Тёмная Русь (Дорошевич)/ДО
| Темная Русь |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 66. |
Темная Русь… Какая обширная, печальная, какая горькая тема. Но я не хочу, чтобъ въ моихъ чернилахъ была хоть капля желчи и не желаю васъ обидѣть, сказавши:
— Петербургъ и Россія далеки другъ отъ друга.
Я скажу:
— Петербургъ и остальная Россія такъ далеки другъ отъ друга, словно они стоятъ по сторонамъ какого-то огромнаго-огромнаго оврага.
Тѣ люди, которые стоятъ тамъ, по ту сторону этого . оврага, кажутся вамъ такими маленькими, такими ничтожными.
Но вѣдь отъ нихъ до васъ разстояніе такое же, какъ и отъ васъ до нихъ, законъ перспективы одинаковъ и для нихъ и для васъ, и вы имъ кажетесь тоже не такими, каковы вы на самомъ дѣлѣ.
Въ одесской тюрьмѣ я бесѣдовалъ съ Ковалевымъ, несчастнымъ «героемъ» той страшной трагедіи, которая разыгралась въ Терновскихъ плавняхъ.
Кроткаго, добраго Ковалева полюбила вся тюрьма.
Тихимъ, печальнымъ голосомъ разсказывалъ мнѣ этотъ рябой, простоватый паренекъ, какъ онъ закапывалъ въ землю живыхъ людей.
Это «спасительное» дѣло было поручено ему, потому что онъ былъ постникомъ и оставался дѣвственникомъ до женитьбы. На «Божье дѣло» самымъ достойнымъ признали его.
Закопавъ живьемъ въ землю своихъ односельчанъ, онъ долженъ былъ самъ заморить себя голодомъ. Всѣ рѣшили умереть.
Онъ рылъ яму въ погребѣ, и въ нее ложились люди въ саванахъ, съ восковыми свѣчами въ рукахъ.
— Простите меня, православные! — кланялся имъ въ ноги Ковалевъ.
— Насъ прости! Зарой, Бога для! — отвѣчали они.
Онъ подходилъ, трижды цѣловалъ каждаго, прощался съ живыми, какъ съ покойниками, и брался за заступъ.
Они пѣли похоронныя пѣснопѣнія, отпѣвали себя, молясь за себя, какъ за умершихъ.
Ковалевъ начиналъ зарывать ихъ съ ногъ:
— Можетъ, кто раздумаетъ и попроситъ, чтобъ не зарывать.
Но они ни о чемъ не просили, лежа живые въ могилѣ, — они пѣли, пока могли, шептали молитвы, осѣняли себя двуперстнымъ сложеніемъ крестнаго знаменія, пока Ковалевъ медленно засыпалъ ихъ землей, ожидая стона или мольбы.
Ни стона ни мольбы до послѣдней минуты…
И онъ торопился забросать комьями земли почернѣвшія лица, сравнивалъ и утаптывалъ землю надъ погребенными. И шелъ домой молиться и поститься, чтобъ завтра похоронить еще десять живыхъ людей.
— Зачѣмъ?
— Потому началось ужъ исчисленіе[1]. Пришла бумага, а на ней начертано «Покой» «Покой», сирѣчь «печать». И каждаго надо было прописать, кто такой и сколько годовъ. И сказано было, что исчислять всѣхъ людей въ одинъ день, и каждому значилась на его бумагѣ «печать». Начали думать, какъ ослобониться: не писаться да не писаться. На томъ и порѣшили. А тутъ разговоръ пошелъ. кто исчисляться не будетъ, тѣхъ въ острогъ сажать будутъ, и въ Питерѣ ужъ, слышно, такая машинка выдумана, чтобы человѣка на мелкія части рубить. Возьмутъ въ острогъ да въ машинкѣ мелко-намелко и изрубятъ. Ну, и рѣшили, чтобъ похорониться.
И онъ зарылъ десятки своихъ односельчанъ, своихъ родныхъ, свою жену, своего ребенка.
— Насчетъ ребенка разговоръ былъ. Рѣшили-то похорониться по доброй волѣ, кто хочетъ. А ребенокъ махонькій, грудной, — у него воли нѣтъ. Какъ быть? Да жалость взяла, рѣшили похоронить: зачѣмъ младенца оставлять, чтобъ его изрубили…
И все изъ-за боязни машинки, которую выдумали и прислали изъ Петербурга.
— Ну, хорошо. Ну, вотъ теперь ты который мѣсяцъ сидишь въ острогѣ. Видишь вѣдь, что никакой такой машинки, «чтобъ людей рубить», нѣтъ?
— Теперь-то вижу!
Его лицо поблѣднѣло, въ глазахъ, полныхъ слезъ, засвѣтилось столько страданія, его голосъ такъ задрожалъ, когда онъ тихо сказалъ: «Теперь-то вижу», что ужасъ сжалъ сердце.
Я коснулся самаго больного мѣста его души.
Заживо похоронивъ десятки людей, жену, ребенка, — онъ узналъ, что все это было не для чего, что десятки жизней онъ погубилъ напрасно.
И все это узнать послѣ того, какъ преступленіе уже совершено. Узнать такъ поздно.
Когда я выходилъ изъ тюремнаго замка, мнѣ слышалась фраза Митрича изъ «Власти тьмы».
— «Мужикъ, — тотъ въ кабакѣ или замкѣ что-нибудь да узнаетъ»…
И отъ нея вѣяло всѣмъ ужасомъ правды.
На Сахалинѣ, въ тюрьмѣ при селеніи Михайловскомъ для богадѣльщиковъ и подслѣдственныхъ, я познакомился съ Сайфуттиномъ.
Казанскій татаринъ, фанатикъ-мусульманинъ. Онъ принадлежитъ къ сектѣ, которая называется «Вайсовымъ полкомъ», и числится «полковникомъ» этого полка.
Маленькій, тщедушный, съ яснымъ взглядомъ добрыхъ коричневыхъ глазъ, — въ немъ никто не призналъ бы знаменитаго фанатика.
Онъ добродушенъ, мягокъ, уступчивъ, сговорчивъ во всемъ, что не касается его убѣжденій.
Въ отдѣленіе для ни къ чему неспособныхъ каторжанъ-богадѣльщиковъ онъ попалъ, пройдя черезъ длинный рядъ мытарствъ. Онъ посидѣлъ въ кандальныхъ тюрьмахъ, былъ въ больницѣ для умалишенныхъ, подвергался всевозможнымъ наказаніямъ.
Лишь только его привезли на Сахалинъ, — съ перваго же шага онъ началъ оказывать неповиновеніе: ни за что не хотѣлъ снимать шапку ни предъ какимъ начальствомъ.
Его заковывали въ кандалы, его недѣлями держали въ темномъ карцерѣ на хлѣбѣ и на водѣ.
— Снимай шапку!
Ни за что!
— Не могу!
— Полоумный онъ, что ли!
Сайфуттина отдали на испытаніе въ психіатрическое отдѣленіе. Тамъ подержали его и выпустили:
— Совершенно здоровъ!
Опять началась борьба съ «неповиновеніемъ». Кончилось тѣмъ, что Сайфуттина въ карцерѣ вынули полуживымъ изъ петли.
Въ лазаретѣ съ нимъ разговорился заинтересовавшійся имъ докторъ, — и тутъ въ двухъ словахъ выяснилась вся причина «упорнаго неповиновенія» Сайфуттина.
Онъ «не могъ», не можетъ снимать шапки ни предъ какимъ начальствомъ, потому что, по ученью его секты, обнажать голову можно только передъ царемъ.
И Сайфуттинъ готовъ былъ лучше поплатиться жизнью, чѣмъ воздать кому-нибудь царскую почесть.
Пусть ему прикажутъ броситься въ огонь, — онъ бросится, не задумываясь. Жизнь онъ, несомнѣнно, отдастъ безъ раздумья.
И только вѣра въ Аллаха для него выше.
Сайфуттинъ — участникъ «колокольнаго бунта», бывшаго въ Казанской губерніи.
Въ татарскихъ деревняхъ поставили столбы и повѣсили колокола, чтобы бить въ набатъ на случай пожара.
Среди темной татарской орды пошли слухи:
— Нехорошо.
Хотятъ крестить всѣхъ татаръ.
— Вонъ ужъ и колоколовъ изъ Питера понаслали!
Начались волненія, сопротивленія властямъ — и Сайфуттинъ попалъ на Сахалинъ, какъ одинъ изъ главныхъ виновниковъ и зачинщиковъ бунта.
— Да вѣдь тебѣ никто и здѣсь не велитъ мѣнять твою вѣру, Сайфуттинъ!
— Нэтъ. Ныкто.
— Ну, и тамъ никто не велѣлъ!
— Хотэлы вэлэть; Питеръ колокола прислалъ.
Знакомясь въ Полтавѣ съ дѣломъ объ убійствѣ Комарова, я выслушивалъ отъ свидѣтелей, простыхъ людей, очень подробныя, очень обстоятельныя, очень точныя объясненія, гдѣ, когда они встрѣтили Скитскихъ въ роковой день.
— Что жъ вы не разсказывали всего этого такъ подробно на судѣ?
Люди только пожимаютъ плечами:
— Развѣ можно?! Изъ Питера приказъ пришелъ, чтобы въ пользу Скитскихъ больше трехъ минутъ никто говорить не смѣлъ!
— Да вы-то этотъ приказъ видѣли?
— Мы — люди маленькіе, намъ приказовъ показывать не станутъ. А только это ужъ такъ! Вся Полтава знаетъ. У кого хотите спросите.
Въ Аккерманѣ я обращался къ людямъ, потерявшимъ при взрывѣ казеннаго виннаго склада способность къ труду:
— Да вы ходатайствовали хоть о пособіи?
Машутъ рукой:
— Куда тамъ!
— Да почему же?
— Говорятъ, изъ Питера запрещено это дѣло поднимать!
Откуда же берется это представленіе о Петербургѣ?
Петербургъ непосредственно сталкивается съ остальной Россіей очень рѣдко, и при каждомъ такомъ столкновеніи пропасть, раздѣляющая ихъ другъ отъ друга. становится все шире и шире.
То, что я хочу разсказать вамъ, случилось «не въ Россіи», а на далекой окраинѣ, на томъ же Сахалинѣ, но оно такъ типично, что заслуживаетъ быть разсказаннымъ.
На посту Корсаковскомъ, на югѣ Сахалина, проживаетъ ссыльная семья Жакомини. Они были сосланы давно изъ Николаева за убійство, отбыли наказаніе, состоятъ теперь крестьянами и ведутъ торговлю.
Одинъ изъ сыновей Жакомини женился на «свободной дѣвушкѣ», т.-е. на дочери ссыльно-каторжныхъ. Жена его отравила, и сдѣлала это такъ открыто, что весь Корсаковскъ объ этомъ знаетъ.
Три года тому назадъ на Сахалинѣ еще не было спеціальныхъ слѣдователей. Слѣдствія поручались кому-нибудь изъ чиновниковъ, и тѣ чинили допросы черезъ писарей ссыльно-каторжныхъ, практически опытныхъ въ уголовныхъ дѣлахъ. Дѣло «молодой Жакоминихи» попало къ уволенному теперь чиновнику С. Ему приглянулась молодая, смазливая «Жакоминиха» — и въ результатѣ дѣло ея не двигалось ни на шагъ[2].
Напрасно старики Жакомини обращались къ г. С. съ просьбами ускорить дѣло объ отравленіи ихъ сына. Отвѣтъ былъ каждый разъ:
— Молчать. Самихъ еще засажу!
Глупая бабенка «Жакоминиха» ходила на свободѣ, рядилась и бахвалилась:
— Ничего-то мнѣ старики Жакомини сдѣлать не могутъ! За мной самъ С. каждый день, почитай, посылаетъ! Что ему скажу, то и будетъ!
Каторга, поселенье, — все было возмущено.
На каторгѣ, на поселеньѣ вырабатывается какое-то «помѣшательство на справедливости». Это такъ естественно. Когда у людей остается очень мало правъ, — они начинаютъ дорожить еще больше этими крошечными остатками. И малѣйшая несправедливость чувствуется съ особою болью. Каторга состоитъ изъ людей, которые сами пришли сюда за убійства, и они хотятъ, чтобы то, что имъ вмѣнено въ вину, вмѣнялось въ вину одинаково всѣмъ, безъ исключенія. Они сами «жертвы справедливости», и требуютъ, чтобъ справедливость одинакова была для всѣхъ.
— За что же насъ-то посылали, если она сдѣлала то же, что и мы, и ей ничего.
Я былъ тогда въ Корсаковскѣ. Ждали пріѣзда одного лица, и весь Корсаковскъ зналъ, что старики Жакомини подаютъ жалобу на лицепріятіе чиновника С.
Это лицо, которое должно было пріѣхать, ждали, какъ Бога. И во всемъ Корсаковскѣ не было другихъ разговоровъ.
Въ воздухѣ чуялось:
«Вотъ пріѣдетъ баринъ, |
Онъ пріѣхалъ.
Когда старикъ Жакомини, въ присутствіи г. С, подалъ пріѣхавшему жалобу, — пріѣхавшій, даже не прочитавъ жалобы, крикнулъ:
— Что? Жалоба на начальство? Въ ноги!
Жакомини стоялъ, какъ пораженный громомъ.
— Въ ноги г. С! На колѣни! Проси, чтобъ онъ тебя простилъ, что ты на него жалуешься!
Старикъ Жакомини всталъ передъ г-номъ С. на колѣни, поклонился ему въ ноги и сказалъ:
— Простите!
Толпа молча смотрѣла.
Что чувствовалъ каждый, — судите сами.
Это происходило на далекой окраинѣ, «не въ Россіи».
Но если бы знали всѣ, отъ небольшихъ чиновниковъ, посылаемыхъ для ревизіи, до крупныхъ чиновъ, съ какимъ нетерпѣніемъ ждутъ всегда тамъ, въ этой бѣдной, въ этой темной провинціи пріѣзда каждаго человѣка «изъ Петербурга»;
Сколько надеждъ возлагается на каждый такой пріѣздъ! Какъ волнуются, ожидая этого пріѣзда. Какъ ждутъ облегченія своихъ бѣдъ, своихъ нуждъ, разрѣшенія своихъ жалобъ.
Сколько свѣта ждутъ!
Она темна, она невѣжественна, — эта обширная, эта безпредѣльная неграмотная «провинція».
Тамъ и до сихъ поръ пишутъ еще жалобы:
— «Его высокоблагородной свѣтлости господину финансову»…
Дѣйствительно, чортъ знаетъ, что такое! И титула такого нѣтъ!
Эти неграмотные люди все еще, — остатокъ старыхъ временъ! — все еще увѣрены, что «бумаги» надо писать «поцвѣтистѣе» да «позаковыристѣй».
Трудно бываетъ добиться толку отъ этихъ цвѣтистыхъ бумагъ, уснащенныхъ еще по-старинному:
— «Посему»… «поелику»… «такъ какъ на точномъ основаніи»… «имѣю честь всепокорнѣйше обратиться съ ходатайствомъ о неостановленіи»…
Трудно бываетъ найти сущность подъ этими грудами цвѣтовъ стариннаго канцелярскаго краснорѣчія.
Но подъ этими неграмотными, выраженіями несуществующими титулами, отжившими свой вѣкъ канцелярскими фразами таятся живыя человѣческія страданія, живыя человѣческія надежды.
Много правды и много исканій правды подъ этими грудами исписанной «многословіемъ» бумаги.
Не отталкивайте же отъ себя этихъ грудъ!
Немножко снисходительности, немножко терпѣнія, немножко доброты, вниманія къ этимъ жалобамъ, бѣдамъ и нуждамъ провинціи.
Вѣдь васъ такъ ждали!
Прислушайтесь къ тому, что говоритъ вамъ не совсѣмъ складно, часто запутанно и туманно, этотъ неграмотный человѣкъ. И яснымъ умомъ и добрымъ сердцемъ отгадайте его нужды, его горе.
Немножко доброты, немножко вниманія къ тѣмъ жалобамъ и просьбамъ, которыми «осаждаютъ» въ провинціи. И на первое время и этого будетъ довольно.
И съ каждымъ разомъ будетъ все слабѣе и слабѣе эта туманная туча, поднимающаяся изъ пропасти, отдѣляющей Петербургъ отъ остальной Россіи.
Эта туча, мѣшающая вамъ видѣть ихъ, а имъ видѣть васъ такими, каковы вы есть.
Примѣчанія[править]
- ↑ Перепись
- ↑ Насколько ясны были улики противъ этой «Жакоминихи», можно видѣть по слѣдующему: когда слѣдствіе отъ г. С. перешло къ другому чиновнику г. Б., тотъ немедленно счелъ нужнымъ посадить обвиняемую въ тюрьму.
- ↑ Н. А. Некрасовъ «Забытая деревня»