ему мерещился алый воротникъ, красиво вышитый серебромъ, шпага... и онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ. Наконецъ досталъ онъ свое исподнее платье и сапоги, натащилъ на себя всю эту дрянь, и, сопровождаемый нелегкими увѣщаніями Прасковьи Осиповны, завернулъ носъ въ тряпку, и вышелъ на улицу.
Онъ хотѣлъ его куда нибудь подсунуть: или въ тумбу подъ воротами, или такъ какъ нибудь нечаянно выронить, да и повернуть въ переулокъ. Но на-бѣду ему попадался какой нибудь знакомый человѣкъ, который начиналъ тотчасъ запросомъ: «куда идешь?» или «кого такъ рано собрался брить?» такъ что Иванъ Яковлевичь никакъ не могъ улучить минуты. Въ другой разъ онъ уже совсѣмъ уронилъ его; но будошнікъ еще издали указалъ ему алебардою, примолвивъ: «подыми! вонъ ты что-то уронилъ!» И Иванъ Яковлевичь долженъ былъ поднять носъ, и спрятать его въ карманъ. Отчаяніе овладѣло имъ, тѣмъ болѣе что народъ безпрестанно умножался на улицѣ, по мѣрѣ того какъ начали отпираться магазины и лавочки.
Онъ рѣшился итти къ Исакіевскому Мосту: не удастся ли какъ нибудь швырнуть его въ Неву?... Но я несколько виноватъ, что до сихъ поръ не сказалъ ничего объ Иванѣ Яковлевичѣ, человѣкѣ почтенномъ во многихъ отношеніяхъ. Иванъ Яковлевичь, какъ всякій порядочный Русский мастеровой, быль пьяница страшный. И хотя каждый день брилъ чужіе подбородки, но его собственный былъ у него
