Талисман (Накрохин)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| ← Странникъ | Талисманъ | Сказка и правда → |
| Источникъ: Накрохинъ П. Е. Идилліи въ прозѣ. — СПб: Типографія М. Меркушева, 1899. — С. 16. |
I[править]
Въ одинъ изъ іюльскихъ дней, наканунѣ престольнаго праздника въ N—скомъ монастырѣ, близь Петербурга, по Петергофскому шоссе бываетъ оживленное движеніе пѣшеходовъ, направляющихся изъ города въ монастырь. Идутъ человѣка по два, по три вмѣстѣ, иногда цѣлой семьей, старый и малый, мужчины и женщины, мастеровые, разночинцы, съ палочками, узелками, жестяными кофейниками. Пройдя верстъ пять-шесть, какая-нибудь компанія, соблазнившись тѣнью придорожнаго лѣса или неогороженнаго парка, дѣлаетъ привалъ: отдыхаютъ лежа подъ деревьями, дружески бесѣдуютъ, закусываютъ — и снова въ путь. Къ вечеру движеніе пѣшихъ богомольцевъ почти прекращается, а черезъ сутки происходитъ обратное ихъ странствованіе.
Немного надо этимъ людямъ, чтобы нести съ собою ничѣмъ не омрачаемую радость жизни. Вернутся они въ свои подвалы и чердаки, начнутъ снова работать отъ ранняго утра до поздняго вечера, но долго еще будутъ говорить о томъ, какъ они ходили на богомолье, и въ воспоминаніяхъ ихъ каждая мелочь будетъ имѣть значеніе цѣлаго событія. И какими необычайными будутъ казаться имъ ничтожныя приключенія путешествія, — только потому, что это были приключенія на лонѣ природы, среди живительнаго воздуха дачъ, огородовъ и пыльнаго шоссе, вдали отъ будничной обстановки городской жизни.
Но, разумѣется, всякіе случаи бываютъ съ людьми странствующими. Шли однажды вечеромъ, наканунѣ упомянутаго праздника, три запоздалыхъ пѣшехода, разсчитывавшихъ прійти въ монастырь только къ ночи. Солнце уже опустилось на взморье, вправо отъ нихъ, и огненнымъ шаромъ стояло за отдаленными, рѣдкими купами деревьевъ, выдѣлявшихся какъ пальмы оазиса на пустынномъ и низменномъ побережьи залива. Вся даль по ту сторону шоссе была открыта: плоскія гряды огородовъ только изрѣдка прерывались одинокими домиками огородниковъ, а за огородами болотистая равнина постепенно спускалась къ морю. Влѣво отъ шоссе мѣстность была выше и скрывалась за акаціями и боярышникомъ, изъ-за которыхъ выглядывали полузаброшенныя дачи.
Одинъ изъ странниковъ, молодой человѣкъ съ маленькой бѣлокурой бородкой, — по ремеслу обойщикъ, по фамиліи Тезкинъ, — шолъ впереди и восхищался:
— Экая благодать-то, Господи! Дышешь — не надышешься, смотришь — не налюбуешься!..
Лицо у Тезкина было самое беззаботное, глаза — живые, волосы — курчавые, фуражка — набекрень, пальто — въ накидку, словомъ, не было сомнѣнія, что у этого счастливаго человѣка «душа весела», «на душѣ легко».
Другой странникъ — сапожникъ Голеневъ, былъ значительно постарше, пониже ростомъ и поплотнѣе. Длинный пиджакъ и низко надвинутый картузъ, покрывавшій весь затылокъ, придавали ему степенный видъ. И въ самомъ дѣлѣ, онъ имѣлъ собственную мастерскую въ подвальномъ этажѣ огромнаго дома въ Измайловскомъ полку, съ вывѣской въ окнѣ, въ видѣ сапога, вырѣзаннаго изъ бѣлой бумаги. Человѣкъ установившійся, съ солиднымъ общественнымъ положеніемъ, онъ не увлекался безплодными порывами, не обращалъ большого вниманія на пейзажъ, но внимательно посматривалъ на огороды, интересуясь знать, въ какомъ положеніи цвѣтъ картофеля и листья капусты, тогда-какъ товарищъ его, если и смотрѣлъ туда, то видѣлъ только молодыхъ капорокъ, половшихъ гряды. Но вообще, по лицу Голенева можно было заключить, что и онъ скорѣе доволенъ, чѣмъ недоволенъ путешествіемъ.
Фигура третьяго странника не отличалась внушительностью. Это былъ уже старикъ, съ бритымъ щетинистымъ подбородкомъ, худой и бѣдно одѣтый. Въ рукахъ у него была палочка, но и съ ея помощью ему, видимо, трудно было поспѣвать за Тезкинымъ. Онъ «спѣшилъ медленно», частыми, торопливыми шажками; широкія нанковыя панталоны его болтались при этомъ, но подвигался онъ не скорѣе своего солиднаго спутника Голенева, который шолъ довольно медленнымъ шагомъ. Звали старика — по отчеству, Мосѣичъ: имени никто, кажется, не зналъ. Онъ былъ «одинъ какъ перстъ». Когда-то у него были жена и дѣти, но «Богъ взялъ» ихъ. Одно время онъ искалъ утѣшенія въ странствованіяхъ по дальнимъ монастырямъ, а теперь доживалъ свой вѣкъ въ Петербургѣ, находя, что «лучше этого города на свѣтѣ нѣтъ». Онъ нѣсколько разъ въ году имѣлъ серьезный заработокъ: на вербной недѣлѣ торговалъ херувимчиками, къ Пасхѣ дѣлалъ розанчики для куличей, къ Рождеству отдѣлывалъ и украшалъ маленькія дешевыя елочки съ обручами, какія покупаются простонародьемъ. Въ остальное время года ему приходилось туго, и иногда онъ не считалъ грѣхомъ принимать подаяніе на церковной паперти.
Но и этотъ бѣднякъ, казалось, былъ въ эту минуту счастливъ по-своему, и на его лицѣ была написана тихая радость. Когда всѣ трое остановились, лицомъ къ заходящему солнцу, любуясь картиной заката, старикъ снялъ фуражку, судорожно прижалъ ее, вмѣстѣ съ палочкой, къ груди, склонилъ голову набокъ и застылъ въ этой позѣ. Съ такимъ видомъ онъ, жалкій нищій, просилъ у церковныхъ дверей подаянія, и вѣрно, съ такимъ-же видомъ евангельскій мытарь обращался къ Богу.
— Свѣтѣ тихій! — прошепталъ онъ въ молитвенномъ экстазѣ.
Молитва напомнила Тезкину о цѣли ихъ путешествія, о чемъ ему раньше не приходило въ голову.
— Ну, господа, о чемъ молиться идемъ? — заговорилъ онъ, когда снопъ солнечныхъ лучей потонулъ въ морѣ и странники пошли всѣ вмѣстѣ. — Ты, Голеневъ, чего себѣ вымаливать будешь?
— Чего? Давальца хорошаго — вотъ чего мнѣ надо просить, — отвѣчалъ Голеневъ. — Нѣтъ у меня, что-то, братецъ, настоящей удачи въ дѣлѣ. Работаешь добросовѣстно, прочно, товаръ ставишь настоящій, а давальца хорошаго нѣтъ… «Ты, — говорятъ, — дѣлай изящно!» А? Какъ это понять? Изящно! Вѣдь и я не топоромъ шью…
— Да, бываетъ незадача въ работѣ, — согласился Тезкинъ. — Только я на это пожаловаться не могу, — говорить нечего. А счастья настоящаго тоже нѣтъ… Ну, скажи ты на милость, братецъ мой: вотъ который разъ на скачку ѣзжу, который годъ въ карты играю, — хоть-бы на смѣхъ когда выигралъ! Нѣтъ счастья!.. И находки тоже: люди находятъ, а я хоть-бы грошъ мѣдный когда!.. Да чего! Въ лотерею прошедшей зимой въ Михайловскомъ манежѣ лошадь разыгрывали: беру билетъ, а самъ впередъ знаю, что лошади мнѣ не видать. Пропадай бумажка! А ужь какъ хотѣлось лошадь выиграть!
— На что тебѣ лошадь-то?
— Да нѣтъ, не въ томъ… Счастья нѣтъ!..
Они замолчали. Мосѣичу показалось обиднымъ, что его даже и не спрашиваютъ: «какое у него можетъ быть счастье», — точно несчастнѣе Мосѣича и нѣтъ никого на свѣтѣ.
— Гдѣ оно, счастье-то? — началъ Мосѣичъ. — Былъ у меня сродственникъ Автономъ. И въ сорочкѣ родился, а увѣчнымъ человѣкомъ вышелъ, да еще увѣчнаго-то въ солдаты взяли. Отслужилъ срокъ, вернулся въ деревню, захотѣлъ жениться, — ни одна дѣвка не идетъ. Сосѣдъ Никита сосваталъ ему дѣвку Агашку: такъ, скажемъ, вродѣ вольной женщины была, въ городѣ жила. Обвѣнчались. Она пожила съ нимъ три дня, да и сбѣжала въ городъ. Жилъ на смѣху. Помирать сталъ — лежитъ въ избѣ, бредитъ: «Помоги, Господи, только домой добраться… Тамъ тепло будетъ… Тамъ ужь хорошо будетъ»… Умеръ — никто не хочетъ гробъ дѣлать. Насилу нашолся добрый человѣкъ. Сдѣлалъ гробъ — вышелъ коротокъ, крышка не закрывается… Тутъ ужь одна женщина стала надъ нимъ плакать…
— А въ сорочкѣ, говоришь, родился? — спросилъ Голеневъ.
— Въ томъ-то и дѣло, что въ сорочкѣ. Къ тому и разсказываю.
Шоссе мало-по-малу пустѣло. Странниковъ уже не обгоняли телѣги чухонцевъ и колонистовъ; никто не попадался имъ и навстрѣчу. Дачи налѣво отъ шоссе появлялись черезъ безконечные промежутки. Огороды справа смѣнились порослью ивы, ольхи и березняка, черезъ которую проходила, по направленію къ взморью, вѣроятно на сѣнокосъ, немощеная, черная, изрытая колеями дорога. Наступили сумерки, и вся мѣстность приняла грустный, унылый видъ. Откуда-то впереди послышалось хриплое и жалобное мычанье цѣлаго хора быковъ, и вслѣдъ затѣмъ изъ-за поворота шоссе, навстрѣчу странникамъ, показался гуртъ скота, мелкаго какъ овцы, грязнаго и тощаго. Быки мычали то отдѣльно, то хоромъ, подымая головы, словно желая повѣдать людямъ: «Мы — несчастные! Насъ ведутъ на убой!» Все стадо, погоняемое двумя погонщиками, двигалось плотной массой, подымая за собой сплошное облако густой пыли. Эта туча пыли заставила странниковъ свернуть въ сторону, и они пошли вдоль шоссе чащей, раздвигая вѣтки ивы и ольхи.
— Экое мѣстечко-то, а? — говорилъ Голеневъ. — Мусоръ, валежникъ, лягушки такъ изъ-подъ ногъ и скачутъ. Пожалуй, и на змѣю наткнешься, а?.. У насъ, въ провинціи, по этакимъ мѣстамъ змѣи водятся.
— На Афонѣ иду я однажды по тропкѣ, — отозвался позади его Мосѣичъ, — а поперекъ тропки змѣя лежитъ, желтая, толще руки. Я такъ и остановился — ни живъ, ни мертвъ. А тутъ монахъ идетъ, старенькій тоже, съ палочкой. — «Что ты, — говоритъ, — рабъ Божій, омертвѣлъ?» — «Да вотъ, — говорю, — батюшка, вижу эту гадину»… — «Э, — говоритъ, — у насъ этихъ гадинъ — какъ котовъ. Пошла прочь! Что ты людей пугаешь!» Замахнулся па…
Мосѣичъ не докончилъ слова: всѣ трое вдругъ остановились какъ вкопаные.
— Видишь, Голеневъ? — прошепталъ Тезкинъ, хватая товарища за рукавъ.
Недалеко отъ нихъ, между деревьями, чернѣлъ неподвижный силуэтъ человѣка. Онъ былъ, казалось, высокаго, гигантскаго роста и стоялъ съ поникшей головой.
Имъ стало жутко и страшно.
— Никакъ, покойникъ, — нетвердо выговорилъ Голеневъ. — Похоже, что виситъ. А?
— Виситъ обязательно, — подтвердилъ Тезкинъ. — Эхма! Подойдемъ поближе, авось не съѣстъ…
Они нерѣшительно двинулись впередъ, чуть не провалились въ канаву, выскочили, цѣпляясь за сучья, и очутились передъ самымъ трупомъ. Гигантъ издали, мертвецъ висѣлъ въ темнотѣ подъ деревьями маленькій, худой, черный, жалкій — и всетаки страшный.
Всѣ трое перекрестились.
— Царство небесное! — сказалъ Мосѣичъ.
— Ну, ужь какое грѣшной душѣ царство небесное! — возразилъ Голеневъ. — Скажемъ: вѣчный покой, — и то слава Богу! Видишь, грѣхъ какой на душу принялъ! Вотъ, думалъ, здѣсь, молъ, тяжело терпѣть; а что тамъ-то будетъ? Не подумалъ, что здѣсь-то вѣдь ненадолго, а тамъ-то вѣчность! Этого-то и не подумалъ!
Мертвецъ точно слушалъ въ глубокой безнадежности, опустивъ голову и растопыривъ закоченѣлые пальцы.
Мосѣичъ не выдержалъ этой картины и, перекрестившись еще разъ, сталъ молча выбираться на шоссе. Товарищи его медлили тронуться съ мѣста, оглядывая мертвеца съ ногъ до головы.
— По одежѣ — нашъ братъ Исакій, — замѣтилъ Тезкинъ. — Осмотрѣть-бы одежу: записочка должна быть. Сейчасъ-бы узнали, съ чего бѣднякъ повѣсился. «Причину смерти моей симъ объясняю, а въ смерти моей прошу никого не винить». Читывалъ по газетамъ.
— Не наше дѣло — осматривать, — сказалъ Голеневъ.
Онъ повернулся, чтобы идти.
— Слушай, Голеневъ, — остановилъ его Тезкинъ. — А вѣдь я свое счастье нашолъ!
— Что еще скажешь? — недовѣрчиво спросилъ тотъ.
— А вотъ что: я эту веревку срѣжу!.. Чуръ моя!..
— Тьфу, ты, чудакъ! На какую веревку польстился!
— На какую! На такую! Не знаешь ты, что это за веревка! Лучше всякаго клада! Талисманъ!
— Да ты куда идешь-то съ нами?
— Такъ что?
— А то, что ты это чернокнижіе бѣсовское брось!
— Ну, нѣтъ, братъ, я отъ своего счастья отказываться не согласенъ.
— Тезкинъ! Я тебѣ этого не дозволяю.
— Ты?!
Тезкинъ смѣрилъ товарища презрительнымъ взглядомъ и, не говоря ни слова, полѣзъ на дерево. Дерево зашевелилось, вѣтка, на которой висѣлъ трупъ, качнулась, и мертвецъ медленно сталъ поворачиваться вокругъ себя.
Голеневъ бросился шагать черезъ кусты прямикомъ на шоссе и выскочилъ къ поджидавшему тамъ Мосѣичу.
— А Тезкинъ гдѣ? — спросилъ Мосѣичъ.
— Безъ него, видно, идти надо, — отвѣчалъ Голеневъ, запыхавшись.
Но Тезкинъ уже подходилъ къ нимъ, засовывая въ карманъ веревку.
— Ну, что стоите? — спросилъ онъ страннымъ, точно не своимъ голосомъ.
Онъ былъ взволнованъ, рука его не попадала въ карманъ.
Голеневъ схватилъ его за рукавъ.
— Брось эту пакость!
Тезкинъ вынулъ руку и замахнулся.
— Языкомъ болтай, а рукамъ воли не давай! — крикнулъ онъ.
— А, коли такъ, — сказалъ Голеневъ, — значитъ ты намъ не товарищъ. Я съ тобой не пойду!
— Да ты спроси, пойду-ли я-то съ тобой? — отвѣчалъ Тезкинъ.
У него была враждебная поза. Голеневъ махнулъ рукой, позвалъ недоумѣвавшаго Мосѣича и молча пошолъ съ нимъ своей дорогой.
— А какъ-же Тезкинъ-то? — спрашивалъ Мосѣичъ, поспѣвая за Голеневымъ и поминутно оглядываясь назадъ.
Тезкинъ смотрѣлъ имъ вслѣдъ. Когда они отошли немного, онъ положилъ два пальца въ ротъ и свистнулъ. Они остановились.
— Счастливо! — крикнулъ онъ примирительнымъ тономъ.
— Равнымъ образомъ! — отвѣчалъ Голеневъ.
Тезкинъ постоялъ еще, проводилъ ихъ глазами и повернулъ въ противоположную сторону, гдѣ слабое и тусклое, но огромное зарево на краю неба обозначало городъ.
II[править]
Лѣтомъ петербургское населеніе предпринимаетъ и другого рода странствованія, — тоже, если хотите, на поклоненіе, но не Господу или угоднику Божію, а тому богу, котораго «чтитъ весь родъ людской»[1] безъ различія вѣроисповѣданій, — богу золота и тщеславія. Дни этого паломничества не проходятъ такъ незамѣтно въ жизни столицы, какъ дни странствованій пѣшихъ пилигримовъ, отправляющихся въ путь съ узелками и жестяными кофейниками. О нихъ всякій знаетъ, вездѣ говорятъ и оповѣщаютъ въ газетахъ.
Еще наканунѣ, съ вечера, вы замѣчаете нѣкоторое смутное волненіе на перекресткахъ многолюдныхъ улицъ, у вокзаловъ, въ поѣздахъ дачныхъ конокъ. Газетчики, торгующіе обыкновенно утромъ и днемъ, снуютъ теперь среди ночной темноты, предлагая вамъ программу скачекъ. Ни одна газета не идетъ такъ бойко въ розничной продажѣ и не пользуется такою широкою популярностью, какъ эти программы. Утромъ въ день скачекъ газетчикъ уже пренебрегаетъ постояннымъ покупателемъ газеты, къ которому въ обыкновенное время онъ подскакиваетъ, снимая фуражку, со словами: «„Новое Времячко“-съ? Пожалйте-съ»… причемъ голосъ его звучитъ чрезвычайно почтительно, даже подобострастно. Но въ день скачекъ газетчикъ смотритъ мимо постояннаго покупателя газеты, не замѣчаетъ его. Онъ мечется какъ угорѣлый, глаза его ищутъ человѣка порядочнаго, который не читаетъ газетъ, а ѣздитъ играть на тотализаторѣ.
— Программа скачекъ! Программа!..
Самый скромный петербуржецъ, отправляющійся на скачки, преображается, смотритъ самодовольно и еще изъ своего прекраснаго далека, въ Коломнѣ или на Пескахъ, старается всѣхъ оповѣстить, куда онъ держитъ путь. «Извозчикъ! На скачки!» — говоритъ онъ мимоходомъ стоящимъ у панели извозчикамъ. Въ цѣнѣ онъ никогда съ ними не сойдется и потихоньку дойдетъ пѣшкомъ до Суворовской площади, гдѣ сядетъ на имперіалъ конки, — но пусть знаютъ!
Чѣмъ ближе подвигается онъ къ этой площади, тѣмъ замѣтнѣе становится уличное движеніе въ томъ-же направленіи. Обгоняющіе его вагоны новодеревенской конки уже переполнены пассажирами, и, рядомъ съ ними и обгоняя ихъ, вдоль Марсова поля, ѣдутъ извозчики, несутся «собственные» экипажи. На Троицкомъ мосту и на Каменноостровскомъ проспектѣ, гдѣ скромный петербуржецъ смотритъ на нихъ уже свысока или съ высоты — какъ угодно, — экипажи сгущаются въ массу, непроницаемую для пѣшехода, который вздумалъ-бы перейти черезъ дорогу. А на вокзалѣ въ Новой Деревнѣ мѣста въ поѣздахъ желѣзной дороги берутся съ бою.
«Пустынь» въ открытомъ полѣ, на Коломяжскомъ шоссе, куда въ день скачекъ спѣшатъ волны народа, въ обыкновенное время представляетъ настоящую пустыню. Въ вокзалѣ ни души. Зданія трибунъ, разныя постройки и службы у гипподрома, какъ покинутый монастырь, хранятъ мертвое молчаніе. Кельи тотализатора закрыты на-глухо. Нѣсколько березъ грустно осѣняютъ мѣсто дуэли Пушкина. По странной случайности, клочокъ земли, орошенный кровью великаго поэта, гдѣ была принесена эта жестокая жертва богу свѣтской суеты, попалъ въ районъ скачекъ, и сюда, втеченіе одного-двухъ лѣтнихъ мѣсяцевъ, два-три раза въ недѣлю, съѣзжается на рысакахъ и на резинѣ избранное общество, здѣсь слышится веселая музыка, раздаются радостные клики въ честь выигравшихъ лошадей и жокеевъ.
Въ эти дни «пустынь» перестаетъ быть пустыней. Какъ муравьи около муравейника, копошатся около нея человѣческія фигуры. У входа въ большую трибуну — посыльные. Въ сторонѣ — длинный рядъ экипажей. На шоссе — жандармы верхомъ. Отъ вокзала валитъ толпа съ только-что пришедшаго поѣзда. Скачки уже начались, кассы тотализатора открыты, въ тѣсныхъ корридорчикахъ передъ ними уже трудно пробраться сквозь толпу къ сторонѣ гипподрома. Но вотъ вы миновали людей галдящихъ, пересчитывающихъ, отдающихъ и получающихъ деньги, и вошли въ трибуну. Можно спуститься на посыпанную пескомъ площадку, къ барьеру и, повернувшись лицомъ къ трибунамъ, взглянуть снизу на подымающуюся амфитеатромъ кучу людей, устремившихъ на гипподромъ «полныя ожиданія очи». Но въ эту минуту антрактъ между скачками; куча разсыпалась, и кто гдѣ стоитъ или бродитъ. Какая смѣсь одеждъ и лицъ, даже племенъ и нарѣчій! Въ русскомъ говорѣ часто звучитъ не русскій акцентъ, иногда еврейскій; слышатся французскія, нѣмецкія и польскія фразы. Много типичныхъ физіономій: джентльмены и лэди, конторщики и прикащики, биржевики и кокотки, русскіе суровскіе и бакалейные торговцы, смуглые южане и восточные человѣки. Публика раздѣлена на двѣ половины — по трибунамъ. Въ одной больше яркихъ цвѣтовъ — «роскошные туалеты» дамъ и разноцвѣтные околыши офицерскихъ фуражекъ; въ другой преобладаютъ цвѣта сѣрые и къ среднему составу публики примѣшивается простонародье, конечно, образованное, знающее, что за звѣрь тотализаторъ. Здѣсь ставки по десяти рублей сплошь и рядомъ собираются въ складчину, и въ толпѣ ходятъ интеллигентные и неинтеллигентные господа и дамы, съ карандашомъ и бумажкой въ рукахъ, собирающіе рублевые взносы.
Вотъ въ эту толпу попалъ Тезкинъ на другой день послѣ своего, такъ неожиданно прерваннаго путешествія на богомолье. Толпа волновалась передъ большой скачкой, въ которой участвовало двѣнадцать лошадей, почти все извѣстные фавориты, часто бравшіе призы. Кто возьметъ на этотъ разъ — вопросъ былъ въ высшей степени головоломный. Бородатый купецъ, въ длинномъ и широкомъ, но не модномъ пальто нараспашку и обвивавшемъ всю шею черномъ галстухѣ безъ воротничковъ, долженъ былъ даже снять шляпу и вытереть платкомъ обильный потъ на лбу, совѣщаясь съ женой; а когда наконецъ выборъ былъ сдѣланъ и купецъ направился къ тотализатору съ десятирублевой бумажкой въ рукахъ, глубокое сомнѣніе замедлило его шаги. Онъ еще разъ покачалъ головой, остановился и проговорилъ въ раздумьи:
— Не знаю ужь! Какъ-бы опять ошибочки не вышло!
Юркій субъектъ вовсе безъ галстуха, въ фуражкѣ, подскочилъ къ Тезкину съ бумажкой.
— Мусью! Недостаетъ одного рубля на Шарлотту Кроде[2]. Не угодно-ли?
— Не желаемъ, — отвѣчалъ Тезкинъ.
Онъ ставилъ всѣ собственные десять рублей сполна, на свой страхъ и рискъ, горя желаніемъ испытать «талисманъ», добытый наканунѣ. Но на кого ставить? Онъ зажмурилъ глаза, ткнулъ пальцемъ въ программу, — палецъ попалъ на четвертый номеръ.
— Четыре — и больше ничего! — рѣшилъ онъ, избѣгая читать стоявшее рядомъ имя лошади, чтобы оно не сбило его съ толку.
Съ тѣмъ онъ пошолъ къ кассѣ, заплатилъ деньги и получилъ карточку съ цифрой 4. Тогда только рѣшился онъ узнать, на какую лошадь поставилъ свои послѣдніе десять рублей, и, заглянувъ въ программу, ужаснулся.
— Далила! — прошепталъ онъ. — Вотъ пропасть-то! Попалась-же Далила какая-то! Никогда не слыхалъ!
Онъ потолкался среди публики, прислушался къ разговорамъ, — никто не упоминалъ имени Далилы: всѣ ставили на фаворитовъ.
«Просадилъ денежки! — подумалъ Тезкинъ. — Вотъ тебѣ и талисманъ!»
Онъ совсѣмъ упалъ духомъ и съ горя пошолъ выпить. Для этого позади трибуны было помѣщеніе, огороженное заборомъ, — что-то вродѣ харчевни, гдѣ публика поглощала пиво и водку. Онъ прошелъ туда, сѣлъ за столикъ и спросилъ бутылку пива. Погруженный въ мрачныя мысли о потерѣ денегъ, онъ не обращалъ ни на что вниманія, не замѣтилъ, какъ окружающая публика стала уменьшаться числомъ и мало-по-малу исчезла вся безъ остатка. Тишина кругомъ заставила его оглянуться.
— Вѣрно, началась скачка? — спросилъ онъ буфетчика.
— Началась.
Онъ расплатился и направился въ трибуну. Въ опустѣвшемъ корридорѣ у тотализатора до слуха его вдругъ донесся гвалтъ голосовъ, въ которыхъ звучало скорѣе негодованіе, чѣмъ восторгъ. Изъ-за поворота корридора онъ увидѣлъ, какъ проскакали послѣднія отставшія лошади. Толпа уже спускалась вразсыпную со ступеней трибуны. Лица были все возбужденныя, или недоумѣвающія, или вытянутыя. Одно лицо обращало на себя вниманіе, — блѣдное какъ полотно лицо молодого человѣка въ соломенной шляпѣ, — и вокругъ него собиралась толпа. Смертельная блѣдность и сіяющіе счастьемъ глаза были показателемъ размѣра выигрыша, который, впрочемъ, еще не могъ опредѣлиться точно.
— Далила! Далила! — раздавалось въ толпѣ.
— На полкорпуса! — увѣрялъ одинъ.
— Ну, что вы мнѣ говорите! — возражалъ другой. — На корпусъ обогнала!
— И вѣдь передъ самымъ столбомъ, совершенно неожиданно! — слышалось въ другой кучкѣ.
— Молодецъ жокей! — восхищался кто-то.
— Англичанинъ — жокеишко-то этотъ? — интересовался бородатый купецъ, сдѣлавшій-таки ошибочку.
— А ты думалъ — вашъ братъ-ярославецъ? — подтрунивалъ его пріятель. — Нѣтъ, вы сѣро ѣздите. Вашихъ больше по машинѣ возятъ.
Передъ большой трибуной поднялась дощечка съ цифрой 4.
— Далила! Далила! — опять послышались голоса.
«Да можетъ-ли быть?» — не вѣрилъ себѣ Тезкинъ.
А со стороны тотализатора уже возвращались любопытные, справлявшіеся о размѣрѣ выигрыша.
— Знаете-ли, господа, сколько? Двѣсти-тридцать-шесть рублей на ординарномъ!
— Ого-го! Кому-то достанется?
— Да въ нашей трибунѣ, кажется, только вотъ тотъ молодой человѣкъ…
Тезкинъ выдвинулся, поднялъ свою карточку и щелкнулъ по ней.
— Присовокупите и насъ! — сказалъ онъ.
— Ахъ, и вы тоже? Вотъ счастливецъ!
— Такъ и не видалъ, какая и Далила! И скачки не видалъ — просидѣлъ въ буфетѣ, а между тѣмъ выигралъ… Пойти, получить…
Съ цѣлой кучей денегъ вернулся онъ изъ кассы: какъ нарочно, бумажки дали ему все мелкія. Онъ сталъ считать, остановившись на одной изъ нижнихъ ступеней трибуны, — и сбился; поднялся на самый верхъ — и опять сбился въ счетѣ; спустился на площадку, надѣясь тутъ спокойнѣе разобраться въ деньгахъ, — и никакъ не могъ сосредоточиться, чтобы досчитать, по крайней мѣрѣ, до ста. Такимъ образомъ онъ переходилъ съ деньгами съ мѣста на мѣсто и считалъ ихъ, пока не замѣтилъ, что надъ нимъ начинаютъ смѣяться. Тогда онъ спряталъ деньги въ карманъ, взлѣзъ на барьеръ и нахмурился. Но и тутъ его стало подмывать перемѣнить мѣсто; онъ соскочилъ съ барьера и пошелъ къ трибунѣ.
— Сосчитали? — ехидно спросилъ его студентъ-путеецъ.
— Двѣсти-тридцать-шесть рублей — и считать нечего! — отвѣчалъ Тезкинъ, но обидѣлся и свернулъ къ выходу.
Онъ направился на вокзалъ желѣзной дороги, гдѣ еще не бывалъ ни разу, попадая на скачки обыкновенно пѣшкомъ изъ Новой Деревни. Войдя въ вокзалъ, онъ остановился, озираясь. «Что-то ужь очень чисто!» — подумалъ онъ: и публика чистая, и бѣлыя скатерти на столахъ, и оффиціанты во фракахъ. И тутъ чувствовалъ онъ себя одинокимъ и точно связаннымъ. Публика расположилась у маленькихъ столиковъ, но его противъ воли толкнуло къ большому столу, стоявшему посрединѣ, на самое видно мѣсто. Стараясь держаться развязнѣе, онъ опустился на стулъ со словами:
— Сѣсть развѣ, гдѣ люди-то не садятся…
Хотя это было сказано достаточно громко, чтобы его слышали всѣ, — никто однако не поддержалъ его какимъ-нибудь сочувственнымъ замѣчаніемъ.
Онъ подозвалъ къ себѣ человѣка съ салфеткой подъ-мышкой:
— Эй, землячокъ любезный!
Человѣкъ подошолъ.
— Дай-ка мнѣ бутылочку… коньяку!
— Бутылочку-съ? Коньяку? — переспросилъ человѣкъ неувѣреннымъ тономъ, какъ-будто хотѣлъ сказать: «Не слишкомъ-ли много?»
Тезкинъ не зналъ, какъ ему понять эту недовѣрчивость. Значитъ, его наружность внушаетъ подозрѣніе, что онъ не въ состояніи заплатить нѣсколько рублей? Онъ возмутился и вытащилъ изъ кармана деньги.
— Вотъ! — сказалъ онъ, похлопывая по пачкѣ ассигнацій. — Видалъ это? Двѣсти-тридцать-шесть рублей — и больше ничего! Всѣ тутъ!
— Такъ бутылку-съ?
— Бутылку — и больше ничего!
Счастье… Не находилось-ли оно въ этой бутылкѣ, какъ въ винѣ заключена бываетъ истина? Да, оно именно было тутъ. Счастье вливалось во внутренности Тезкина и стало принимать огромные, фантастическіе размѣры. Цвѣтущая долина разстилалась передъ окнами вокзала. Гдѣ-то пастушокъ игралъ на свирѣли. Нѣжный и ласковый вѣтерокъ обвѣвалъ пылающее лицо Тезкина. Нарядные люди, прекрасныя и роскошно-одѣтыя женщины смотрѣли на него изъ всѣхъ угловъ, переглядывались между собою и шептали: «Счастливецъ!» Деньги въ неисчислимомъ количествѣ переполняли его карманъ, тѣснили ему грудь и заставляли его повременамъ произносить во всеуслышаніе:
— Двѣсти-тридцать-шесть рублей — и больше ничего!
И снова нарядные люди, прекрасныя и роскошно-одѣтыя женщины переглядывались и шептали:
— Счастливецъ!..
Къ нему подошли два господина во фракахъ, взяли его подъ-руки, сказали: «Пожалуйте» — и вывели его въ цвѣтущую долину…
Скачки окончились. Публика валомъ валила черезъ залъ на платформу. Ландо и коляски мчались по шоссе въ городъ.
Ѣхалъ на извощикѣ и Тезкинъ. Онъ сидѣлъ въ экипажѣ опустивъ голову, покачивался и отъ времени до времени повторялъ:
— И больше ничего!..
III[править]
«А и денегъ нѣтъ — передъ деньгами, а и деньги есть — передъ злыми дни»… Два дня таинственное море жизни скрывало въ своихъ волнахъ безъ вѣсти пропавшаго Тезкина. На третій день вернувшійся съ богомолья Голеневъ узналъ, что его молодой другъ лежитъ въ больницѣ. Дошло это извѣстіе и до Мосѣича, и въ ближайшее воскресенье они вмѣстѣ отправились навѣстить больного.
Въ больницѣ надо было предварительно зайти въ контору — узнать, въ какой палатѣ находится Тезкинъ. Сторожъ сидѣлъ въ конторѣ у письменнаго стола, положивъ ногу на ногу, и скручивалъ папироску. Голеневъ почтительно объяснилъ, что ему надо.
— Никого нѣтъ, — отрывисто объявилъ сторожъ. — Нельзя справиться.
На столѣ лежала раскрытая книга съ алфавитомъ больныхъ.
— Дозвольте намъ самимъ справиться по книгѣ, — съ неизмѣнною почтительностью проговорилъ Голеневъ и сдѣлалъ шагъ къ столу.
— Мало что! — сказалъ сторожъ, закрывая книгу своей широкой ладонью.
Голеневъ досталъ пятачокъ и положилъ на столъ умилостивительную жертву. Тогда неприступное лицо сторожа приняло добродушное выраженіе.
— Ну, справляйся, кого тебѣ тамъ надо, — сказалъ онъ и принялся опять свертывать папироску.
Нашли, въ какой палатѣ лежитъ Тезкинъ, и стали подыматься по широкой лѣстницѣ.
— Лекарственный запахъ! — наставительнымъ тономъ замѣтилъ Голеневъ. — Для груди очень пользительно.
— На то и больница, — отвѣчалъ Мосѣичъ.
Они говорили шопотомъ. Въ огромномъ, свѣтломъ каменномъ зданіи, среди высокихъ голыхъ стѣнъ они казались себѣ маленькими и ничтожными, какъ песчинки. Блѣдная, изможденная фигура въ халатѣ смотрѣла на нихъ сверху, облокотившись о перила лѣстницы.
— Ужь не Тезкинъ-ли? — шепнулъ Мосѣичъ Голеневу.
— Одинъ твой Тезкинъ въ больницѣ! — отозвался тотъ иронически.
Они пошли по широкимъ корридорамъ, мимо просторныхъ палатъ, уставленныхъ рядами кроватей, и тутъ Мосѣичъ увидѣлъ, какое множество Тезкиныхъ, безпомощно распростертыхъ на своихъ койкахъ, или еще бродившихъ прежде чѣмъ слечь и успокоиться навѣки, или поднявшихся на ноги послѣ болѣзни, наполняло больницу. Въ одинаковыхъ желтыхъ халатахъ всѣ они, на взглядъ Мосѣича, были похожи другъ на друга.
У окна въ одной изъ палатъ стоялъ больной тоже въ халатѣ, но какъ-будто еще и въ женскомъ чепчикѣ, — съ круглой, туго забинтованной въ бѣлую марлю головой и съ рукой на перевязи. Онъ быстро отдѣлился отъ окна и направился къ проходившимъ мимо Голеневу съ Мосѣичемъ.
— Братцы! Друзья! Пріятели! — воскликнулъ онъ, протягивая имъ свободную лѣвую руку.
Они остановились и узнали Тезкина.
— Вотъ спасибо, такъ спасибо! — говорилъ онъ, горячо пожимая имъ руки.
Начались распросы. Онъ повелъ ихъ къ своей кровати, придвинулъ табуретъ и усадилъ ихъ.
— Ну, какъ здоровье? — спрашивалъ Голеневъ.
— Ничего, теперь слава Богу! — отвѣчалъ Тезкинъ. — Доктора обѣщаютъ заживить въ скоромъ времени… Руку вправили… Все слава Богу… Ну, что новенькаго? У васъ-то, поди, ничего, а у меня есть что сказать…
Онъ улыбался и отъ восхищенія двигался на мѣстѣ.
— Что-же такое? — спросилъ Голеневъ.
— Слыхали, сколько я на скачкѣ выигралъ? Нѣтъ?.. Такъ-то братцы, и я своего счастья дождался! Сказать, сколько? Ни много, ни мало — двѣсти-тридцать-шесть рублей!
— Ну-у? — удивился Голеневъ.
— Вотъ она, веревочка-то моя! Талисманъ!
— Да неужели веревка?
— Вотъ то-то и есть! А ты мнѣ, Голеневъ, какъ въ этомъ дѣлѣ препятствовалъ! Чуть дѣло до драки не дошло!
— Что-же, я и теперь не похвалю. Деньги деньгами, а веревку твою я-бы на твоемъ мѣстѣ въ огонь бросилъ.
— Ну, нѣтъ! Вотъ она у меня тутъ лежитъ, подъ подушкой.
— И деньги тутъ-же? Смотри, сохранны-ли будутъ? Этакая сумма: два ста, безъ малаго съ половиной!
— Двѣсти-тридцать-шесть рублей изъ копѣйки въ копѣйку!
— То-то я и говорю: сохранны-ли тутъ будутъ деньги-то?
— Деньги? Денегъ этихъ у меня теперь нѣтъ, — хранить нечего.
— Какъ нѣтъ?
— Да такъ, что нѣтъ. Обобрали въ тотъ-же вечеръ дочиста. Двѣсти-тридцать-шесть рублей — и больше ничего! Какъ было дѣло — ничего не помню. Только не безъ того, что меня по каменной лѣстницѣ спустили. Разукрасили — видишь какъ.
— Вотъ тебѣ и счастье!
— Да вѣдь что-жь! Дуракъ былъ! Развѣ мало нашего брата счастьемъ своимъ владѣть не умѣютъ?
Голеневъ вздохнулъ и покачалъ головой съ выраженіемъ горькой досады.
— Эхъ, вчужѣ жалко! — сказалъ онъ. — Въ рукахъ у человѣка были деньги — и какія деньги! Мнѣ-бы этакую сумму!.. У меня отчего давальца хорошаго нѣтъ? Кабы этакую сумму въ дѣло употребить, такъ я-бы!.. А тебѣ все не впрокъ.
— Нѣтъ, постой, Голеневъ! Впередъ я такихъ глупостей дѣлать не стану. Еще еслибы я пьяница какой былъ, а то вѣдь самъ знаешь, много-ли я пью. Просто помраченіе нашло. Мнѣ что надо было сдѣлать?..
— На книжку слѣдовало деньги положить, въ сберегательную кассу.
— Что книжка! До книжки-то я, все равно, десять разъ-бы спустилъ. А велосипедъ надо было купить, вотъ что! Теперь-бы я какъ на велосипедѣ-то разъѣзжалъ!.. Ну, да это дѣло отъ меня не ушло: теперь пойдетъ выигрышъ… И тебя, старика, не оставлю, — обратился Тезкинъ къ Мосѣичу и похлопалъ его лѣвой рукой по плечу.
— Ужь я знаю! — радостно сказалъ Мосѣичъ. — Я тебя знаю!
Долго еще они разговаривали о будущемъ счастьѣ Тезкина, но говорилъ больше онъ самъ. Мосѣичъ съ удовольствіемъ слушалъ, а голова Голенева была занята мыслью о «двухъ стахъ безъ малаго съ половиной». Сидѣлъ онъ молча и вдругъ проговорилъ:
— Надо посмотрѣть, что за скачка такая, — онъ пытливо взглянулъ на Тезкина и прибавилъ. — Можетъ, мнѣ и веревочку по-пріятельски одолжишь?
— Ну, нѣтъ, Голеневъ, — рѣшительно объявилъ Тезкинъ. — Чего не могу, такъ не могу!
Голеневъ обиженно замолчалъ. Смолкъ и Тезкинъ. Первыя впечатлѣнія радостнаго свиданія разсѣивались, и выступала на видъ больничная обстановка, не располагавшая къ пріятному препровожденію времени.
Больной на сосѣдней кровати стоналъ. У другой кровати цѣлая семья родственниковъ, пришедшихъ навѣстить больного, разговаривала вполголоса, съ тоскливыми паузами. Мимо пронесли ширмы и загородили стоявшую неподалеку кровать, гдѣ на бѣлой подушкѣ виднѣлось неподвижное восковое лицо.
— Не весело у васъ тутъ, — сказалъ, подымаясь, Голеневъ. — Не велико, братъ, твое счастье!
IV[править]
Домъ, въ которомъ жилъ Тезкинъ, былъ весь населенъ мелкимъ людомъ и потому, несмотря на свою сравнительно незначительную величину, отличался многолюдствомъ. По маленькому, тѣсному двору то-и-дѣло проходили жильцы. Движеніе открывалось спозаранокъ. Поденщица прачка начинала свой рабочій день и направлялась изъ дому, когда день кондуктора конки только-что кончался и онъ возвращался изъ парка. Потомъ разнощикъ шолъ на Щукинъ дворъ за товаромъ и въ воротахъ дома встрѣчался съ метельщикомъ. Дальше опять злополучный кондукторъ, не выспавшись, отправлялся въ паркъ; за нимъ уходилъ фабричный на фабрику, мастерица — въ мастерскую, газетчикъ — въ газетную контору. Просыпался весь домъ, — начиналась бѣготня въ лавочку и изъ лавочки, и движеніе по двору не прекращалось уже до вечера. У воротъ происходили встрѣчи, остановки, разговоры. Вывѣшенное тутъ объявленіе строго воспрещало сходиться толпой, стоять и сидѣть у воротъ. Въ свое время, когда объявленіе только-что вывѣсили, оно, естественно, останавливало каждаго входившаго въ ворота и выходившаго и собирало такимъ образомъ многочисленную публику. Но и потомъ, когда на него перестали обращать вниманіе, у воротъ довольно часто, особенно по праздникамъ, составлялось многолюдное собраніе. Здѣсь становились извѣстными новости дня, и отсюда онѣ разносились по всѣмъ квартирамъ и угламъ дома. Такимъ путемъ распространилось сенсаціонное извѣстіе, что Тезкинъ лежитъ въ больницѣ «отъ большого выигрыша». Узнали и о томъ, что счастье привалило Тезкину благодаря веревкѣ повѣшеннаго, которую ему удалось достать гдѣ-то, какимъ-то непостижимымъ образомъ. И когда Тезкинъ выписался изъ больницы и водворился опять на жительство въ своемъ углу, въ квартирѣ водопроводчика, онъ сдѣлался предметомъ общаго вниманія. Въ первый-же день по возвращеніи его изъ больницы, многимъ удалось узнать лично отъ него, что слухъ относительно выигрыша безусловно вѣренъ. Тезкинъ собрался въ баню, и пока онъ шолъ по двору, его нѣсколько разъ останавливали и распрашивали, а пока онъ отвѣчалъ на вопросы одного, вокругъ него собирались другіе и задавали ему новые вопросы. Онъ охотно удовлетворялъ любопытству знакомыхъ и незнакомыхъ, умалчивая, однако, о томъ, гдѣ и при какихъ обстоятельствахъ добылъ свой «талисманъ». Зато съ особенною готовностью сообщалъ онъ всѣмъ и каждому сумму выигрыша:
— Двѣсти-тридцать-шесть рублей — только и всего!..
Старшій дворникъ Кузьма Петровичъ, человѣкъ просвѣщенный, рѣшительно не хотѣлъ вѣрить, чтобы на выигрышъ могла оказать вліяніе какая-то глупая веревка.
— Никогда не повѣрю! — въ десятый разъ повторялъ онъ и готовъ былъ хоть сейчасъ сразиться въ карты со счастливымъ обладателемъ талисмана.
— Да какая она такая, эта веревка? Покажите вы намъ ее! — приставала къ Тезкину незнакомая ему женщина «изъ 23-го номера».
— Самая простая, — любезно отвѣчалъ Тезкинъ. — Сейчасъ у меня ея съ собой нѣтъ, но самая обыкновенная веревка, — вотъ какъ эта, точь-въ-точь.
Въ кучкѣ стоялъ татаринъ съ узломъ на плечѣ, и замѣчаніе Тезкина относилось къ веревкѣ, которою былъ перевязанъ его узелъ.
— Э-э-э? — осклабился татаринъ и сдѣлалъ движеніе, чтобы снять узелъ. — Давай мѣняться!
— Тысячу рублей придачи!
— Ну, продай что-нибудь. Ты — счастливый. Съ легкой руки торговать буду.
— Продать — у меня есть что продать, и деньги нужны. Приходи послѣ, — вонъ видишь, гдѣ водопроводчикъ живетъ.
— Ладно.
— Хочешь, я тебя съ твоей веревкой въ лоскъ обыграю? — продолжалъ настаивать дворникъ.
— Давай, посмотримъ, чья возьметъ.
— Заходи вечеромъ въ дворницкую. Вотъ, при свидѣтеляхъ говорю: сыграемъ. Эта веревка намъ не страшна, потому это все глупости, и ежели человѣкъ съ образованіемъ, то онъ понимаетъ, что никакого ни чорта, ни дьявола, ни колдовства этого нѣтъ.
— Я самъ, братъ, это понимаю не хуже тебя. Тутъ не дьяволъ, а человѣкъ. Только онъ, конечно, не своей смертью померъ, а удавился…
Но дворникъ все стоялъ на своемъ, и обиженный его сомнѣніемъ Тезкинъ, сказавъ еще разъ: «Увидимъ, чья возьметъ!» направился за ворота.
Толпа разошлась. Татаринъ вышелъ на средину двора, покричалъ своимъ гортаннымъ голосомъ: «Халатъ, халатъ!» — обвелъ глазами сверху до низу ряды оконъ, посмотрѣлъ на квартиру водопроводчика и поплелся туда.
Водопроводчика днемъ никогда не бывало дома. Жена его обыкновенно оставалась въ квартирѣ одна, такъ-какъ и жилецъ ихъ, Тезкинъ, каждый день съ утра уходилъ на работу. Объ этомъ всѣ знали, и дурные люди частенько пользовались случаемъ обмануть бѣдную женщину. Прошлымъ лѣтомъ приходила неизвѣстная старуха, объявила ей, что будто-бы изъ самаго Кронштадта пѣшкомъ шла, чтобы предварить ее о предстоящемъ посѣщеніи одного всѣми уважаемаго и почитаемаго лица, и выманила у нея обманомъ деньги. Другой разъ явилась тоже неизвѣстная женщина, продававшая за безцѣнокъ золотыя сережки съ брилліантами, назвала жену водопроводчика по имени и отчеству, Матреной Власьевной, освѣдомилась, какъ здоровье ея супруга, Тихона Тихоновича, и уступила ей сережки за восемь рублей; а когда вечеромъ вернулся Тихонъ Тихоновичъ, то оказалось, что сережки — мѣдныя, брилліанты — стеклянные, и цѣна имъ восемь копѣекъ.
Едва татаринъ просунулъ голову въ дверь квартиры водопроводчика, какъ Матрена Власьевна замахала рукой и закричала ему:
— Ступай, ступай! Уходи!
— Жилецъ твой велѣлъ придти, — сказалъ татаринъ, входя въ квартиру. — Продать велѣлъ.
— Нѣту его дома! Пошолъ вонъ!
— Безъ него велѣлъ продать. Веревка продать велѣлъ.
— Что ты врешь? Да онъ веревку-то нарочно вонъ подъ подушку запряталъ, и еще какъ наказывалъ: «никому, — говоритъ, — Матрена Власьевна, не показывай, стереги пуще глаза!»
— Ну, ладно, не вѣришь — подожду. Нѣтъ-ли чего продать?
Татаринъ положилъ узелъ на полъ и сталъ отвязывать веревку.
— Уходи, тебѣ говорятъ, ничего нѣтъ! — продолжала кричать Матрена Власьевна.
— Бруки? Сапоги? Пиджакъ?
— Какой у меня пиджакъ? Пошолъ вонъ!
— Подушка? — Продай подушка!
Онъ неожиданно сдернулъ одной рукой подушку съ кровати. Матрена Власьевна обѣими руками схватила ее за уголъ, онъ держалъ за другой, и оба тянули въ разныя стороны. Она подняла крикъ и, устремивъ все свое вниманіе на подушку, не видѣла, гдѣ была свободная рука татарина.
— Не кричи! — сказалъ онъ. — Силомъ не возьму. Не хочешь продать — не надо!..
Онъ выпустилъ подушку, повернулся и сталъ связывать узелъ.
— Ахъ ты, разбойникъ! — говорила взволнованная Матрена Власьевна. — Вѣдь какъ напугалъ! Цѣла-ли веревка-то?
Веревка лежала на своемъ мѣстѣ, но какъ-то иначе.
Матрена Власьевна поправила ее и накрыла подушкой.
V[править]
Татаринъ ушолъ. Снова появился онъ во дворѣ уже вечеромъ, очень довольный и счастливый. Узелъ его изъ большой ноши на плечѣ превратился въ маленькій узелокъ подъ-мышкой: онъ необыкновенно удачно покупалъ сегодня и продалъ купленныя вещи въ Александровскомъ рынкѣ съ баснословнымъ барышомъ. Откуда ему привалило счастье — на этотъ счетъ у него составилось свое непоколебимое убѣжденіе, но объ этомъ онъ не разсказывалъ всѣмъ и каждому, какъ Тезкинъ, а таилъ про себя и только улыбался хитрой улыбкой.
Въ дворницкой составлялась игра въ стуколку.
Пришолъ завзятый игрокъ Орѣшковъ, молодой коммерсантъ, занимавшійся продажей на улицѣ разныхъ нетребовавшихъ большого оборотнаго капитала товаровъ, вродѣ пары оловянныхъ ложекъ, или двухъ стакановъ, или брошюры. Это былъ еще совсѣмъ безусый, худощавый юноша, предпріимчивый, но страдавшій хроническимъ безденежьемъ, что отражалось на его костюмѣ, но не на состояніи духа. За нимъ пришолъ Тезкинъ, потомъ навязался играть и татаринъ. Сѣли за карты: Тезкинъ по одну сторону стола, старшій дворникъ — по другую, а сбоку помѣстились на одной скамьѣ Орѣшковъ съ татариномъ. Подручный, или младшій дворникъ не участвовалъ въ игрѣ, но принималъ искреннее и совершенно безкорыстное участіе въ судьбѣ своего патрона и сталъ позади его.
Правду сказать, свободомыслящій Кузьма Петровичъ полагался не на что иное, какъ на свою колоду картъ: онъ зналъ ее, какъ опытный лоцманъ знаетъ всѣ глуби, мели и подводные камни своей гавани. Благодаря долговременной службѣ, почти каждая карта въ колодѣ имѣла рѣзко выраженную индивидуальность: бубновый тузъ, напр., былъ безъ уголка, десятка трефъ — безъ двухъ; у короля пикъ оставался довольно значительный обжогъ отъ папироски, а червонная дама была до половины насыщена масломъ. При основательномъ знаніи всѣхъ особенностей каждой карты, талисманъ Кузьмѣ Петровичу не былъ страшенъ. Не боялся талисмана и Орѣшковъ, потому-что въ карманѣ у него было всего три копѣйки: выиграть онъ могъ, а отъ проигрыша его, лучше всякаго талисмана, предохраняло полное отсутствіе денегъ. Вопросъ былъ только въ томъ, удастся-ли ему удержаться за столомъ послѣ первой сдачи картъ и въ самомъ-же началѣ игры пріобрѣсти необходимую оборотную сумму, или его въ самомъ-же началѣ попросятъ выйти вонъ.
Съ полной, безпредѣльной, непоколебимой вѣрой въ свое счастье садились за столъ всетаки только двое: Тезкинъ и татаринъ. У Тезкина въ карманѣ была веревка — и у татарина веревка. Татаринъ зналъ, что онъ обыграетъ всѣхъ дочиста, и Тезкинъ зналъ, что всѣ кромѣ него проиграются въ пухъ. Что для него значила эта игра на гроши въ засаленныя карты, когда ему слѣдовало-бы разсчитывать на выигрыши прямо въ нѣсколько сотенъ и даже тысячъ рублей? Онъ съ небрежнымъ видомъ облокотился о столъ, закурилъ папироску и презрительно стукнулъ по картамъ, не открывая ихъ.
Но одному татарину было извѣстно, въ какомъ жалкомъ заблужденіи находился Тезкинъ. Настоящая, подлинная счастливая веревка была у него, у татарина. И хитрая, торжествующая улыбка играла на его губахъ, и онъ тоже, не открывая картъ, постучалъ по столу.
— А мы посмотримъ, — сказалъ Орѣшковъ и взялъ въ руки карты. — Играю!
— Въ темную! — проговорилъ Кузьма Петровичъ, хотя для него ничего не было темнаго въ его картахъ.
— Кузьма Петровичъ, козыряй! — поощрялъ его сзади подручный.
— Безъ тебя знаю, — съ неудовольствіемъ отвѣчалъ Кузьма Петровичъ.
Началась игра. Кузьма Петровичъ взялъ двѣ взятки, Орѣшковъ — одну. Татарину и Тезкину пришлось ставить ремизы. Снова сдали карты — опять пришлось ставить Тезкину и татарину.
— Вотъ тебѣ и талисманъ! — съ торжествомъ проговорилъ старшій дворникъ.
— Не видалъ я твоихъ мѣдяковъ! — презрительно сказалъ Тезкинъ. — Тоже игра называется!
Но вотъ на столѣ лежали уже рубли.
Татарину попрежнему не везло, но счастье улыбнулось Тезкину, и онъ началъ забирать деньги. Татаринъ съ недоумѣвающимъ лицомъ пощупалъ у себя въ карманѣ веревку. Кузьма Петровичъ сталъ волноваться.
— Кузьма Петровичъ, не иначе какъ съ крали надоть ходить, — совѣтовалъ подручный.
— А ты меня не учи! — сердито возражалъ Кузьма Петровичъ. — Только карты мои разсказываешь! Все дѣло мнѣ теперича испортилъ…
Кузьма Петровичъ дѣйствительно проигралъ; проигралъ и татаринъ. Ставка на столѣ выросла до шести рублей.
— Вотъ такъ ремизъ! — восхищался Орѣшковъ, потирая руки. — А князь-то красный какой сталъ! Вотъ мы сейчасъ твои денежки раздѣлимъ! Пасуй, князь, а то хуже будетъ!
Но при одной мысли, что его денежки, кровныя денежки, раздѣлятъ другіе, татаринъ задрожалъ и съ азартомъ стукнулъ кулакомъ по столу.
Опять проигралъ бѣдный князь. Опять ему надо было ставить и притомъ вдвое больше. Онъ метался изъ стороны въ сторону, поправлялъ на головѣ тюбетейку, бормоталъ что-то по-татарски. Обманула проклятая веревка! Гдѣ ужь выиграть! Только-бы вернуть свои! Жалко денегъ! Ахъ, какъ жалко денегъ! Отстать нельзя — дотого жалко!..
А Тезкину удивительно везло. Карта «шла». Козыри, тузы, короли, дамы не сходили у него съ рукъ. Свободомыслящій Кузьма Петровичъ начиналъ чувствовать суевѣрный страхъ. Онъ пасовалъ поминутно, а когда приходилось играть, хватался то за одну, то за другую карту и не зналъ, какую положить, съ какой ходить. А сзади его еще сбивалъ съ толку подручный:
— Кузьма Петровичъ, безпремѣнно козырять надоть!
— Да уйди ты, окаянный! — кричалъ Кузьма Петровичъ, топалъ ногой, гналъ подручнаго изъ дворницкой.
Обиженный подручный отходилъ къ сторонкѣ, но спустя нѣсколько времени, когда игра принимала животрепещущій интересъ, голова его снова появлялась надъ плечомъ Кузьмы Петровича, и изъ-за плеча вдругъ слышалось робкое замѣчаніе:
— Козырять-бы тебѣ, Кузьма Петровичъ, въ самый разъ!
Орѣшковъ тянулся, изъ чего слѣдовало заключить, что онъ не проигралъ еще своихъ трехъ копѣекъ, но онъ увѣрялъ, что ему не везетъ.
— Два съ полтиной проигралъ! — говорилъ онъ съ сокрушеніемъ.
— По игрѣ не видно, чтобы ты проигралъ два съ полтиной, — угрюмо возразилъ старшій дворникъ.
Орѣшковъ побожился, перекрестился и досталъ изъ кармана нѣсколько серебряныхъ монетъ.
— Вотъ только всего и осталось! — сказалъ онъ съ такимъ видомъ, какъ-будто потерялъ огромное состояніе.
Игра мало-по-малу приняла отчаянно-азартный характеръ. На столѣ появлялись засаленныя зеленыя, синія и красныя ассигнаціи, и всѣ эти куши ставилъ обезумѣвшій, весь охваченный безнадежно-страстнымъ желаніемъ вернуть свои деньги татаринъ. Растерянное, пылающее лицо его возбуждало жалость. Тезкинъ охотно готовъ былъ-бы не выигрывать и даже проиграть часть выигрыша, но капризное счастье валило къ нему, и онъ забиралъ со стола всѣ деньги. Ему становилось, наконецъ, страшно: выпустятъ-ли его отсюда съ выигрышемъ благополучно, или дѣло не обойдется безъ увѣчья и даже убійства, — дотого былъ великъ его выигрышъ. Стояла уже глухая ночь, а никто не думалъ бросать карты, въ низкомъ подвалѣ было накурено и душно. Жестяная керосиновая лампочка на столѣ тускло освѣщала возбужденныя лица игроковъ. Тезкинъ чувствовалъ на себѣ загадочный взглядъ Орѣшкова, завистливые взоры Кузьмы Петровича и дикіе, воспаленные глаза татарина. Онъ потихоньку переправилъ половину денегъ изъ кармана за голенище сапога.
Наконецъ татаринъ проигралъ всѣ свои деньги. Надо было ставить три рубля, а въ неистощимомъ до сихъ поръ кошелькѣ его было пусто. Онъ наклонился, досталъ изъ-подъ стола узелъ и сталъ развязывать его трепещущими руками.
— Что ты тамъ достаешь, князь? — полюбопытствовалъ Орѣшковъ, заглядывая въ узелъ, и вдругъ залился неудержимымъ хохотомъ. — Охъ-хо-хо!..
— Бруки! — съ глухимъ стономъ проговорилъ татаринъ, выкладывая на столъ сѣрыя, съ черными лампасами, подержанныя брюки. — Вотъ! Три рубля!
Тезкинъ сдѣлалъ попытку прекратитъ игру.
— Нѣтъ, господа, шабашъ! — объявилъ онъ, стараясь не глядѣть на татарина. — На вещи я играть не согласенъ.
— Сиди! — закричалъ татаринъ и съ силой схватилъ его за рукавъ. — Сиди! Дай отыграться! Пожалѣй человѣка!
— Охъ-хо-хо! — заливался Орѣшковъ.
Кузьма Петровичъ взялъ со стола брюки и внимательно осмотрѣлъ ихъ, разставивъ къ свѣту.
— Давай, ужь, что съ тобой дѣлать, — сказалъ онъ. — Такъ и быть, заложу своихъ три цѣлковыхъ. Проиграешь, — брюки мои.
— Ладно! — прошепталъ князь, проводя рукой по воспаленному лицу.
Сдали карты. Старшему дворнику привалила игра.
— Вотъ, это хорошо, Кузьма Петровичъ, — робко заговорилъ изъ-за его плеча подручный. — Хлапа-то придержи подъ конецъ, жлудеваго-то, хлапа-то…
Кузьма Петровичъ вышелъ, наконецъ, изъ себя. Онъ хватилъ по столу кулакомъ и вскочилъ съ мѣста. Столъ качнулся, лампа упала на полъ и потухла. Въ совершенной темнотѣ всѣ поднялись съ мѣстъ, уронили скамейку и стали ругаться въ нѣсколько голосовъ. Тезкину съ его выигрышемъ не сдобровать-бы было въ потьмахъ, но счастье не покидало его. Онъ былъ ближе всѣхъ къ дверямъ; пригнувшись чуть не до полу, онъ проскользнулъ къ выходу, и среди шума, выскочилъ во дворъ, гдѣ было тихо и темно какъ въ могилѣ. Въ одно мгновеніе взбѣжалъ онъ на свою лѣстницу и забарабанилъ въ дверь водопроводчика.
— Экъ тебя, до какихъ часовъ нелегкая носитъ! — сказалъ сонный водопроводчикъ, открывая дверь.
VI[править]
Огонь въ квартирѣ былъ давно потушенъ. Тезкинъ ощупью прошолъ къ открытому настежь окну и прислушался. Игроки расходились изъ дворницкой. Слышно было, какъ Орѣшковъ ругался на-прощанье, увѣряя, что его «обдѣлали въ чистую». Потомъ все стихло.
Тучи-ли, густо застилавшія небо, откуда не падало ни одного луча ночного свѣта, тяжело висѣли надъ головой, или было невыносимо душно и жарко, только Тезкину чувствовалось не по себѣ. Выигрышъ не радовалъ его. Онъ былъ недоволенъ, и самъ не зналъ — чѣмъ. «Если все этакъ выигрывать, — мелькнуло у него въ головѣ что-то похожее на объясненіе, — то какого чорта! Одна скука!.. И татаринъ этотъ… Этакую скуку навелъ!.. Нехристь, а тоже лѣзетъ въ карты играть… Кабы одинъ на одинъ, — швырнулъ-бы ему деньги, далъ-бы по шеѣ — впередъ не играй, — и ступай съ Богомъ!»
Онъ продолжалъ стоять у окна и разсѣянно смотрѣлъ на чернѣвшее передъ нимъ море мрака. Вдругъ кто-то быстро пробѣжалъ по двору. Ничего въ темнотѣ нельзя было разглядѣть, но смутное, тревожное предчувствіе заставило его вздрогнуть.
— Кузьма Петровичъ, а, Кузьма Петровичъ! — тихо окликнулъ дворника, должно быть, у дверей дворницкой, подручный.
— Ну, что такое?
— Бѣда случилась!.. Охъ, Кузьма Петровичъ!
— Да говори, что такое?
— Татаринъ-то…
Голосъ понизился до неслышнаго шопота.
Сердце у Тезкина обмерло. «Вотъ, вотъ!» — подумалъ онъ, съ трудомъ переводя дыханіе, и прошепталъ въ тоскѣ: «Ахъ, мать честна!» Онъ высунулся весь изъ окна, съ смертельнымъ страхомъ ожидая услышать какое-то роковое слово, котораго ему лучше-бы никогда не слышать, и въ то-же время жадно стараясь уловить его. Окликнуть-бы дворниковъ, побѣжать-бы во дворъ, узнать, что тамъ случилось, — но трусость преступника передъ уликой приковывала его къ мѣсту, заставляя притаиться и молча ждать.
По двору раздавались торопливые шаги, можно было разобрать испуганный шопотъ дворника:
— Запирай ворота на замокъ!
Изъ темноты доносились отрывки словъ, стукъ калитки, звонъ цѣпи… Вотъ потащили что-то тяжелое… Остановились…
— Доктора-бы, Кузьма Петровичъ! — робко убѣждалъ дворника подручный.
— Молчи!.. Доктора!.. Погибели моей хочешь?.. Кто въ карты игралъ? Гдѣ?..
— Совсѣмъ вѣдь обмеръ, Кузьма Петровичъ!
— Видишь, дышетъ. Отойдетъ, дастъ Богъ! Отлежится въ дворницкой. Постой-ка, пошевелимъ хорошенько за уши…
Глухой, протяжный стонъ, похожій скорѣе на мычаніе истязаемаго животнаго, покрылъ шопотъ дворниковъ. Тезкинъ затрясся всѣмъ тѣломъ. «Что-же это, братцы?!» — безпомощно шепталъ онъ, не зная, къ кому обращается и кто для него можетъ тутъ что-нибудь сдѣлать.
— Доктора-бы, Кузьма Петровичъ! — упрашивалъ подручный.
— Говорятъ тебѣ: молчи!.. Отвѣтишь и ты! Зачѣмъ самъ изъ петли вынималъ? Кто тебѣ дозволилъ? Какое такое у подручнаго право — вынимать человѣка изъ петли?
— Да я…
— То-то!.. Да ты!..
Передъ Тезкинымъ повисъ въ темнотѣ человѣкъ съ поникшей головой, маленькій, худой, черный, какъ тамъ въ лѣсу, но въ тюбетейкѣ и съ оттопыренными ушами татарина. «Что-же это такое?!» — шепталъ онъ въ безнадежной тоскѣ.
Вотъ опять потащили. Снова мучительный стонъ.
— Ой, Кузьма Петровичъ! Доктора-бы ему теперь въ самый разъ! Помираетъ душа некрещеная!
— Помираетъ, такъ помираетъ. Не одна моя голова въ отвѣтѣ! Отвѣтишь и ты!.. Отворяй дверь! Легче, легче спускай!
Дверь захлопнулась. Наступила тишина. Тезкинъ дрожащими руками держался за подоконникъ и долго-долго еще прислушивался. Весь домъ спалъ. Не спали въ дворницкой, но никто не выходилъ оттуда. Добрый-ли это былъ знакъ, или зловѣщій?..
Онъ бросился на кровать, но тотчасъ-же вскочилъ и снова подошолъ къ окну. Темная, душная ночь была печальна. Какъ хотѣлось ему, чтобы она принесла ему слово радости: «Слава Богу!» Но она угрюмо молчала…
Онъ ждалъ — и всѣ мысли его слились въ одну горячую мольбу о спасеніи «некрещеной души», которую онъ довелъ до петли. Безконечно тянулись минуты неизвѣстности. Некрещеная душа боролась между жизнью и смертью, и на такихъ-же колеблющихся вѣсахъ рѣшалась участь души крещеной, и она трепетала между надеждой и отчаяніемъ…
А можетъ быть, Богъ еще сохранитъ некрещеную душу?.. Кто знаетъ, что творится въ подвалѣ дворницкой и что придется услышать, когда снова откроется дверь оттуда?..
Онъ отошелъ отъ окна и сталъ передъ иконой… Долго смотрѣлъ онъ въ темный уголъ… Губы его шептали молитву… Онъ опустился на колѣни, склонилъ голову, приникъ горячимъ лбомъ къ полу — и ждалъ… Сохранитъ-ли Господь некрещеную душу?..
Чуть слышные звуки начинающагося лѣтняго дождя, какъ тихій, умиротворяющій шопотъ, донеслись до его слуха… Вотъ дождь за окномъ зачастилъ, захлесталъ громче и громче… Вотъ онъ хлынулъ какъ изъ ковша… Полились потоки… Лейся съ неба, благодатный ливень! Освѣжи душный воздухъ томительной ночи! Смой пыль, и грязь, и паутину грѣха, опутавшую на землѣ бѣдныя крещеную и некрещеную души!..
VII[править]
Тяжелую покаянную ночь провелъ Тезкинъ, и никогда не забыть ему этой ночи. Но настроенія человѣка измѣнчивы какъ погода. Настало чудное солнечное утро и принесло съ собою радостную вѣсть: татаринъ былъ живъ.
— Зеленый и страшный такой, точно съ похмѣлья, сидитъ въ дворницкой, выпуча глаза, и ничего не понимаетъ.
Такъ разсказывала Матрена Власьевна, бѣгавшая въ дворницкую сказать, чтобы принесли дровъ, пока она ходитъ на Сѣнную.
Тезкинъ вздохнулъ отъ глубины облегченнаго сердца, перекрестился — и сразу повеселѣлъ. Ночь не была забыта, но даже «зеленый» татаринъ принялъ какъ-будто розовый оттѣнокъ. Въ порывѣ великодушія Тезкинъ далъ себѣ слово возвратить бѣднягѣ всѣ его деньги — и еще болѣе повеселѣлъ: то-то радость человѣку будетъ!
Онъ сосчиталъ свой выигрышъ — оказалось, что выигралъ онъ болѣе ста рублей. Являлся вопросъ, какъ разсчитаться съ татариномъ: сколько тутъ денегъ его и сколько — Кузьмы Петровича? Кузьмѣ Петровичу онъ вовсе не намѣренъ былъ давать ни копѣйки, да и много-ли тотъ проигралъ! Мѣдяки-то свои? Эка важность — пять-шесть рублей!
Однако, такимъ образомъ выходило, что татарину надо было возвратить, по крайней мѣрѣ, сто рублей. Тезкинъ задумался. «Сто рублей — много», — рѣшилъ онъ и сталъ раздѣлять пачку на двѣ половины. «Такъ и быть, половину отдамъ! — думалъ онъ. — Гдѣ наше не пропадало!» Но когда деньги, послѣ многочисленныхъ перестановокъ и пересчитываній, были, наконецъ, раздѣлены на двѣ равныя пачки, ему показалось, что пачка, предназначавшаяся татарину, всетаки слишкомъ велика. Онъ отбавилъ одну бумажку, потомъ другую…
Шорохъ за дверью заставилъ его прекратить это занятіе и поспѣшно спрятать деньги. Онъ ожидалъ, что Матрена Власьевна вернулась съ Сѣнной, но каковъ-же былъ его испугъ, когда дверь отворилась и на порогѣ, какъ привидѣніе, показался татаринъ.
Тезкинъ вскочилъ съ мѣста, но татаринъ не обнаруживалъ никакихъ враждебныхъ намѣреній. Спокойная, торжественная печаль была написана на его осунувшемся лицѣ. Онъ снялъ шляпу и отрывисто заговорилъ своимъ глухимъ гортаннымъ голосомъ:
— Богъ наказалъ… Зачѣмъ укралъ веревка… Воровать не надо… Богъ не велитъ…
— Вовсе я не воровалъ никакой веревки, — возразилъ, краснѣя до корней волосъ, Тезкинъ.
— Ты не воровалъ, я воровалъ… Возьми назадъ…
И татаринъ положилъ на столъ веревку.
Тезкинъ съ недоумѣніемъ и тревогой смотрѣлъ то на веревку, то на татарина.
— Твоя! — ободряющимъ тономъ продолжалъ татаринъ. — Не бойся! Теперь безъ обману! Будь спокоенъ! Твоя! Теперь еще лучше стала… Раньше одинъ человѣкъ висѣлъ, теперь другой человѣкъ висѣлъ: еще лучше стала…
— Да ну ее къ чорту! Куда мнѣ съ веревками!..
Они не понимали другъ друга.
Тогда татаринъ сталъ подробно разсказывать, какъ было дѣло наканунѣ. Онъ говорилъ картинно, размахивалъ руками, схватилъ подушку, показалъ, какъ тащила ее Матрена Власьевна и какъ онъ въ это время «воровалъ веревка».
Тезкинъ былъ озадаченъ. Татаринъ кончилъ свой разсказъ, а онъ все сидѣлъ въ недоумѣніи и не произносилъ ни слова.
— Отдашь мнѣ веревка — ладно, — говорилъ стоявшій въ выжидательной позѣ татаринъ, — не отдашь — не надо. Самъ виноватъ — зачѣмъ воровалъ.
Тезкинъ пожалъ плечами.
— Вотъ ты тутъ и разсуди! — сказалъ онъ, не слушая послѣднихъ словъ татарина. — Какая въ ней сила! — онъ указалъ на веревку. — Скажи на милость! Да послѣ этого, можетъ, и я въ одно прекрасное время въ эту самую петлю полѣзу? А?.. Нѣтъ, ужь покорно благодарю! Себѣ дороже стоитъ!.. Да провались она совсѣмъ, твоя веревка!.. Жилъ безъ нея, — и впредь проживу, дастъ Богъ!.. Вотъ она гдѣ у меня ужь и теперь сидитъ!
Онъ похлопалъ себя по затылку.
— И деньги твои, братецъ мой, для меня не велика радость, — продолжалъ онъ. — Еще если-бы ты былъ человѣкъ съ понятіемъ, а то взялъ да прямо повѣсился, не говоря ни слова! Какого безпокойства надѣлалъ! Да я, можетъ, тебѣ всѣ твои деньги отдалъ-бы, да и своихъ прибавилъ-бы, только-бы этого безпокойства не было! И много-ли, спрашивается, проигралъ?! Ну, скажи мнѣ, по совѣсти, братецъ мой, сколько просадилъ вчера?
— Охъ! — простоналъ татаринъ. — Все проигралъ!.. Большія деньги были, а теперь куска хлѣба нѣтъ.
— Хорошо, да сколько-же именно? Ну-ка, скажи по-божески, сущую правду!.. Посмотрю я, есть-ли у людей совѣсть!..
— Девяносто-семь рублей было — всѣ проигралъ… Еще рубль былъ — проигралъ… Еще серебра сорокъ-пять копѣекъ было — проигралъ…
— Вотъ то-то и есть! Велики твои деньги! Не видалъ я! Да я на скачкѣ двѣсти-тридцать-шесть рублей за одинъ разъ выигралъ: вотъ это деньги, такъ деньги! А то — девяносто-восемь рублей! Да я ихъ тебѣ хоть сейчасъ отсчитаю!.. Хочешь?
И Тезкинъ вытащилъ изъ кармана деньги. Глаза у татарина такъ и впились въ пачку знакомыхъ засаленныхъ ассигнацій, но онъ былъ убѣжденъ, что его дразнятъ, какъ дразнятъ мальчишки и лавочники, складывая полу одежды во что-то похожее на свиное ухо.
— Девяносто-восемь рублей, говоришь? — переспросилъ Тезкинъ.
Татаринъ не могъ произнести ни слова. Онъ не понималъ, для чего его опять начинаютъ мучить. Потъ выступилъ у него на лбу изъ-подъ тюбетейки. Руки тряслись и противъ воли тянулись къ деньгамъ. Онъ вздыхалъ, и стоналъ, и не сводилъ горѣвшихъ глазъ отъ засаленной пачки.
А Тезкинъ отсчитывалъ бумажку за бумажкой, кропотливо разбирая ихъ непривычными пальцами.
— Вотъ тебѣ, братецъ мой, — объявилъ онъ, окончивъ считать, — девяносто-пять рублей для круглаго счету. Скидочку-то побольше-бы надо сдѣлать, да ужь что съ тобой! Получай — и больше ничего!
Молча и тяжело дыша, взялъ татаринъ деньги. Ничего похожаго на радость не выражало его лицо: онъ былъ слишкомъ поглощенъ важностью неожиданнаго событія. Но когда драгоцѣнная пачка перешла въ его карманъ и онъ застегнулся на всѣ крючки, — дикій, но радостный крикъ вырвался изъ его груди:
— Добрый человѣкъ!
И онъ повалился Тезкину на ноги.
Произошла маленькая борьба. Тезкинъ старался поднять его, говоря: «Что ты мнѣ въ землю-то кланяешься? Я не Богъ!» А татаринъ цѣплялся за его ноги и обнималъ ихъ.
Наконецъ, онъ поднялся — лицо его сіяло счастьемъ.
— Слушай! — сказалъ онъ и взялъ Тезкина за руку. — У тебя Богъ и у меня Богъ: одному Богу молимся. Вотъ сейчасъ у насъ первая молитва: за тебя молиться буду!.. Слышь?! За тебя молиться иду… Всегда молиться за тебя буду!.. Спасибо!
И онъ съ жаромъ пожималъ руку Тезкина.
Тезкинъ молча принималъ эти выраженія благодарности и только въ тѣ мгновенія, когда ему казалось, что татаринъ кончилъ благодарить, вѣжливо произносилъ: «Не на чемъ!» Но татаринъ продолжалъ трясти его руку, и онъ умолкалъ, пока ему опять не начинало казаться, что рука его освобождается, и тогда онъ, по долгу приличія, опять говорилъ:
— Не на чемъ!
— Ну, спасибо! — въ послѣдній разъ сказалъ татаринъ и выпустилъ его руку. — Дай Богъ намъ встрѣтиться въ раю!
— Гдѣ-же встрѣтиться?! — не безъ сожалѣнія замѣтилъ Тезкинъ. — У насъ законъ разный: у тебя свой рай — у меня свой.
— Одному Богу молимся! — коротко отвѣтилъ татаринъ.
Уже, простившись и уходя изъ квартиры, онъ еще разъ оглянулся и показалъ Тезкину свое счастливое лицо.
— У меня жена есть, — сообщилъ онъ. — Дѣти есть… Мати… Отцу…
— Одна жена-то? — спросилъ Тезкинъ.
— Одна.
Татаринъ пріостановился. Тезкину показалось, что онъ ждетъ подходящаго напутствія, нравоученія.
— А скажи ты мнѣ, пожалуйста, братецъ мой, — началъ Тезкинъ, — какъ-же это вашъ законъ магометанскій — развѣ дозволяетъ вамъ въ карты играть?
— Нѣтъ, не дозволяетъ.
— Какъ-же это ты, братецъ мой, не по закону поступаешь? А?
— Больше не буду… Ни-ни…
— То-то, смотри! Впредь никогда въ карты не играй!
VIII[править]
— Эй, господа, кому нужна петля, счастливая петля?!
Тезкинъ стоялъ передъ открытымъ окномъ и помахивалъ надъ головой своимъ талисманомъ. Онъ уже собирался бросить веревку во дворъ, какъ въ эту минуту возвратилась съ Сѣнной Матрена Власьевна.
— Что ты, ополоумѣлъ? — закричала она. — Зачѣмъ этакому добру пропадать? Отдай мнѣ, коли тебѣ не надо.
И она спрятала веревку въ глубину самаго завѣтнаго сундука. И когда опять насталъ день скачекъ, она, не говоря никому ни слова, пѣшкомъ отправилась на Новую Деревню, благополучно достигла гипподрома, заплатила за входъ цѣлковый, забралась на самую верхнюю ступень трибуны, подложила подъ себя веревку — и сѣла. И она ждала, что выиграетъ «двѣсти-тридцать-шесть рублей изъ копѣйки въ копѣйку». Когда-же сомнѣніе закрадывалось въ ея душу и она слегка начинала опасаться, какъ-бы не проиграть, вмѣсто того, чтобы выиграть, — въ головѣ ея складывалось твердое рѣшеніе: если будутъ съ нея требовать проигрышъ, — пусть хоть кожу съ живой снимаютъ, она не дастъ ни копѣйки. Но, конечно, всего скорѣе она должна выиграть, и когда станутъ разносить выигрыши, ей принесутъ ровно двѣсти-тридцать-шесть рублей. И она терпѣливо ждала.
Звонокъ, другой. Музыка перестала играть. Стартеръ съ флагомъ сѣлъ въ экипажъ и поѣхалъ черезъ поле, къ виднѣющемуся вдали лѣсу. Къ старту проскакали, одна за другой, красивыя, породистыя лошади, съ всадниками въ разноцвѣтныхъ жокейскихъ костюмахъ. Двое судей поднялись на вышку судейской башни. Стартеръ остановился у лѣска и опустилъ флагъ. «Пошли!» — раздаются голоса — и на минуту все стихаетъ.
Въ сущности иногда очень пріятно возвратиться къ воспоминаніямъ дѣтства и снова пережить давнее, забытое счастливое настроеніе. Всѣ эти волненія, соединенныя съ зрѣлищемъ борьбы изъ-за приза, вся обстановка скачекъ переносятъ васъ къ тому времени, когда вы знали только одну простую, несложную физическую борьбу, когда вы слѣдовали ветхозавѣтной морали: «око за око, зубъ за зубъ», но жили отчасти и по Евангелію, не заботясь о томъ, что ѣсть или во что одѣться, когда, наконецъ, вопросы: кто сильнѣе — Петровъ или Ивановъ, кто выше прыгаетъ, кто скорѣе бѣгаетъ, — были величайшими проблемами вашего существованія. И тутъ васъ живо волнуетъ ожиданіе, кто прискачетъ къ столбу первымъ. Вотъ кучка лошадей уже проскакала полтора круга и во второй и послѣдній разъ несется къ вамъ. Жокеи изъ кожи лѣзутъ, чтобы обогнать другъ друга, или не дать догнать себя, дергаютъ и хлещутъ хлыстомъ своихъ лошадей и, кажется, готовы улетѣть головой впередъ къ столбу. Залпъ яростныхъ криковъ и рукоплесканій раздается изъ трибунъ, когда кавалькада проносится мимо, — и столбъ уже позади лошадей, и онѣ уже только по инерціи продолжаютъ скакать вразсыпную, направляясь къ конюшнямъ: скачка кончена.
Однако, увы, забытое счастливое настроеніе промелькнуло какъ одинъ мигъ, и вамъ лѣзутъ въ голову мысли, какихъ вы не знали и знать не хотѣли во времена благодатнаго дѣтства. Эти красивыя лошади, съ умными какъ у человѣка глазами, напоминаютъ вамъ человѣческое соперничество честолюбій и противоположныхъ интересовъ, людскія скачки съ препятствіями и безъ препятствій, состязанія на призы, въ которыхъ успѣхъ одного зависитъ отъ неудачи другого, иногда ломающаго себѣ шею на какомъ-нибудь большомъ стипль-чезѣ. И вокругъ васъ волнуется толпа, охваченная вѣчной жаждой денегъ. Страстно ждетъ она того счастья, какое создается чужимъ несчастьемъ и глубиною его измѣряется. Но дождется-ли она его? Многіе разойдутся, проигравшись въ пухъ, да и тѣ, кому тотализаторъ удесятеритъ ихъ ставки, найдутъ-ли они въ великихъ милостяхъ лукаваго и коварнаго «бога злата» то счастье, о которомъ мечтаютъ?..