— 576 —
Я не могу выносить табачный дымъ. и убѣдился, что въ нѣмецкомъ революдіонномъ движеніи роль оратора въ духѣ Берне и его товарищей—не по мнѣ. Вообще д замѣтилъ, что поприще нѣмедкаго оратора не усыпано розамй, а тѣмъ менѣе—розами чистыми. Такъ, напримѣръ, всѣмъ этимъ слу-шателимъ, «милымъ братьямъ и родственникамъ», непре-мѣнно надо сильно жать руку. Бёрне выражался, можетъ-быть, метафорически, когда говорилъ, что если бы сильный міра сего пожалъ ему руку, онъ положить бы ее послѣ этого въ огонь, чтобы очистить; я же говорю отнюдь не аллегорически, а совершенно буквально, что если народъ пожметъ мнѣ руку, я ее потомъ вымою.
Надо собственными глазами видѣть народъ во время -действительной реводюціи, надо нюхать его собственнымъ носомъ, надо слышать его способъ выраженія собственными ушами, чтобы понять, чтб хотѣлъ сказать Мйрабо словами: «нельзя сдѣлать революцію лаванднымъ масломъ». Пока мы читаемъ о револющяхъ въ книгахъ, все выходить очень красиво, и тутъ повторяется та же исторія, чтб съ пейзажами, которые, будучи художественно выгравированы на бѣлой веленевой бумагѣ, имѣютъ такой чистый, такой ири-вѣтливый видъ; а посмотришь на нихъ въ натурѣ — они, быть можетъ, выигрываютъ въ грандіозности, но въ подроб-ностяхъ представляютъ очень грязное и непривлекательное зрѣдище; вырѣзанный на мѣди навозъ не воняетъ, а черезъ вырѣзанное на мѣди болото легко перейти вбродъ глазами.
Добродѣтель или безуміе побуждали Берне съ наславде-ніемъ вдыхать въ себя сквернѣйшія зловонія и съ удоволь-ствіемъ кататься въ плебейской грязи? Кто разрѣшитъ намъ загадку этого человѣка, который выросъ въ самомъ мягкомъ шелку, потомъ гордыми порывами выказывать свой вну-тренній аристократизмъ и въ концѣ своей жизни вдругь перешелъ къ плебейскому тону и банальнымъ манерадгь демагога самаго низшаго класса? Возбуждало ли въ немъ бѣдственное положеніе отечества страшнѣйшій гнѣвъ, или душу его охватила мучительная скорбь о погибшей жизни?.. Да, можеть быть, это послѣднее предположеніе справедливо; онъ видѣлъ, что за всю эту жизнь ничего, не сдѣлалъ всѣм-ь своимъ умомъ и всею своею умѣренностью, ни для себя, ни для другихъ, и теперь закрылъ голову, или, выражаясь по-мѣщански, натянулъ себѣ колпакъ на уши и на глаза, чтобы больше ничего не видѣть и не слышать, и кинулся
въ воющую бездну... Это всегдаишій рессурсъ, остающейся