жа де Кельмарк, не предполагал даже, какого рода апостольству отдастся тот, талант и необыкновенную судьбу которого он предвидел…
Когда именно Ландрильон решил тайно поделиться с Бомбергом, и пока только с ним, важными подозрениями относительно образа жизни графа? Вернее всего в тот день, когда Клодина дала ему понять, что она была еще глубоко захвачена Кельмарком.
При первом слове, которое пастор услышал о чувственном уклонении врага, он испытал что-то вроде оскорбленной муки и профессионального соболезнования. В глубине души он ликовал! Но как воспользоваться этим благодатным позором против графа? Не было доказательств. И не надо ли было скрывать от
