—- 449 —
стаетъ на величественномъ пьедесталѣ чудно прекрасное греческое изваяніе изъ мрамора, и смотритъ на насъ своими бѣлыми глазами съ такими язычески божественными чарами, что на душѣ нашей становится почти грустно. Это драго-цѣпнѣйшая статуя, какая когда-либо выходила изъ мастерской Гбтѳ, и едва вѣрится, что ее изваяла старческая рука. Впрочемъ, она, дѣйствительно, скорѣе твореніе спокойнаго и обдуманнаго ваянія, чѣмъ плодъ вдохновенной фантазіи, которая вообще у Гёте никогда не прорывалась съ особенною силою, точно такъ же, какъ у его наставниковъ и родичей, я готовъ даже сказать, у его соотечественниковъ—гре-ковъ. И они также были одарены гармоническимъ чутьемъ формы въ болѣе значительной степени, чѣмъ бьющею черезъ край полнотою творчества, болѣе пластическою способностью, чѣмъ силою фантазіи, даже—выскажу еретическое мнѣніе— были болѣе художники, чѣмъ поэты.
Изъ всѣхъ этихъ указаній вы легко поймете, любезнѣй-шій другъ, почему я прекрасной Еленѣ посвятилъ цѣлый актъ моего балета. Впрочемъ, островъ, назначенный мною дія ея мѣстопребыванія, придуманъ не мною. Онъ давно уже былъ открытъ греками, и по утвержденію древнихъ писателей, особенно Павзанія и Плинія, лежалъ на Понтѣ Эвксинскомъ, приблизительно, у устья Дуная, и носилъ названіе Ахиллеи, отъ находившаяся на немъ храма Ахиллеса. Самъ Ахиллесъ,—говорила молва,—возставшій изъ гроба Пелидъ, находился на этомъ островѣ вмѣстѣ съ прочими знаменитостями троянской войны, въ числѣ которыхъ была и вѣчно цвѣтущая Елена спартанская. Правда, ге-роизмъ и красота погибаютъ преждевременно, къ великой радости черни и посредственности: но великодушные поэты извлекаютъ ихъ изъ могилы и переносятъ на какой-нибудь блаженный островъ, гдѣ не увядаютъ ни розы, ни сердца.
Я довольно сердито отозвался о второй части гётевскаго «Фауста», но зато у меня, дѣйствительно, нѣтъ словъ для выраженія моего полнаго удивленія тому, какъ обработано въ ней лицо прекрасной Елены. Здѣсь Гёте остался вѣренъ и духу преданія, чтб, къ сожалѣнію, дѣлаетъ онъ, какъ я уже замѣтилъ, такъ рѣдко, и за что я не перестану порицать его. Въ этомъ отношеніи особенно долженъ жаловаться на него дьяволъ. Мефистофель Гёте не имѣетъ рѣшительно ничего родственнаго съ настоящимъ «Мѳфостофелесомъ», какъ зовутъ его старыя народный книги. И это обстоятельство тоже подтверждаем мою догадку, что Гёте не зналъ
Сочиненій Генриху Гейне. Т. II. 29