Странник (Накрохин)/ДО
 |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях указание на их происхождение.
|
См. также одноимённые страницы.
| Странникъ | Талисманъ → |
| Источникъ: Накрохинъ П. Е. Идилліи въ прозѣ. — СПб: Типографія М. Меркушева, 1899. — С. 1. |
Годъ былъ тяжелый, но у насъ зима прошла довольно весело. Въ театрѣ давала спектакли очень недурная для небольшого губернскаго города труппа. Семейные вечера въ клубѣ отличались милою и задушевною простотою. На прудѣ въ городскомъ саду устроился катокъ, и мы катались подъ музыку, соединяя полезное съ пріятнымъ. Знакомыхъ у меня было много — все интеллигентныя семьи съ винтомъ и умными разговорами, — и не было недостатка въ скромныхъ маленькихъ развлеченіяхъ, какія можно находить въ семейныхъ домахъ. На святкахъ, что ни вечеръ, — глядишь, у кого-нибудь елка; на масляницѣ — каждый день блины. Случались, конечно, и такія торжества, какъ именины, крестины, похороны; а такъ-какъ, по ходячему въ провинціальномъ обществѣ изреченію, всѣ существительныя, не имѣющія единственнаго числа и кончающіяся на ны, требуютъ выпивки, то надо признаться, что въ существованіе нашей губернской интеллигенціи постоянно вливалась неизсякающая живая струя.
А что-же неинтеллигентные люди? По праздникамъ, ихъ, такъ-сказать, делегатовъ можно было видѣть у входа въ соборъ. Длинной вереницей выстраивались они тамъ и протягивали руки. Въ эту жестокую зиму по деревнямъ давалъ о себѣ знать недостатокъ въ хлѣбѣ — послѣдствіе случайнаго недорода. Толпы нищихъ стекались въ городъ, и всякія мѣры полиціи были безсильны въ борьбѣ съ этой арміей голодныхъ людей. Они обходили дома и останавливались передъ каждой форточкой, полагая въ своей деревенской простотѣ, что это — приспособленія для раздачи «кусочковъ»…
Всетаки они отравили намъ не одну пріятную минуту. Въ воздухѣ чувствовалось что-то тревожное: многіе боялись кражъ и грабежей. Носились темные и маловѣроятные слухи о двухъ или трехъ случаяхъ голодной смерти въ дальнихъ, глухихъ деревняхъ, откуда не приходятъ ни телеграммы, ни письма, и куда не проникаетъ человѣческое состраданіе.
Но зима прошла — и опять зазеленѣли поля, и снова солнце, одинаково посылающее тепло счастливымъ и несчастнымъ, цѣлые дни сіяло въ своемъ пышномъ и милостивомъ величіи.
Въ чудный майскій день собрались мы на именины къ Серапіону Петровичу, соломенному вдовцу, жена котораго сбѣжала три года тому назадъ съ драгунскимъ офицеромъ. Серапіонъ Петровичъ жилъ на самомъ краю города, такъ-что домъ его мы называли «виллой». Домъ утопалъ въ зелени сада, и только лицевыя окна его, съ балкономъ, выходили на пыльную дорогу, откуда изрѣдка доносилось къ намъ дребезжаніе какой-нибудь одноколки или медленный скрипъ тяжелой телѣги. Хорошо провели мы этотъ день вдали отъ городского шума, но когда наступилъ вечеръ, «вилла» наша заскучала. Разговоры смолкли; замолчалъ и рояль, на которомъ все время барабанилъ не тотъ, такъ другой изъ гостей, спѣшившихъ вылить въ волшебныхъ звукахъ разбитаго инструмента свое мажорное или минорное настроеніе.
— Нѣтъ, господа, мы не умѣемъ веселиться! — сказалъ Анатоль, сынъ Серапіона Петровича, только-что сдавшій послѣдній экзаменъ на аттестатъ зрѣлости и еще часъ тому назадъ ходившій, по этому случаю, колесомъ по комнатамъ. — Заграницей, вообще въ Европѣ, — тамъ не такъ!..
Никто даже не улыбнулся на это замѣчаніе. «Спускался тихій вечеръ»[1] на мирныя поля, и всѣмъ было безотчетно грустно.
— И у насъ, и заграницей, — все одинъ чортъ, — сказалъ, подсаживаясь къ роялю, кандидатъ на судебную должность Страндаловъ.
Онъ задумчиво взялъ нѣсколько аккордовъ и вдругъ, точно вспомнивъ что-то или внезапно вдохновившись, торжественно объявилъ:
— «Der Wanderer»[2] Гете, музыка Шуберта.
И онъ запѣлъ:
«Иду я съ горъ»…[3] |
Окна были открыты. Кто-то указалъ на стоявшаго передъ балкономъ человѣка съ легкой котомкой за плечами. Но мы слушали пѣсню, и вѣрно, каждый изъ насъ повторялъ въ душѣ: «Гдѣ-жь ты, желанная страна?..»
Когда музыка смолкла, первый любовникъ мѣстной труппы Данскій, свѣсившись съ балкона, сталъ приставать къ человѣку съ котомкой:
— Скажи намъ, странникъ, откуда ты? Не изъ той-ли счастливой страны, гдѣ насъ нѣтъ?
«Тамъ все свѣтло, тамъ все поетъ, |
— Господа почтенные! — заговорилъ странникъ, держа въ одной рукѣ шапку, а другой потрясая въ воздухѣ. — Помогите, ради Истиннаго, увѣчному человѣку! Четырехъ пальцевъ на рукѣ нѣтъ!..
— Но откуда ты? Дай отвѣтъ! — настаивалъ Данскій.
— Я ему сейчасъ подамъ, — сказалъ студентъ-медикъ, — у меня есть какая-то монета.
Онъ сунулъ руку въ карманъ, но вдругъ сконфузился и съ разочарованнымъ видомъ пробормоталъ:
— Нѣтъ, это пуговица симулируетъ…
— Очень нужна ему твоя пуговица! — сказалъ первый любовникъ. — Знаешь-ли ты, откуда этотъ человѣкъ?
— Господа почтенные! — началъ, вдругъ забезпокоившись, странникъ. — Я вижу, что вы сумлѣваетесь. Дѣйствительно, я сидѣлъ въ тюрьмѣ, не отрицаю, но вотъ какъ передъ Истиннымъ — занапрасно. Сегодня выпустили, но, какъ видите, — яко нагъ, яко благъ…
— А-а-а! Вотъ оно что! — воскликнулъ актеръ. — Господа! Онъ только-что изъ тюрьмы! Да это Карлъ Мооръ! Видите, у него и физіономія бандита!
Но это была уже напраслина. Наружность странника не представляла ничего разбойническаго. Онъ былъ неопредѣленныхъ лѣтъ, высокаго роста, худъ и блѣденъ, какъ человѣкъ, довольно долго просидѣвшій въ заключеніи, но глаза у него были живые и располагавшіе къ нему, хотя не безъ нѣкоторой искры лукавства. На немъ былъ сѣрый кафтанъ, мѣстами поѣденный молью или, можетъ быть, даже голодными крысами; на ногахъ — сапоги, въ томъ состояніи, когда они, по простонародному выраженію, ѣсть просятъ.
Наше общество оживилось, и самъ Серапіонъ Петровичъ, съ картами въ рукахъ, покинувъ своихъ партнеровъ, вышелъ на балконъ.
— Можетъ быть, ты и въ самомъ дѣлѣ разбоемъ занимаешься, — или чѣмъ другимъ промышляешь? — спросилъ онъ, съ свойственнымъ ему простодушіемъ, эту подозрительную личность.
Странникъ какъ-будто обидѣлся.
— Какъ можно, господа почтенные! — сказалъ онъ, безъ всякаго, впрочемъ, негодованія. — Оно, конечно, тоже при увѣчьѣ моемъ за какое настоящее дѣло возьмешься? Такъ, ходишь по ярмаркамъ да по богомольямъ, — божественные стихи поешь: что подастъ народъ православный, тѣмъ и сытъ… Только, вотъ какъ передъ Истиннымъ, господа почтенные, годъ отъ году все труднѣй становится прокормиться. Первое дѣло: не то что образованные люди, а и простой народъ въ нынѣшнее время пообтерся. «Что намъ, — говорятъ, — твоя „Афонъ-гора святая“[4]! Ты намъ „Стрѣлочка“[5] спой, — тогда мы тебя уважимъ». А второе — и подавать не изъ чего стало. Въ здѣшней сторонѣ, къ примѣру, бѣднота вездѣ, нищета, разореніе… Помогите, господа почтенные, увѣчному человѣку!
Серапіонъ Петровичъ бросилъ ему монету и поспѣшилъ вернуться къ винту. А мы, т.-е. студентъ-медикъ, кандидатъ на судебную должность, первый любовникъ, Анатоль и я, заинтересовались «каликой перехожимъ» и, усѣвшись на балконѣ, стали его распрашивать:
— За что ты въ тюрьму попалъ?
— Что станете дѣлать, господа почтенные, — отвѣчалъ онъ, — дѣваться было больше некуда. Сказать вамъ сущую правду, вотъ какъ передъ Истиннымъ, — сунулся я сначала въ больницу, пріобманилъ докторовъ. Они говорятъ: «Да вѣдь ты здоровъ». А я имъ и объясняю, что такъ и такъ, болѣзнь моя застарѣлая: сильнѣющій ломъ въ костяхъ. Постучали у меня пониже колѣнокъ, къ обѣимъ ногамъ ухомъ припадали, головами качали. «Да, — говорятъ, — есть это самое». Приняли меня въ больницу и, дай Богъ имъ здоровья, два мѣсяца продержали. Я въ больницѣ печки топилъ, ванны дѣлалъ; ну, когда другой разъ мужика какого рѣзать начнутъ, подержать велятъ, чтобы не больно рвался, — держишь, покуда ему руку либо ногу отпиливаютъ. Кормили несытно, хвастать нельзя: одна овсянка. Кровать у меня была своя, отдѣльная, значитъ, халатъ мнѣ дали, градусникъ каждый день подъ-мышку ставили. «Что, — спрашиваютъ, — каково себя чувствуешь?» А я имъ отвѣчаю: «Все хуже да хуже, господинъ докторъ». Наконецъ того говорятъ мнѣ: «Пошолъ вонъ! Ты, — говорятъ, — притворяешься!» И какъ только это имъ вспало на умъ, такъ въ ту-же минуту уволили меня, значитъ, изъ больницы, чтобы одного часу меня не было. Ступай куда хочешь!.. Вышелъ я изъ больницы — и самъ не знаю, куда идти. Ахъ, горе мое! По деревнямъ — голодовка, а въ городѣ — сами знаете, господа почтенные, на все деньги надо. Переночевать — и то двѣ копѣйки плати. А гдѣ ихъ взять? Походилъ я два дня по городу, — прямо сказать, руки опустились. Хоть помирай съ голоду! А тутъ, говорятъ, старуху убили. Я на себя не доказывалъ, — вотъ какъ передъ Истиннымъ, господа почтенные! А только — посидѣть — отчего-же, думаю, не посидѣть? Что мнѣ на волѣ-то маяться? Слышу, сыскать не могутъ, — кто убилъ старуху: заберутъ одного — выпустятъ; заберутъ другого — опять не тотъ. Съ сумочкой, говорятъ, человѣка у старухи видѣли; а мало-ли людей съ сумочкой ходитъ? Что-жь, думаю, берите хоть-бы и меня — слова не скажу, ошибиться не долго. Зашолъ я на постоялый дворъ, сѣлъ въ уголокъ. Смотрю — полиція по комнатамъ рыщетъ. Прошолъ мимо меня самъ приставъ, а я возьми да и отвернись. Онъ сейчасъ — назадъ, глядитъ на меня этакъ пронзительно. Я опять отвернулся, — будто, значитъ, боязно мнѣ, — да еще лицо рукой этакъ малость прикрылъ. «Стой! — кричитъ. — Что за человѣкъ?» Я всталъ, этакъ будто растерялся, значитъ, не знаю, куда глаза дѣвать. А онъ выпрямляется все больше да больше, и лицо такое страшное дѣлаетъ. Накричалъ, накричалъ на меня. — «Ахъ ты, — говоритъ, — такой-сякой! Ты старуху убилъ!» Я говорю: «Никакъ нѣтъ, ваше благородіе. Онѣ, можетъ, сами скончались, можетъ и убилъ кто, — только я этому дѣлу непричастенъ». — «Молчать! — кричитъ. — Я тебя наскрозь вижу!» Наскочили на меня городовые, скрутили руки назадъ, повели въ полицію. Таскали меня такимъ способомъ, господа почтенные, денъ десять: изъ полиціи — къ слѣдователю, отъ слѣдователя — въ тюрьму, изъ тюрьмы опять къ слѣдователю. Безпокойно было, только все-же, думаю, пристроился какъ ни есть. Посидѣть, думаю, — отчего не посидѣть. Не я убилъ, такъ мнѣ что! А потомъ меня какъ-будто и забыли. Сижу мѣсяцъ, другой, третій. Сытъ, обутъ, одѣтъ — халатъ опять дали, — въ теплѣ сижу. Наконецъ того, опять повели меня къ слѣдователю. Приводятъ. — «Ну, — говоритъ слѣдователь, — я, — говоритъ, — слѣдствіе закончилъ. Теперь, — говоритъ, — дожидайся суда, а послѣ того пойдешь на каторгу». Тутъ я, признаться, господа почтенные, струсилъ. — «Какъ, — говорю, — ваше благородіе, на каторгу? Посидѣть, — говорю, — отчего не посидѣть, а на каторгу я несогласенъ». — «Мало-ли, — говоритъ, — что несогласенъ! Твоего согласія, — говоритъ, — спрашивать не будутъ». — «Да какъ-же, — говорю, — ваше благородіе, гдѣ-же законъ такой? Въ глаза не видалъ старухи, а меня за старуху на каторгу посылаете. Да я въ больницѣ лежалъ въ то время, когда старуху убивали. Потрудитесь, — говорю, — въ больницѣ исправиться». Разсердился на меня. — «Ну, тебя, — говоритъ, — къ чорту! Стану я теперь справки наводить! Зачѣмъ раньше молчалъ?» Я давай кланяться. «Исправьтесь, — говорю, — ваше благородіе, сдѣлайте божескую милость, исправьтесь». А онъ пуще сердится: пошолъ къ чорту да къ чорту! «Еще, — говоритъ, — окажется, что и въ самомъ дѣлѣ въ больницѣ лежалъ, — тогда, — говоритъ, — мнѣ все дѣло похѣрить придется да съизнова начинать». Ругался, ругался, однако обѣщалъ исправиться. Ну, изъ больницы ему и отписали, что я дѣйствительно находился на излеченіи. Только послѣ этого и выпустили, а то занапрасно сидѣлъ сколько времени безо всякой вины, — вотъ какъ передъ Истиннымъ.
— Однако, братъ, ты хватъ! — сказалъ Данскій. — Ну, а отчего у тебя пальцевъ нѣтъ?
— Вѣроятно, тоже какая-нибудь симуляція была, — высказалъ свое предположеніе студентъ-медикъ.
Странникъ посмотрѣлъ на свою руку и вздохнулъ.
— Пальцевъ у меня нѣтъ, господа почтенные, — это родительское благословеніе, — отвѣчалъ онъ. — Объяснить вамъ — не повѣрите, а вотъ какъ передъ Истиннымъ, — сущая правда. Разскажу вамъ все по порядку.
— Ну, ну, послушаемъ!
— Сторона наша глухая, господа почтенные, — началъ странникъ, — лѣса у насъ дремучіе, рѣки порожистыя, а народъ — темный. Родился я чуть что не въ городѣ — въ посадѣ, и грамотѣ обучался, — родители мои жили по старой вѣрѣ, — псалтырь весь прошелъ, а настоящаго образованія, чтобы, напримѣръ, съ господами всякіе разговоры вести, вотъ какъ теперь съ вами, — и въ поминѣ не было. И былъ я, господа почтенные, въ двадцать лѣтъ какъ малый ребенокъ. Наѣхали къ намъ офицеры — не офицеры, инженеры — не инженеры, — не знаю, какъ и назвать, — на казенномъ пароходѣ, для расчистки фарватера, чтобы, значитъ, настоящее пароходство устроить. Батюшка мой по веснамъ въ лоцманахъ на баркахъ ходилъ, и я около него къ дѣлу пріучался; вотъ и взяли насъ на пароходъ, на первый разъ, черезъ пороги провести, верстъ этакъ полсотни. Исполнили мы все какъ слѣдуетъ, приходитъ батюшка къ капитану за расчетомъ. «Ну, — спрашиваетъ капитанъ, — сколько тебѣ старикъ? Десять рублей довольно?» — «Много благодаренъ», — отвѣчаетъ батюшка. — «Такъ вотъ, — говоритъ капитанъ, — подписывай счетъ на двадцать-пять и получай десять». Ну, видимъ, что господа наживаются. Вѣхи — по пяти копѣекъ, а ставятъ по десяти. Народу показываютъ сто человѣкъ, а на самомъ дѣлѣ берутъ тридцать. А мнѣ это въ диво. Какъ-же, молъ, такъ? Вѣдь по заповѣдямъ, думаю, надо жить. А того и въ мысляхъ нѣтъ, что заповѣди-то еще пророку Мосею даны — не въ наше время, да, можетъ быть, и не для всякаго случаю. Батюшка мой — стараго вѣку человѣкъ, настоящаго понятія или образованія тоже не имѣлъ. Гнуситъ только свое: «Хмъ, — говоритъ, — табачники, щепотники, никоніане нечестивые, — отъ худого древа и плоды худые». Такъ мы и разсуждали оба довольно странно, какъ старый да малый: одинъ изъ ума выжилъ, другой ума не нажилъ. И порѣшили мы — больше съ никоніанами этими не знаться, на пароходѣ, значитъ, не ходить, а батюшка еще съ меня зарокъ взялъ: «Никогда, — говоритъ, — ни при жизни моей, ни по смерти моей, на желѣзѣ не плавай»… Такъ мы и просидѣли безъ работы все лѣто. Къ осени пароходъ ушолъ и господъ не стало, а я нанялся на павозокъ. Только передъ самымъ отваломъ, наканунѣ, сижу я около дому, у калитки; подходитъ дѣвица — этакая вертлявая, черноглазая, приглядная изъ себя, въ рукахъ кувшинчикъ. — «Здѣсь, — говоритъ, — старовѣръ живетъ?» — «Какой, — спрашиваю, — старовѣръ?» — «Мнѣ-бы, — говоритъ, — молока надо». — «Да тебѣ, — говорю, — старовѣра или молока? Ты не во снѣ-ли ходишь?» Слово-за-слово — посчитались мы съ ней. Она — въ слезы, да такъ со слезами и ушла, вмѣсто молока-то. «Какіе, — говоритъ, — здѣсь грубые люди живутъ!» Ушла она, а мнѣ все думаться какъ-то стало: что за дѣвица такая? Спросилъ я объ ней, — оказывается, про нее ужь вездѣ судачатъ, что она съ капитаномъ на пароходѣ пріѣхала, а онъ ее и бросилъ. «Э, — думаю, — такъ вотъ ты герцогиня какая!» Мнѣ-бы и довольно. Но я такъ полагаю, господа почтенные, что не иначе какъ бѣсъ ее ко мнѣ подослалъ. Глазъ у нея былъ дурной. Черные глаза — они нехорошіе, и я въ ту ночь недаромъ все глаза эти видѣлъ. Утромъ прихожу на павозокъ, и что-же вы думаете? Она тутъ какъ тутъ: тоже на павозкѣ ѣдетъ. Ну, хорошо, ѣдетъ такъ ѣдетъ: не она одна, — были и другіе пассажиры, тоже не изъ важныхъ особъ, а которые по дорогамъ съ котомками пѣшкомъ ходятъ. Отвалили мы, благословясь, утромъ, по холодку. Осеннее время, — на водѣ, конечно, стужа. Я — въ полушубкѣ и въ шапкѣ барашковой, а дѣвица, вижу, сидитъ на палубѣ съежившись, — посинѣла вся, дрожитъ, — одежи теплой нѣтъ. Дѣвокъ и бабъ этихъ, къ слову сказать, господа почтенные, я въ то время до чрезвычайности опасался, — не знаю, съ чего. Если, бывало, какая заговоритъ со мной, — такъ всего въ краску и броситъ. Досада даже возьметъ, — такъ-бы и разругался. А тутъ меня бѣсъ-то нѣтъ-нѣтъ да и толконетъ подъ-бокъ: подойди къ ней да подойди, — обогрѣй хоть ласковымъ словомъ. Крѣпился я, крѣпился, наконецъ того не утерпѣлъ: подошолъ да и прикрылъ ее кошмой. «Какъ твое святое имячко?» — спрашиваю. — «Анастасія», — говоритъ, а у самой зубъ съ зубомъ не сходится. Съ этого все и пошло — погибель моя. Сначала я съ ней заговорилъ, а потомъ, какъ потеплѣло, да отогрѣлась она на солнышкѣ, да повеселѣла, — гляжу, и она ко мнѣ идетъ… Что вы думаете, — вѣдь приворожила, господа почтенные! Трава у ней была такая, зелье такое, и будь у меня тогда глаза, — сразу-бы я догадался, что для меня у ней это самое зелье припасено: сидитъ гдѣ-нибудь въ сторонкѣ, а все на меня посматриваетъ… Напрасно вы сумлѣваетесь, господа почтенные! Смѣяться — вольному воля, а что вѣрно, то вѣрно: есть такая приворотная трава. Сонъ отгонитъ отъ глазъ, изведетъ всего, — вотъ какъ передъ Истиннымъ: на самомъ себѣ испыталъ!.. И ужь не знаю, на что-бы я изъ-за этой самой дѣвицы рѣшился. Зналъ я, что батюшка убьетъ меня, а согласія не дастъ, чтобы мнѣ на никоніанкѣ жениться, да еще которая себя не сберегла. Такъ вѣрите-ли, господа почтенные, — дай, думаю, изведу батюшку и съ ней повѣнчаюсь. Вотъ до чего дѣло доходило! Ну, и наказалъ Господь… Плыли мы трое сутокъ, а на четвертыя схватались на ночь у Ильинскаго перебора, середи рѣки. Мѣста тутъ у береговъ, и справа, и слѣва, мелкія — вездѣ каменныя гряды, подойти близко павозкомъ нельзя. Пристала ко мнѣ дѣвица: «Хочу на берегъ, въ деревню. Поѣдемъ въ лодкѣ, въ послѣдній разъ, въ останешній, погуляемъ». А дѣйствительно, тутъ на берегу село, и церковь Ильи Пророка на самомъ мысу стоитъ. «Ладно», — говорю. Сѣли мы въ лодку: я въ весла, она на рулѣ. Пріѣхали, — въ избахъ еще огоньки были, обошли село, собакъ на ноги подняли, да и въ обратный путь. Ночь была свѣтлая: мѣсяцъ на небѣ взошолъ, блеститъ на колокольнѣ, и по водѣ около насъ этакая полоса свѣта, какъ лента парчевая, серебряная, сіяетъ, — и куда мы, туда и она. Дѣвица меня и спрашиваетъ: «Что-же это, — говоритъ, — значитъ, — отчего мы отъ этой полосы уйти не можемъ? Это, — говоритъ, — судьба наша». Я посмотрѣлъ на рѣку, потомъ оглянулся — далеко-ли, думаю, павозокъ, — да такъ и вскрикнулъ не своимъ голосомъ. У насъ, господа почтенные, всякій малый ребенокъ знаетъ, что къ баркѣ сверху не пристаютъ — сейчасъ на такой быстринѣ опрокинетъ. А дѣвица-то, видно, этого не знала. Только-только успѣлъ я весломъ взмахнуть, — хотѣлъ еще оттолкнуться, да гдѣ! Сразу такъ лодку и перевернуло, и дѣвица моя — какъ камень въ воду ушла. Бился я, бился въ водѣ — а вода холодная какъ ледъ, — и ее найти не могъ, и самаго едва вытащили. И проболѣлъ я послѣ этого мѣсяца два, безъ памяти лежалъ. Ну, хорошо. Прошла зима. Весной поплылъ я опять на баркѣ за лоцмана. Все благополучно было до самаго того мѣста, гдѣ дѣвица утонула. Пришлось-же намъ мимо этого мѣста ночью плыть, — весной свѣтло, — и только-что мы обогнули мысокъ, на которомъ церковь стоитъ, — вдругъ слышу, кричитъ дѣвица издалека-далека: «Возьмите меня!» Я говорю мужикамъ: «Братцы, слышите?» Они говорятъ: «Нѣтъ, ничего не слышимъ». А она опять: «Возьмите меня!» «Слышите?» — говорю. Тутъ ужь и они всѣ услышали и начали креститься. Что вы думаете, господа почтенные, — вѣдь всю путину, какъ только ночь настанетъ, — бѣжитъ за нами по берегу дѣвица и кричитъ: «Возьмите меня!» Въ городѣ сталъ я разсчитывать мужиковъ, а они и говорятъ мнѣ: «Отслужи, — говорятъ, — панихиду, — и ей, и тебѣ легче будетъ. Видишь, — говорятъ, — изсохъ ты весь». — «Какъ-же, — говорю, — панихиду служить? Я въ вашей церкви отродясь не бывалъ». Научили меня. Пришолъ я въ соборъ, — большой храмъ, свѣтлый, — прямо сказать, прозрачный, — въ жизни ничего такого не видалъ, и дѣйствительно, господа почтенные, еще и панихиды не служили, еще обѣдня идетъ, пѣніе такое торжественное, а какъ только я о душѣ рабы Божіей Анастасіи ея крестомъ перекрестился, такъ сразу точно у меня камень съ груди упалъ: никогда въ жизни не плакалъ, а тутъ слезы такъ и потекли, и самому легко стало. И подумалъ я: «вотъ, — думаю, — какъ надо персты-то складывать, а не по нашему, — вотъ она гдѣ — правая-то вѣра. Дай, — думаю, — еще перекрещусь». А тутъ панихиду начали служить. Перекрестился я — еще легче стало, — все легче да легче, а слезы льются, и наконецъ того, крикомъ закричалъ я отъ радости. Тутъ взяли меня сторожа, вывели изъ церкви: «Ты, — говорятъ, — пьянъ, такой-сякой». А я капли въ ротъ не бралъ. Дали мнѣ по шеѣ, — да мнѣ ужь не до того. Радъ я радостью, успокоилось сердце мое! И вотъ, господа почтенные, поѣхалъ я домой. Встрѣчаетъ меня батюшка, а у меня сердце ему раскрыться рвется. — «Батюшка, — говорю, — позналъ я истинную вѣру, — познай и ты! Вотъ, — говорю, — какъ персты надо складывать». И сталъ на образа креститься по-православному. Ну, сами знаете, господа почтенные, каково это было старику видѣть. Побѣлѣлъ какъ полотно, да какъ поднялся со скамейки, да какъ выпрямится. «Авраамъ, — говоритъ, — сына своего праведнаго Исаака не пожалѣлъ, а я тебя нечестиваго пса пожалѣю?» Схватилъ топоръ. «Клади, — говоритъ, — руку на столъ!» Мнѣ-бы убѣжать, а я думаю: какъ я батюшки не послушаю? Положилъ я руку на столъ. Закусилъ старикъ бороду свою сѣдую, дрожитъ весь, да какъ взмахнетъ топоромъ — четырехъ пальцевъ какъ не бывало! Крови что вышло!.. Вотъ, господа почтенные, отчего у меня пальцевъ на рукѣ нѣтъ… Помогите, ради Истиннаго, увѣчному человѣку!..
Мы пожалѣли калѣку и собрали ему щедрую милостыню. Онъ долго благодарилъ насъ, но уходить медлилъ, точно собираясь еще что-то сказать.
— Господа почтенные! — заговорилъ онъ, наконецъ, какъ-то робко и нерѣшительно. — Сказать вамъ сущую правду, вотъ какъ передъ Истиннымъ, — пятнадцать лѣтъ съ того времени прошло, и батюшки моего давно на свѣтѣ нѣтъ, а я все еще какъ во тьмѣ блуждаю. Вы — господа ласковые, умные, ученые и обходительные, — скажите мнѣ по совѣсти, ради Истиннаго, — какъ персты правильнѣе надо складывать?
— Ха-ха-ха! — залился вдругъ первый любовникъ.
— Ха-ха-ха! — подхватилъ Анатоль, и общій хохотъ покрылъ слова странника.
Онъ стоялъ пристыженный и недоумѣвающій.
— Покажи твою руку, — сказалъ ему медикъ.
Странникъ поднялъ руку.
— Ну, вотъ видишь, — пояснилъ медикъ, — перстовъ-то вѣдь у тебя нѣтъ!
— Это дѣйствительно…
— Ну, такъ какъ-же ты будешь ихъ складывать?
Странникъ вздохнулъ, поклонился намъ и, повторивъ еще разъ: «Это дѣйствительно!» — поплелся по дорогѣ.