Сахалин (Дорошевич)/Уроженцы острова Сахалин/ДО
| ← Добровольно слѣдующія | Сахалинъ (Каторга) — Уроженцы о. Сахалина | Золотая ручка → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 430. |
Одно лицо, посѣтивъ два года тому назадъ[1] постъ Корсаковскій, на югѣ Сахалина, захотѣло непремѣнно увидѣть:
— Уроженца острова Сахалина.
Ему привели двадцатилѣтняго парня, и «лицо» торжественно, всенародно расцѣловало этого «уроженца».
Я не знаю, что именно привело его въ такой восторгъ.
Онъ цѣловалъ, я полагаю, не этого несчастнаго парня, — онъ цѣловалъ еще болѣе несчастную идею о «сахалинской колоніи».
Передъ нимъ было живое олицетвореніе этой идеи, — свободный житель Сахалина, не привезенный сюда, а здѣсь родившійся, здѣсь выросшій.
Я видѣлъ много этихъ «живыхъ воплощеній идеи колонизаціи».
Я видѣлъ уроженцевъ о. Сахалина на свободѣ, видѣлъ ихъ въ подслѣдственныхъ карцерахъ, видѣлъ въ тюрьмахъ отбывающими наказаніе за совершенныя преступленія, — и не скажу, чтобъ они приводили меня въ особый восторгъ.
Я разсказывалъ уже, какъ[2] отыскивалъ палача Комлева, закончившаго уже свою дѣятельность, числящагося въ богадѣльщикахъ и пришедшаго въ постъ Александровскій «на заработокъ», предвидѣвши казнь[2].
Комлевъ — знаменитый сахалинскій палачъ. Безъ его участія совершено только 2 смертныхъ казни на Сахалинѣ. Онъ повѣсилъ 13 человѣкъ, спеціалистъ по этому дѣлу и по его словамъ:
— Кромѣ Комлева, этого сдѣлать никто не сумѣетъ.
— Не знаешь ли, гдѣ бы мнѣ найти Комлева? — обратился я къ встрѣчному поселенцу.[1]
— А вонъ, ваше высокоблагородіе, — сказали мнѣ, —[2] изволите видѣть на концѣ улицы махонькую избушку. Туда и отправляйтесь. Онъ тамъ у польки нанялся дѣтей няньчить. Вѣшать да за дѣтьми ходить, — больше ни на какую работу онъ, старый песъ, и не способенъ![2]
— Какъ дѣтей няньчить?
— Такъ точно. Онъ пришелъ Туманова вѣшать…
Въ то время прошелъ въ каторгѣ слухъ, что въ Александровской тюрьмѣ повѣсятъ бродягу Туманова. Тумановъ стрѣлялъ въ одного изъ чиновниковъ. Сахалинъ настаивалъ на казни «для острастки» каторги. Но этого не случилось: Тумановъ былъ помѣщенъ въ психіатрическую больницу.
Прослышавъ про казнь, Комлевъ явился въ постъ Александровскій, чтобы заработать рубля три: безъ него повѣсить некому.
— Пришелъ вѣшать, а пока нанялся дѣтей няньчить?!
— На какую онъ больше работу, старый песъ, способенъ![1]
Въ маленькой избушкѣ возилась около печки рослая, здоровая баба. По угламъ пищали трое ребятишекъ.
— Посидите тутъ. Комлевъ съ самымъ махонькимъ въ фондъ (казенная лавка) пошелъ. Сейчасъ будетъ.
«Полька», крестьянка Гродненской губерніи, отбываетъ еще каторгу.
Она пришла сюда, — бабы особенно не любятъ сознаваться въ преступленіи, — «по подозрѣнію въ убійствѣ мужа».
— Потому и подозрѣніе упало, что меня за него силкомъ замужъ выдали, а за мной другой прихлестывалъ. Ну, на насъ и подумали, что мы «пришили».
Въ каторгѣ она выучилась говорить, — не на русскомъ, а на каторжномъ языкѣ.
— Меня сюда послали, а съ которымъ я была слюбившись, слышно, въ Сибири. Вотъ и живу.
— А дѣти чьи? Изъ Россіи привезла?
— Зачѣмъ изъ Россіи. Дѣти — здѣшнія. Эти двое, старшенькіе, отъ перваго сожителя. Поселенецъ онъ былъ, потомъ крестьянство получилъ, на материкъ ушелъ. А меньшенькій, котораго Комлевъ няньчитъ, отъ теперешняго сожителя. Кондитеръ онъ. Черезъ мѣсяцъ ему срокъ поселенчества кончается, крестьянство получитъ, тоже на материкъ уйдетъ.
— Ну, а вотъ этотъ отъ кого?
— Этотъ? А кто жъ его знаетъ!
— Ну, а когда кондитеръ твой на материкъ уйдетъ, тогда ты что жъ съ дѣтьми-то дѣлать будешь?
— А другого сожителя дадутъ.
Такъ «отбываетъ каторгу» эта женщина, когда-то не вынесшая жизни съ нелюбимымъ мужемъ, и теперь переходящая отъ «сожителя» къ «сожителю» съ тупымъ, апатичнымъ видомъ.
Въ это время въ избушку вошелъ Комлевъ.
На рукахъ, которыя привыкли драть и вѣшать, онъ бережно несъ годовалаго ребенка.
Я отложилъ бесѣду съ нимъ до другого раза.
Палачъ съ ребенкомъ на рукахъ…
— Зайди ко мнѣ завтра… Только безъ ребенка!
Что будетъ потомъ съ этими дѣтьми, которыя родятся отъ сожителей, по окончаніи поселенчества уѣзжающихъ на материкъ, которыя родятся «кто его знаетъ отъ кого», и растутъ здѣсь на рукахъ палача?
Знаменитость «поста Корсаковскаго», и его «прелестница» — «молодая Жакоминиха».[3]
Отецъ и мать Жакоминихи были ссыльно-каторжные. Она родилась на Сахалинѣ.
— На Сака́линѣ! — какъ говорятъ сахалинцы.[1]
Она ничего другого не видала, кромѣ Сахалина. Говоритъ на томъ же языкѣ, на которомъ говорятъ въ кандальныхъ тюрьмахъ. И когда ей говорятъ, что есть другія страны, вовсе не похожія на Сахалинъ, она только съ недоумѣніемъ отвѣчаетъ:
— Да вѣдь и тамъ людей «пришиваютъ» изъ-за денегъ!
Ее очень интересуетъ вопросъ:
— Правда, что въ Россіи не нужно снимать шапокъ передъ чиновниками?
И это кажется ей очень страннымъ.
Она знаетъ только два сорта людей: чиновниковъ и «шпанку» — такъ называются каторжане[1].
У нея двое дѣтей, которыхъ она очень любитъ и на которыхъ тратитъ все, что «добываетъ».
Дѣтей она одѣваетъ, какъ «чиновничьихъ дѣтей», — для себя ждетъ каторги, какъ чего-то самаго обыденнаго.
Вѣдь въ каторгу приговорятъ!
— Что жъ! Отдадутъ въ сожительницы. Меня любой поселенецъ и съ дѣтьми возьметъ: я — баба прибыльная.
Она говоритъ это спокойно, дѣловымъ тономъ.
Жакоминиха была выдана замужъ тоже за сына ссыльно-каторжныхъ родителей.
Семья Жакомини давно была прислана на Сахалинъ изъ Николаева, отбыла каторгу, поселенчество, разжилась, имѣетъ большую торговлю. Молодой Жакомини жилъ съ женой въ селеніи Владимировкѣ, держалъ лавку, охотился на соболей. Жили, по-сахалински, очень зажиточно. Но молодой бабѣ приглянулся поселенецъ. «Парень-ухватъ», отчаянный, изъ «Ивановъ», какъ зовутся удальцы каторги. Онъ кончилъ срокъ поселенчества, собрался на материкъ, и объ отъѣздѣ сказалъ Жакоминихѣ только наканунѣ.
— А меня возьмешь съ собой?
— Взялъ бы, если бы у тебя были деньжата.
Въ тотъ же день Жакоминиха подсыпала мужу стрихнина. Стрихниномъ травятъ соболей, и онъ есть въ домѣ каждаго охотника.
Преступленіе было совершено изумительно откровенно. Жакоминиха поднесла мужу отраву въ то время, какъ въ сосѣдней комнатѣ работники дожидались ихъ къ обѣду.
Когда Жакомини грохнулся на полъ, вбѣжали рабочіе и тутъ же около него подняли «поличное» — рюмку съ остатками порошка.
— Самъ отравился! — сразу объявила Жакоминиха.
И первое, что сдѣлала, сейчасъ же начала вынимать изъ сундука деньги.
Она была страшно изумлена, когда ее притянули къ слѣдствію, и объясняетъ это только интригой со стороны стариковъ Жакомини.
— Какъ же къ слѣдствію? По какому полному праву на материкъ не пускаютъ? Нешто есть свидѣтели, что я ему отраву подносила?
Это, — какъ я уже говорилъ,[2] — глубочайшая увѣренность каторги, что, если только нѣтъ свидѣтелей-очевидцевъ, стоитъ «судиться не въ сознаніи», и никто васъ обвинить не имѣетъ права. А если и обвинятъ, то неправильно, не по закону.
— Должны оставить въ подозрѣніи, а не осуждать!
Отголосокъ старыхъ временъ, переходящій отъ поколѣнія каторжанъ къ поколѣнію.[1]
Состоя подъ слѣдствіемъ, Жакоминиха совершила новое преступленіе, — опять «безъ свидѣтелей».
Однажды могила Жакомини была найдена разрытой. Въ крышкѣ гроба было прорублено отверстіе.
Собравшіеся «сахалинцы» моментально узнали, чьихъ рукъ дѣло:
— Жакоминиха! Это ужъ всегда такъ дѣлается! Дѣло первое!
«Жакоминихѣ» началъ часто сниться ея покойный мужъ. А если начинаетъ мерещиться убитый, надо разрыть могилу и посмотрѣть, не перевернулся ли онъ въ гробу. Если перевернулся, надо положить опять какъ слѣдуетъ, и убитый перестанетъ являться и мучить.
— Да почему жъ, непремѣнно, это сдѣлала Жакоминиха?
— Помилуйте, да она съ малолѣтства это средство знаетъ. Съ дѣтства между убійцевъ! — совершенно резонно отвѣчаютъ служащіе на Сахалинѣ.
— Ну, и баба! — говорю какъ-то поселенцу.
— Да вѣдь оно, ваше высокоблагородіе, можетъ по-вашему какъ иначе выходитъ. А по-нашему, по-Корсаковскому, завсегда случиться можетъ. Потому здѣсь въ каждомъ домѣ корешокъ борца имѣется…
«Борецъ» — ядовитое растеніе, растущее на южномъ Сахалинѣ.
— Каждый держитъ!
— Зачѣмъ же?
— Случаемъ — для себя, коли невтерпежъ будетъ. Случаемъ — для кого другого. Только что она не борцомъ, а трихниномъ отравила. Только и всего. А то бываетъ. Потому Сака́линъ.
Викторъ Негель, молодой человѣкъ 20 лѣтъ, подслѣдственный арестантъ, содержавшійся въ карцерѣ Александровской кандальной тюрьмы, пожелалъ меня видѣть по какому-то дѣлу.
— Вы съ Негелемъ остерегайтесь оставаться наединѣ! — предостерегалъ меня начальникъ тюрьмы.
Для моихъ бесѣдъ съ арестантами предоставлялась тюремная канцелярія въ тѣ часы, когда въ ней не было занятій. Арестантъ входилъ одинъ, безъ конвойныхъ. Конвойные оставались ждать на дворѣ.
— Цапнетъ онъ васъ чѣмъ-нибудь, выпрыгнетъ въ окно на улицу — и дастъ стрекача: тамъ всегда толпятся поселенцы, дадутъ возможность бѣжать. А ему больше ничего и не остается, какъ бѣжать. Это, батюшка мой, человѣкъ, который въ своей жизни еще дѣлъ натворитъ!
Негель, дѣйствительно, не внушалъ симпатіи. Въ канцелярію вошелъ юноша небольшого роста, плотный, коренастый. Злые, раскосые глаза. Онъ былъ очень раздраженъ долгимъ сидѣніемъ въ карцерѣ. Необыкновенно ясно выраженная ассимметрія лица. Узенькій низкій лобъ. Короткіе, густые, мелко вьющіеся волосы, жесткіе, какъ щетина.
Наша бесѣда съ нимъ длилась часа три, — и, когда безпокоившійся начальникъ тюрьмы зашелъ въ канцелярію посмотрѣть, не случилось ли чего, онъ остолбенѣлъ отъ изумленія. Картина была престранная!
Негель ревѣлъ, какъ дитя. Я утѣшалъ его, отпаивалъ водой и, совершенно растерявшись, гладилъ по головѣ, какъ маленькаго ребенка.
— Что вы сдѣлали Негелю?! — только и нашелся спросить начальникъ тюрьмы.
Передавая свою просьбу, Негель разсказалъ всю свою жизнь. А она, дѣйствительно, такъ же ужасна, какъ отвратительно его преступленіе.
У него убили мать. Черезъ десять мѣсяцевъ послѣ этого онъ самъ совершилъ убійство.
Убилъ жену ссыльнаго М. Онъ былъ вхожъ какъ свой въ эту семью. Негель зашелъ къ нимъ, когда самого М. не было дома, а жена хлопотала по хозяйству.
— Гдѣ Иванъ Иванычъ? — спросилъ Негель.
— А тебѣ какое дѣло! — будто бы отвѣтила ему рѣзко М.
Негель схватилъ желѣзную кочергу и началъ ею бить несчастную женщину по головѣ. Это было, дѣйствительно, звѣрское убійство. Негель продолжалъ ее бить и мертвую. Билъ съ остервенѣніемъ: лица не было, зубы были забиты ей въ горло.
Покончивъ съ убійствомъ, онъ убѣжалъ, вымылся, переодѣлся и, когда убійство было открыто, прибѣжалъ на мѣсто однимъ изъ первыхъ.
Пока составляли протоколъ, Негель няньчился и игралъ съ маленькими дѣтьми только что убитой имъ женщины, — ихъ не было при убійствѣ: они были въ гостяхъ у сосѣдей.
Негель больше всѣхъ высказывалъ сожалѣнія, ужасался, негодовалъ на «злодѣя» и даже указалъ на одного поселенца, какъ на убійцу.
— Зачѣмъ? Золъ ты на него былъ?
— Нѣтъ! А только это всегда такъ дѣлается. Всегда другого «засыпать», чтобъ съ себя подозрѣніе снять. Это ужъ такъ водится.
За что онъ убилъ такъ звѣрски несчастную женщину?
Говорятъ, что Негель, выслѣдивъ, когда М. ушелъ изъ дома, явился съ гнусными намѣреніями.
Негель говоритъ, что покойная кокетничала съ нимъ и перебрала у него въ разное время 50 рублей.
Когда она дерзко отвѣтила ему, Негель сказалъ ей:
— Ты чего жъ на меня, какъ собака, лаешь? Деньги ни за что берешь, а лаешься? Только крутишь!
— А чего жъ и нѣтъ? Ты еще малолѣтокъ, тебя можно и окрутить.
— Я каторжника сынъ, — отвѣчалъ ей Негель, — меня не окрутишь!
М. будто бы расхохоталась, и Негель, не помня себя, началъ ее бить. Онъ пришелъ въ изступленіе, не помнитъ, долго ли билъ, — и потомъ, придя къ трупу, съ удивленіемъ смотрѣлъ:
— Экъ, я ее какъ!
— Вотъ я ее за что убилъ, — вовсе не такъ, здорово-живешь, а за 50 рублей!
— Да развѣ за 50 рублей убивать людей можно?
Лицо Негеля стало еще сумрачнѣе и мрачнѣе.
— А ни за что ни про что людей убивать разрѣшается? У меня мать убили. За что? Вонъ, онъ говоритъ, что убилъ ее, съ ней жимши. А я вамъ прямо скажу, что вретъ. Никакой коммерціи онъ съ ней не имѣлъ! — три копейки ему и цѣна-то вся! Вы посмотрите на него!
Его мать, 50-лѣтнюю женщину, зарѣзалъ его же учитель, поселенецъ Вайнштейнъ.
Вайнштейна приговорили на 4 года каторги. Это приводитъ Негеля въ бѣшенство:
— За мою мать на 4 года?! А вонъ безногаго за то, что женщину убилъ, на 20 лѣтъ! Что жъ это! Послѣ этого судъ — это просто вторыя карты!
Негель — уроженецъ Сахалина. Его отецъ и его мать, оба сосланные въ каторгу за убійства, встрѣтились въ Усть-Карѣ и вмѣстѣ попали на Сахалинъ.
Онъ не помнитъ отца, но воспоминанія о матери заставили его разрыдаться.
И такъ странно вздрагиваетъ и сжимается сердце, когда этотъ злобный. безжалостный убійца, рыдая, говоритъ:
— Мама! Моя мама!
— Когда убили мать, я озлился, я другой человѣкъ сталъ. Ага, значитъ — людей ни за что ни про что убивать можно! Хорошо же, такъ и будемъ знать!.. Онъ, Вайнштейнъ, и меня погубилъ. Мама изъ меня человѣка сдѣлать хотѣла. Если бы онъ ея не убилъ, я бы никогда не былъ каторжникомъ. Я при мамѣ совсѣмъ другой былъ. А теперь, что я? Каторжникъ. Приговорятъ лѣтъ на десять. А потомъ, Богъ дастъ, заслужу и безсрочную.
Его просьба ко мнѣ заключалась въ томъ, чтобы я попросилъ губернатора:
— Пусть меня переведутъ изъ Александровской тюрьмы въ другую. Здѣсь Вайнштейнъ сидитъ, и долженъ я его зарѣзать.
— Почему же «долженъ»?
— Долженъ. Меня въ одиночкѣ держатъ, а какъ въ общую пустятъ, я его сейчасъ «пришью». А мнѣ еще въ безсрочную итти не хочется. Пусть меня съ нимъ въ одну тюрьму не сажаютъ! Мнѣ его не жаль, мнѣ себя жаль!
— Ну, хорошо! А той, которую ты убилъ, тебѣ не жаль?
— Часомъ. Мнѣ ея такъ бываетъ жаль, что плачу у себя въ одиночкѣ. Ее и дѣтей. А какъ вспомню, какъ мать у меня убили, — всякая жалость къ людямъ отпадаетъ.
И его раскосые глаза, когда онъ говоритъ послѣднія слова, смотрятъ съ такой непримиримою злобою!..
Въ той же Александровской тюрьмѣ я встрѣтился съ Габидуллиномъ Латыней, молодымъ татариномъ, тоже сыномъ ссыльно-каторжныхъ.
Онъ родился, выросъ, совершилъ преступленіе и отбываетъ наказаніе на Сахалинѣ.
— Въ тюрьмѣ-то еще лучше! Въ тюрьмѣ жрать даютъ, а на волѣ съ голода опухнешь! — посмѣивается онъ.
Его преступленіе — дѣйствительно, ужасно.
Съ двумя поселенцами, они втроемъ убили съ цѣлью грабежа жену одного арестанта, ея 14-лѣтнюю дочь и 6-лѣтняго сына.
Совершивъ убійство, Габидуллинъ и его соучастникъ убили своего третьяго товарища:
— Чтобъ при дѣлежѣ больше осталось!
Несчастную женщину, бывшую въ интересномъ положеніи, нашли съ разрѣзаннымъ животомъ.
— Это для чего?
— А это такъ! Посмотрѣть, какъ ребенокъ лежитъ!
И Габидуллинъ конфузливо улыбается, упоминая о своемъ любопытствѣ.
И на настойчивыя требованія каторги этотъ огромный, съ идіотскимъ лицомъ татаринъ, начинаетъ уродливо сгибаться въ три погибели, показывая, «какъ лежалъ ребенокъ».
Каторга грохочетъ.
— Ну, другихъ тебѣ не жаль, хоть бы себя пожалѣлъ! Вѣдь вотъ въ тюрьму за это попалъ, въ каторгу!
— Такъ что жъ? Здѣсь, на Сака́линѣ, всѣ въ тюрьмѣ были.
И этотъ «уроженецъ Сахалина» смотритъ на тюрьму, какъ на нѣчто неизбѣжное для всѣхъ и каждаго.
Нѣтъ сахалинской тюрьмы, гдѣ бы не сидѣло «уроженца».
30 лѣтъ слишкомъ на Сахалинѣ родятся дѣти, растутъ среди каторги, въ атмосферѣ крови и грязи, и съ самой колыбели обречены на каторгу.[4]
Я думаю, что это[5] большой грѣхъ противъ этихъ несчастныхъ.
Примѣчанія[править]
- ↑ а б в г д е Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ а б в г д Выделенный текстъ отсутствуетъ въ изданіи 1903 года, но присутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Въ изданіи 1903 года: По фельетону «Темная Русь» читатели знакомы уже съ «молодой Жакоминихой», «прелестницей» поста Корсаковскаго.
- ↑ Въ изданіи 1903 года: Больше 25 лѣтъ на Сахалинѣ рождались дѣти, росли среди каторги, въ атмосферѣ крови и грязи, и съ самой колыбели были обречены на каторгу.
- ↑ Въ изданіи 1903 года: Это былъ