Учитель (Ясинский)/ДО

 См. также одноимённые страницы.

Учитель
авторъ Іеронимъ Іеронимовичъ Ясинскій

Дата созданія: январь 1886 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1885—1886). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. IV. — С. 140.

I

Накрапывалъ дождь и барабанилъ по стекламъ загороднаго дома объ одномъ этажѣ съ мезониномъ, окруженнаго высокими каштановыми и орѣховыми деревьями и примыкавшаго къ парку. На крытой террасѣ, обросшей вьющимися растеніями, около чайнаго стола хлопотала прислуга. Красивая, высокаго роста, дама въ свѣтломъ халатѣ смотрѣла изъ окна своей спальни. По срединѣ двора пестрѣлъ цвѣтникъ, и если экипажъ въѣзжалъ въ ворота, онъ долженъ былъ проѣхать по узкой аллеѣ высокихъ тополей, обогнуть цвѣтникъ и остановиться у широкаго отлогаго крыльца, гдѣ по обѣимъ сторонамъ на тумбахъ блестѣли зеркальные шары. Дама ждала мужа, который могъ пріѣхать съ утреннимъ поѣздомъ. Свистокъ машины уже прогудѣлъ вдали.

Дамѣ было лѣтъ двадцать пять. Темная, длинная коса ея лежала на груди, и она перебирала ее гибкими бѣлыми пальцами, вплетая укосникъ.

Звали ее Глафирой Львовной. По рожденію она княжна, но родители ея были очень бѣдные люди, и отецъ дошелъ до того, что служилъ становымъ. По мужу она мѣщанка. Мужъ ея, Григорій Павловичъ Кустовъ, занимался подрядами.

Онъ женился на ней, когда ей было семнадцать лѣтъ, а ему сорокъ. Она знала, что онъ любитъ ее спокойною, прочною любовью, высоко цѣнитъ ея умъ, ея начитанность, а также ея волосы, ея лебединую шею, черные, большіе глаза, граціозность движеній, благородную простоту наряда. Ей казалось, что и она его любитъ и тоже спокойною любовью. На его ласки она никогда не отвѣчала страстно. Она привязалась къ нему за восемь лѣтъ супружеской жизни, какъ къ брату, какъ къ отцу своего маленькаго сына, и даже сердце ея билось теперь отъ ожиданія, что вотъ сейчасъ пріѣдетъ Григорій Павловичъ.

Дождь все продолжалъ накрапывать, становился чаще и чаще, и деревья облекала прозрачная дымчатая пелена. Чѣмъ дальше отъ дома, тѣмъ гуще казалась эта пелена, и лѣсокъ на горизонтѣ, гдѣ виднѣлась станція желѣзной дороги, былъ такого же сѣраго тона, какъ и небо. Лишь у самаго окна ярко зеленѣли лапчатые листья молодого каштана. Августъ мѣсяцъ только что начался, и цѣлую недѣлю стояла дождливая погода.

Глафира Львовна не могла назвать себя хозяйкой. Она сознавала, что въ этомъ отношеніи она не подходитъ къ идеалу Григорія Павловича. Тѣмъ не менѣе, глядя въ окно, она думала не только о поцѣлуѣ супруга. Въ ея головѣ промелькнули и хозяйственныя соображенія. Она вспомнила, какой обѣдъ былъ заказанъ съ вечера, и есть ли въ погребѣ вермутъ, который пьетъ Григорій Павловичъ для сваренія желудка…

— Что же Костя! Нянюшка, скажите что пора: папа пріѣдетъ, а его не будетъ!

Костя, сынъ Глафиры Львовны, еще не былъ одѣтъ. Кроватка его стояла въ сосѣдней комнатѣ. Ему тоже хотѣлось встрѣтить Григорія Павловича. Онъ долго умывался, и слышно было какъ плещется вода. Наконецъ, понукаемый старухой-няней и опасаясь пропустить пріѣздъ отца, мальчикъ съ сырымъ отъ умыванія личикомъ, хорошенькій, какъ цыганенокъ, вбѣжалъ къ матери. Онъ былъ въ красной шелковой рубашкѣ, въ бархатныхъ черныхъ шараварахъ и лакированныхъ сапогахъ. Золотой поясокъ блестѣлъ на немъ.

— Нянюшка, зачѣмъ вы ему позволяете такъ помадиться! Костя, какъ тебѣ не стыдно! Папа любитъ, чтобы волосы были сухіе. Сядь здѣсь и смотри. Если бы не дождь, мы вышли бы навстрѣчу… Хорошо спалъ?

Она погладила сына по щекѣ и поцѣловала. Онъ, ласкаясь къ матери и играя своими темными глазками, цѣну которымъ уже очевидно зналъ, громкимъ голосомъ сталъ разсказывать сонъ. Ему снилась мельница, которая плавала по пруду и, вмѣсто крыльевъ, на ней торчалъ зонтикъ, который распускался и закрывался самъ собою. Глафира Львовна слушала и улыбалась сыну. Но онъ не досказалъ сна, какъ съ радостнымъ испугомъ всплеснулъ руками и закричалъ:

— Лошади, лошади!

И бросился на террасу.

Глафира Львовна сама побѣжала вслѣдъ за нимъ, и лицо ея отъ волненія покрылось яркимъ румянцемъ.

II

Сытые караковые въ наборныхъ хомутахъ жеребцы подвезли новенькій, забрызганный грязью тарантасъ къ самой террасѣ. Но изъ него вышелъ не Григорій Павловичъ, а господинъ въ пуховой шляпѣ, въ черной люстриновой крылаткѣ, въ матерчатыхъ перчаткахъ, съ рыжей бородкой и блистающими небольшими глазами, которые смотрѣли на все ласково и пытливо. Лицо у него было блѣдное, постное, въ бородавкахъ. Худые сапоги его обратили на себя особое вниманіе Кости и прислуги.

Глафира Львовна съ недоумѣніемъ глядѣла на незнакомца.

— Не съ хозяйкою ли дома имѣю счастье говорить? Впрочемъ, это ясно само собою. Позвольте представиться: Евграфъ Митрофановичъ Поморовъ. Должно быть, вы удивлены, что я пріѣхалъ на вашихъ лошадяхъ, а Григорія Павловича нѣтъ, хотя онъ и увѣдомилъ васъ телеграммою, и вы его ждали. Дѣло въ томъ, что онъ остался въ Бабичахъ, гдѣ вчера дождь размылъ насыпь и унесъ шпалы. Ему предстоитъ работа, и онъ долженъ будетъ провести вдали отъ семьи еще недѣли двѣ. Скверная погода. А этотъ молодой человѣкъ не мой ли ученикъ? Кажется, его зовутъ Костей? Очень пріятно. Я буду строгъ, но меня нечего бояться. Слышишь, я буду справедливъ, мой другъ. И такъ, сударыня, прошу васъ пріютить меня…

Онъ съ улыбкой подалъ письмо. Глафира Львовна торопливо сорвала конвертъ и прочитала слѣдующее:

«Моя милая Глафирочка.

Податель сего письма — студентъ-филологъ, и мнѣ кажется — я не сдѣлалъ промаха, нанявъ его къ нашему мальчику, котораго пора учить. Поморовъ повидимому солидный малый, и на него можно положиться. Мнѣ настойчиво рекомендовалъ его самъ Гуляновъ. И хотя я не взялъ бы въ учителя къ сыну мало знакомаго человѣка, но отъ Гулянова многое зависитъ, и вотъ и теперь онъ устроилъ мнѣ маленькое дѣло, которое черезъ недѣлю, другую принесетъ намъ по крайней мѣрѣ пять тысячъ чистенькихъ. Поморова всѣ хвалятъ; а m-me Гулянова и ея кузина говорятъ, что онъ просто необыкновенный. Я договорилъ его за шестьсотъ рублей въ годъ, и для него надо очистить мезонинъ. Приласкай его. Кто знаетъ въ самомъ дѣлѣ, что выйдетъ изъ этого человѣка? Я провелъ съ нимъ цѣлый день, чтобъ составить приблизительно вѣрное мнѣніе о немъ. Онъ уменъ и честенъ. Пока довольно и этого. До свиданія, мой прекрасный другъ. Дѣла — тѣ же цѣпи, и раньше послѣднихъ чиселъ мѣсяца я никакъ не управлюсь. Насыпь прорвало въ самомъ опасномъ мѣстѣ, и удивительно, что не произошло никакихъ несчастій. Поморовъ передастъ тебѣ всѣ подробности. Прости, что вчерашней телеграммой я ввелъ тебя въ заблужденіе. Телеграфное сообщеніе было прервано на нѣсколько часовъ, и я не могъ дать вторую депешу въ свое время. Цѣлую тебя и Костю.

Твой по гробъ Григорій Кустовъ.

Бабичи, 9-го августа 1884 г.

P. S. Въ чемоданѣ не оказалось носковъ, и я долженъ былъ изорвать ночную рубаху и надѣлать себѣ изъ нея обертокъ, вслѣдствіе чего у меня всѣ ноги уже въ мозоляхъ. Кто укладывалъ бѣлье — Дарья или Осипъ? Поставь имъ это, пожалуйста, на видъ. Еще разъ цѣлую тебя и Костю.

Твой по гробъ Григорій Кустовъ.»

Глафира Львовна, читая письмо, раза два взглянула на Поморова изъ-за листика почтовой бумаги быстрымъ и любопытнымъ взглядомъ, словно желала узнать, что необыкновеннаго въ этомъ мало-привлекательномъ человѣкѣ. Оба раза она увидѣла пристальные каріе глаза, смотрѣвшіе на нее въ упоръ.

— Да, Костя, это твой учитель, — сказала она сыну. — А папа пишетъ, что онъ еще не скоро пріѣдетъ. Поздоровайся же съ Митрофаномъ Карпычемъ.

— Евграфомъ Митрофановичемъ, — поправилъ Поморовъ.

Костя издали поклонился учителю.

— Подойди ближе, Костя, — проговорила Глафира Львовна.

Костя нахмурился, потупилъ глаза и не двигался съ мѣста.

Глафира Львовна разсмѣялась.

— Евграфъ Митрофановичъ получитъ о насъ дурное мнѣніе.

— Ничего, я самъ подойду къ нему, — произнесъ учитель.

Но Костя ринулся со всѣхъ ногъ и убѣжалъ.

— Дикарь, — промолвила она и ласково поглядѣла вслѣдъ ему. — Скажите, здоровъ Григорій Павловичъ? У него былъ флюсъ, когда онъ уѣзжалъ. Дарья, наверху будетъ жить вотъ Евграфъ… Митрофановичъ?.. Прикажите Осипу очистить… Надо поставить кровать. Садитесь, Евграфъ Митрофановичъ. Будемъ пить чай. У насъ чай всегда въ десять часовъ. А мы предполагали взять учителя только на зиму. Но, все равно. За эти мѣсяцы вы познакомитесь съ Костей. Конечно, вы не сразу наляжете на работу… онъ маленькій!

Она занимала Поморова и разспрашивала о размытой насыпи. Когда принесли самоваръ, она заварила чай. Теплый ароматъ распространился по террасѣ, и широкія ноздри Поморова слегка дрогнули.

Все глядя на прекрасную хозяйку, онъ сталъ прихлебывать изъ стакана мелкими, жадными глотками горячую жидкость и уничтожалъ тартинки.

— Няня, а гдѣ-же Костя? Приведите его, скажите, что стыдно ему. Пусть хоть чаю напьется.

Костя выглянулъ изъ-за двери и снова скрылся.

— Не полюбилъ меня, — замѣтилъ Поморовъ.

— Дѣтская застѣнчивость… Въ городѣ онъ развязнѣе… Онъ не могъ о васъ такъ скоро…

— Составить мнѣніе? Помилуйте, а по наружности? Но мы съ нимъ сойдемся.

Онъ самоувѣренно улыбнулся. Глафира Львовна сказала:

— Я буду очень рада, если Костя сойдется съ вами. Должно быть, вы педагогъ по призванію? Хорошо знаете педагогику?

— Отрицаю! Но я педагогъ по призванію… въ обширномъ смыслѣ слова.

Глазки его загадочно сверкнули.

— У кого есть здравый смыслъ, тому зачѣмъ педагогика? Педагогика такая же вредная вещь, какъ и пеленки. А педагогъ въ обширномъ смыслѣ значитъ… учитель. Я хочу учить.

Онъ съѣлъ еще тартинку и продолжалъ:

— Я буду учителемъ не однихъ только дѣтей.

— А! Вы собираетесь писать?

— Не совсѣмъ такъ. Когда-нибудь я скажу вамъ. Впрочемъ, я не дѣлаю изъ этого секрета.

Молодая женщина съ тревожной улыбкой взглянула на студента.

— Какъ секрета?..

Онъ не отвѣтилъ и только засмѣялся, какъ бы любуясь смущеніемъ Глафиры Львовны.

— Поговоримъ потомъ, — сказалъ онъ, вставая. — Не знаю почему, но я вижу, что съ вами мнѣ придется много и о многомъ бесѣдовать… Теперь мнѣ хотѣлось бы устроиться и отдохнуть съ дороги.

— Осипъ, приготовленъ мезонинъ? — спросила Глафира Львовна у входящаго слуги.

— Такъ точно.

— Проводите Евграфа Митрофановича.

Поморовъ поклонился и пошелъ вслѣдъ за Осипомъ.

Молодая женщина подозвала Костю и ласково выговаривала ему:

— Теперь ты будешь пить холодный чай, самъ виноватъ.

— Онъ, мама, всѣ тартинки съѣлъ.

— Вотъ видишь, ты опять наказанъ. Тартинокъ было мало, а Евграфъ Митрофановичъ проголодался. Папа еще больше ѣстъ.

Тутъ она вспомнила о постскриптумѣ.

— Дарья, кто укладывалъ бѣлье Григорію Павловичу — вы или Осипъ?

— Вы сами, барыня.

— Я сама? Кушай, Костя, сыръ. Нехорошо, Костя, что ты такой невѣжливый. Мальчикъ долженъ быть привѣтливъ, и стыдно трусить. Самъ папа прислалъ его къ тебѣ, чтобъ ты его любилъ и слушался. Осипъ, зачѣмъ вы вернулись? Идите и стойте тамъ. Спросите, не нужно-ли чего-нибудь?

Дождь продолжалъ моросить, мелкій, сѣрый, упрямый. Было однако тепло, и благоуханія неслись отъ цвѣтника. Этотъ дождь навѣвалъ сонъ, лѣнь, и подъ его однообразный шелестъ хотѣлось мечтать о чемъ-либо далекомъ, недостижимомъ, не двигаясь съ мѣста, не перемѣняя позы. Глафира Львовна сидѣла въ своемъ спокойномъ ковровомъ креслѣ и смотрѣла въ даль. Надо сознаться, довольно скучно жить на этой комфортабельной дачѣ!

III

Да и на свѣтѣ скучно жить. Эта мысль часто приходила въ голову Глафирѣ Львовнѣ еще въ дѣтствѣ. Когда отецъ возился въ канцеляріи со своими бумагами, а мать перешивала старыя платья въ спальнѣ, погруженная въ нескончаемыя сожалѣнія о прошломъ, и въ домѣ царила тревожная дѣловая тишина, свойственная бѣднымъ жилищамъ, она смотрѣла изъ окна на плывущія по небу облака, и слезы подступали къ горлу. Грустно становилось, когда птицы стаями улетали въ теплые края, когда желтый листъ крутился въ воздухѣ, когда кто-нибудь въ почтовой кибиткѣ проѣзжалъ по большой дорогѣ мимо ихъ дома, и уныло звенѣлъ колокольчикъ, замирая въ туманной дали.

Она прочитала много романовъ, и рядомъ съ красивой вымышленной жизнью дѣйствительность, окружавшая ее, представлялась ей чѣмъ-то пошлымъ, вялымъ, соннымъ, презрѣннымъ. Рано бросила она куклы, и въ тринадцать лѣтъ вела себя, какъ взрослая. Она стала задумываться надъ тѣмъ, что она, можетъ быть, въ тягость родителямъ. Училась она съ прилежаніемъ, бережно носила платья, башмаки, ухаживала за отцомъ и матерью, дѣлала все, что требуется отъ послушной дочери, была акуратна, вѣжлива, кротка и все-таки замѣчала повременамъ, что на нее смотрятъ съ тоской, вздыхаютъ при взглядѣ на ея платья, которыя сдѣлались коротки, и печально говорятъ: «Боже, что изъ нея выйдетъ, какъ она растетъ!»

Мать мучилась, что за дочерью не будетъ никакого приданаго. Дѣвочка тихонько хмурила свои темныя брови, и ей было противно думать, что люди женятся ради денегъ. Герои романовъ благороднѣе, но, видно, въ жизни они не встрѣчаются. Она съ отвращеніемъ смотрѣла на мужчинъ, которые пріѣзжали въ гости и съ оскорбительной фамильярностью любезничали съ ней на томъ основаніи, что она еще ребенокъ.

По мѣрѣ того, какъ она подростала, платья шились ей длиннѣе, кавалеры становились вѣжливѣе. Къ шестнадцати годамъ она развилась физически, стала красавицей, за ней начали серьезно ухаживать. Молодой помѣщикъ съ очень представительной внѣшностью и съ неоплатными долгами сдѣлалъ ей предложеніе. Глафира Львовна сказала: «вы знаете, за мной ничего нѣтъ»; онъ возразилъ: «помилуйте, я ищу счастья, а не средствъ». Дѣвушка подумала: «вотъ безкорыстный человѣкъ!» Она перемѣнила мнѣніе о мужчинахъ, но ее не выдали за прогорѣвшаго жениха. Красота ея стала уже капиталомъ.

Она не плакала, замкнулась въ себѣ, похудѣла. Она понимала, что родители умно поступили, и однако ее возмущало, что нѣжное чувство, едва согрѣвшее ея сердце, на первыхъ-же порахъ было грубо попрано житейскими разсчетами. Она смотрѣла на себя, какъ на жертву, принесенную злому, бездушному идолу; и такъ какъ всѣ люди склоняютъ передъ нимъ колѣни, и она терялась, какъ песчинка въ морѣ, среди этого множества рабовъ, гремѣвшихъ добровольно надѣтыми на себя цѣпями, то ужасъ овладѣвалъ ею въ тяжкія минуты раздумья. Золотой телецъ… да развѣ это Богъ? «Гдѣ Богъ, — спрашивала она себя. — Гдѣ истинный, свѣтлый, великій Богъ? Кому отдаться? Кому поклониться?»

Иногда ей казалось, что всѣ эти мысли дѣтскія, и тревога ея, и тоска пройдутъ современемъ, когда она станетъ совсѣмъ, совсѣмъ большая.

А мать продолжала вздыхать, отецъ то просиживалъ ночи въ канцеляріи, то велъ безпорядочную жизнь, игралъ въ карты, чтобъ какъ-нибудь поправить дѣла. Однажды онъ спустилъ всѣ деньги, всѣ маленькія фамильныя драгоцѣнности, лошадей и въ добавокъ крупную казенную сумму. Онъ самъ объявилъ объ этомъ женѣ и дочери спокойнымъ голосомъ, съ кривой усмѣшкой на блѣдномъ, усталомъ лицѣ.

Мучительнымъ молчаніемъ встрѣчено было его признаніе. Это произошло вечеромъ, когда на дворѣ завывалъ осенній вѣтеръ, стоналъ въ трубѣ и стучалъ ставнями. Керосиновое пламя чуть вздрагивало, и въ бѣдно убранной гостиной царилъ непривѣтный полусумракъ. Часы однообразно тикали, и каждый размахъ маятника напоминалъ, что все ближе и ближе неумолимая развязка. Прислушиваясь къ этимъ мѣрнымъ ударамъ, отецъ вытиралъ потъ съ лица и ждалъ, что услышитъ слово утѣшенія отъ домашнихъ. Дѣвушкѣ стало невыразимо жаль его и она произнесла: «бѣдный папа!» Онъ обнялъ дочь. Слезы потекли по его щекамъ, и напрасно старался онъ удержать ихъ. Князь зарыдалъ, съ нимъ началась истерика.

На другой день онъ привелъ Григорія Павловича Кустова и сказалъ: «вотъ нашъ спаситель! Онъ заплатилъ за меня деньги… сполна. Глафира, лучшаго мужа я тебѣ не желаю. Выходи за него». Дѣвушка поблѣднѣла. Григорій Павловичъ взялъ ее за руку и признался, что давно любитъ ее. Голосъ у него былъ твердый, самоувѣренный. Мать въ страхѣ смотрѣла на дочь. Глафира Львовна подумала: «я не знала, что стою такъ дорого… Что-жъ, не я первая, не я послѣдняя». Она поднесла платокъ къ глазамъ и оставила свою руку въ рукѣ Григорія Павловича. Черезъ мѣсяцъ сыграли свадьбу.

Началась для Глафиры Львовны новая жизнь. Она чуть не наложила на себя рукъ. Она чувствовала себя въ положеніи вещи, которая куплена для того, чтобъ развлекать богатаго человѣка. Григорій Павловичъ старался быть деликатнымъ съ нею, но онъ былъ мужъ, и медовый мѣсяцъ, проведенный въ Венеціи, въ мраморномъ старомъ дворцѣ, среди картинъ и статуй, показался ей какимъ-то адомъ.

По возвращеніи въ Россію, Григорій Павловичъ весь отдался своимъ дѣламъ. Глафира Львовна вздохнула свободнѣе. Она завела библіотеку, стала читать, выписывала журналы. Ее все тянуло къ идеальному міру, и она любила одиночество. Сидя на балконѣ своего городскаго дома, она мечтала о такой жизни, которою не жила и которою не позволитъ ей жить мужъ. Въ небѣ горѣли яркія звѣзды, садъ благоухалъ, тишина стояла мертвая. Глафира Львовна воображала себя монахиней, которая жарко молится въ келіи предъ иконой Спасителя, воображала себя проповѣдницей высокихъ идей, жрицей неслыханно-прекраснаго, нечеловѣчески-добродѣтельнаго культа, мученицей. Иногда въ это время возвращался мужъ, неслышно входилъ на балконъ и клалъ ей руку на плечо. Она вздрагивала, пробуждалась отъ своихъ грезъ и съ тоской смотрѣла на него.

А этотъ мужъ былъ недурной человѣкъ. Она это сейчасъ увидѣла, какъ только почувствовала, что подъ ея сердцемъ что-то шевелится. Григорій Павловичъ былъ всѣмъ обязанъ самому себѣ, своей сметкѣ, своему здравому смыслу. Былъ онъ практикъ по натурѣ, но и тонкія чувства были ему нечужды. Онъ, напр., любилъ хорошія картины, хорошіе стихи, и слѣдилъ за литературой, правда, по газетамъ. Былъ въ мѣру добръ и въ мѣру гуманенъ; не восторгался зипуномъ, какъ Гуляновъ, но и не эксплоатировалъ мужика. Рабочіе любили его. Дома онъ велъ себя джентльменомъ и неодѣтымъ къ обѣду или завтраку не выходилъ. Казалось, онъ предупреждалъ малѣйшія желанія Глафиры Львовны. Но въ то же время было очевидно, что если-бы она проявила болѣе или менѣе вздорное желаніе, оно не было-бы исполнено. Кустовъ никогда не сердился, и на его лицѣ вѣчно играла сухая усмѣшка, а умные глаза смотрѣли спокойно и холодно. Когда у него родился сынъ, онъ застраховалъ свою жизнь. Онъ былъ воплощеннымъ благоразуміемъ.

Материнство увлекло на первыхъ порахъ Глафиру Львовну. Она не отходила отъ ребенка ни на минуту, не довѣряла нянькамъ, вѣчно совѣтовалась съ дѣтскими врачами, шага не дѣлала изъ дома, была счастлива, пополнѣла и похорошѣла. Григорій Павловичъ съ довольной улыбкой смотрѣлъ на жену и немножко ревновалъ къ сыну.

Но когда Костя сталъ ходить, говорить, бѣгать, Глафиру Львовну начали утомлять ея обязанности. Она ласкала сына, отдавалась ему всецѣло. Онъ нисколько отъ этого не пострадалъ, а напротивъ, подъ надзоромъ опытной няни и англичанки-бонны, сталъ здоровѣе, румянѣе, поумнѣлъ. Глафира Львовна сосредоточилась въ себѣ и снова ушла въ свои неопредѣленныя грезы. Она читала по-прежнему, искала смысла жизни, искала Бога…

Кому нужна она? Григорію Павловичу? Но если-бы она умерла, онъ скоро нашелъ-бы утѣшеніе въ другой красавицѣ. И какъ-то оскорбительно и обидно думать, что она живетъ только для его ласкъ. Онъ хорошій человѣкъ, но развѣ жизненное назначеніе женщины такой, какъ она, быть рабою Григорія Павловича? Или нѣтъ — она Костѣ нужна?! И опять-таки, если-бъ она умерла, мальчикъ ничего не потерялъ-бы. Отецъ съумѣлъ-бы его взростить и воспитать… Какъ счастливы люди, которые приносятъ жертвы съ сознаніемъ, что жертвы тѣ не безплодны! Ея жертва, въ концѣ концовъ, одно изъ тѣхъ безчисленныхъ пошлыхъ дѣлъ, изъ которыхъ состоитъ жизнь пустыхъ людей.

Чтобы осмыслить свое существованіе, она бралась и за музыку, и за карандашъ, и за писаніе стиховъ и разсказовъ. Нѣсколько мелкихъ стихотвореній Глафиры Львовны попало въ печать. Ни одной повѣсти она не довела до конца. А въ музыкѣ она не пошла дальше легкихъ вещей Шопэна. Затѣмъ ей все надоѣло, все наскучило, и бывали минуты, когда она ощущала въ мозгу тупую боль и присутствіе какой-то холодной мысли, приводившей ее въ ужасъ и нашептывавшей ей, что убить себя хорошо.

Лѣтъ пять назадъ за ней сталъ ухаживать инженеръ Кобриновичъ.

Это былъ молодой человѣкъ съ энергичнымъ смуглымъ лицомъ и мрачными глазами. Ротъ у него былъ, какъ у дѣвушки, съ мягкой и доброй улыбкой. Когда онъ задумывался, онъ казался однимъ человѣкомъ; когда смѣялся или говорилъ — другимъ. Туча волосъ на головѣ придавала ему видъ поэта, и онъ постоянно носился съ Байрономъ, Пушкинымъ, Лермонтовымъ, Некрасовымъ. Дѣла свои онъ велъ безпорядочно, моталъ деньги, любилъ пышныя обстановки и блескъ, былъ поклонникомъ красоты и правды и страдалъ порокомъ сердца. Въ качествѣ загадочной натуры, онъ производилъ на женщинъ сильное впечатлѣніе и пользовался этимъ, гдѣ только можно было. Репутація у него была скверная. Одна дама отравилась изъ-за него; онъ увлекалъ дѣвушекъ. Съ нимъ боялись знакомиться мужья молодыхъ женъ и родители взрослыхъ дочерей. Всегда онъ былъ въ долгахъ, но всегда съ туго набитымъ бумажникомъ. Его бранили и разсказывали массу анекдотовъ о немъ съ негодованіемъ, снисходительной улыбкой или затаенной завистью. Онъ со всѣми дружилъ, но всѣ его остерегались. Остерегался и Григорій Павловичъ, а все-таки познакомилъ съ нимъ свою жену.

Случилось это лѣтомъ. Кобриновичъ участилъ къ Кустовымъ, и каждый день утромъ въ тополевой аллеѣ разносился гулкій стукъ копытъ его сѣраго коня. Черезъ минуту показывалась стройная фигура всадника, и Глафира Львовна съ задумчивой улыбкой смотрѣла на него. Кобриновичъ нравился ей; онъ съ перваго взгляда понравился ей.

Григорій Павловичъ зналъ, что нѣтъ ничего смѣшнѣе стараго ревнивца. Скрѣпя сердце, онъ принималъ у себя Кобриновича и даже оставлялъ его вдвоемъ съ женой. «Все равно, — думалъ онъ, — если счастье мое будетъ разбито, ревность подольетъ только масла въ огонь».

Кустова ѣздила кататься съ Кобриновичемъ, удила съ нимъ рыбу въ прудѣ, играла въ четыре руки, читала. Съ нѣмымъ вздохомъ слѣдилъ Григорій Павловичъ, какъ молодые люди исчезали въ зелени сада или сидѣли рядомъ на диванѣ, освѣщенные яркимъ ламповымъ свѣтомъ, который лился изъ-подъ абажура, и молчали, точно ихъ стѣсняло его присутствіе.

Наружно Григорій Павловичъ былъ холоденъ и спокоенъ, по-прежнему дѣятеленъ и только нѣсколько сухъ въ обращеніи съ гостемъ. Но душа у него болѣла, и временами онъ чувствовалъ, что въ немъ просыпается грубый русскій мужикъ, которому надоѣло это цивилизованное деликатничанье. Онъ ходилъ по кабинету большими шагами и почесывалъ плечо, словно готовился къ бою.

За все лѣто онъ не замѣтилъ ничего, что дало бы ему поводъ оскорбить Глафиру Львовну вслухъ высказаннымъ подозрѣніемъ. Правда, она была особенно холодна съ нимъ. Но какъ только прошло лѣто, и Кобриновичъ уѣхалъ на дальній востокъ строить какой-то необыкновенный проволочный мостъ, молодая женщина сдѣлалась привѣтлива съ мужемъ. Такой душевной теплотой повѣяло отъ нея, и такъ она угождала ему, что онъ благословлялъ только судьбу. Онъ ожилъ, гора свалилась съ плечъ; дикія, неблагородныя мысли перестали посѣщать его.

Глафира Львовна стала обращать вниманіе на хозяйство, опять взялась за воспитаніе Кости, по цѣлымъ днямъ сидѣла за піанино. Отвлеченные вопросы волновали ее теперь мало, и она отворачивалась отъ прежнихъ своихъ идеаловъ. Ей почему-то стыдно было ихъ. Она была чѣмъ-то сконфужена, смущена. Душѣ ея нанесли рану, и даже сама она не смѣла обнажить ее, не смѣла изслѣдовать ея глубину.

Въ началѣ зимы какъ-то вечеромъ Григорій Павловичъ принесъ ей письмо отъ Кобриновича и ждалъ, что она прочитаетъ его при немъ. Замѣтивъ, что она измѣнилась въ лицѣ, онъ хотѣлъ выйти изъ будуара, чтобъ не мѣшать ей. Но она удержала его. Она сказала, что не хочетъ распечатывать письмо, что его слѣдуетъ сейчасъ же отослать обратно, и потребовала, чтобъ онъ больше съ нею объ этомъ не говорилъ и не разспрашивалъ ее. Григорій Павловичъ повиновался.

Нѣсколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, и значительно остылъ жаръ молодой души, просившей у жизни высшаго счастья и въ отвѣтъ, вмѣсто хлѣба, получившей камень. Глафира Львовна примирилась со своей судьбой, любитъ мужа; она поняла, что назначеніе ея — быть матерью и женою, и теперь тоскливое настроеніе рѣже посѣщаетъ ее.

IV

Евграфъ Митрофановичъ Поморовъ прошелъ сумрачную залу съ большими зеркалами и мягкой мебелью. Изъ залы дверь отворилась въ темный корридоръ, который освѣщался только свѣтомъ, падавшимъ сверху, съ узкой лѣстницы. Эта лѣстница вела на мезонинъ. Мезонинъ состоялъ изъ двухъ низенькихъ комнатъ, оклеенныхъ свѣтлыми покоробленными обоями. Два итальянскія окна открывали два далекіе вида.

Студентъ осмотрѣлъ свое помѣщеніе. Онъ потрогалъ кровать, матрацъ, умывальный столикъ, письменный столъ — все было прочно и доброкачественно. Доставъ зеркало изъ чемодана и повѣсивъ его надъ кроватью, онъ застлалъ матрацъ одѣяломъ, сшитымъ изъ разноцвѣтныхъ ситцевыхъ лоскутковъ, и изъ новенькой корзины вынулъ книжки въ черныхъ переплетахъ, иныя съ мѣдными застежками, иныя въ футлярахъ. Платье онъ развѣшалъ на гвоздяхъ, которые тутъ же были вбиты Осипомъ. Порядокъ былъ сдѣланъ въ нѣсколько минутъ.

— Не прикажете-ли почистить сапоги? — спросилъ слуга и посмотрѣлъ на ноги Поморова.

— Сапоги? Но они въ ужасномъ видѣ. Нельзя ли отдать ихъ въ починку? Здѣсь есть какой-нибудь сапожникъ?

— Едва-ли. Придется въ городъ ѣхать. Да вы у меня купите сапоги. На васъ будутъ въ акуратъ!

— Гдѣ же они? Которые на тебѣ?

— Нѣтъ, эти нельзя. Эти на заказъ шиты и очень мнѣ по ногѣ. А есть у меня другіе — баринъ подарилъ, изъ бельгійскаго товара. Я вамъ ихъ, можно сказать, даромъ уступлю — за два рубля.

Онъ принесъ сапоги. Поморовъ примѣрилъ, и они дѣйствительно оказались «въ акуратъ». Только носки были длинны. Молодой человѣкъ постучалъ по подошвамъ, по каблукамъ, пощупалъ кожу и купилъ ихъ.

— Сапоги хорошіе, — сказалъ онъ. — Я въ этомъ знаю толкъ. У меня отецъ до сихъ поръ сапоги точаетъ.

Осипъ спросилъ:

— Вы изъ простаго званія?

— Изъ простаго.

— Нашъ баринъ тоже не то, чтобы настоящій дворянинъ. Да теперь это пустое! Теперь всѣ ровня. Теперь ежели ты богатъ, то и графъ.

Сказавши это, Осипъ сѣлъ на стулъ.

— А вотъ барыня изъ знатныхъ особъ. Очень хорошо у нихъ жить: и пища хорошая, и помѣщеніе, и взыска никакого, если вдругъ разбить посуду или что изъ платья ненарокомъ пропадетъ. Наконецъ, вѣжливость. Дѣла никакого, и вообще я ими много доволенъ. А позвольте узнать, какъ вы учитель и съ образованіемъ, какія это книжечки вы положили на столъ?

— Духовныя, мой другъ.

— Вотъ какъ… Когда-нибудь дадите почитать. Я люблю житія святыхъ читать.

— Хорошо, мой другъ.

— Не хотите ли покурить?

— Нѣтъ, я не курю.

— А я привыкъ. Очень хорошій табакъ. Баринъ изъ Бессарабіи получаютъ.

Помолчавъ, Осипъ проговорилъ:

— Понадобится что, прикажите. Можетъ, прачку вамъ позвать? Ласковая женщина.

— Нѣтъ, не надо. Бѣлье у меня чистое, а загрязнится — ты самъ отдашь въ стирку. Я ласковыхъ женщинъ избѣгаю.

— Слушаю-съ.

Осипъ всталъ.

— Евангеліе читалъ? — спросилъ Поморовъ.

— Не удостоился.

— Такъ возьми и почитай. Люди отъ этого чтенія дѣлаются лучше.

Онъ подалъ Осипу «Новый Завѣтъ» лондонскаго изданія и взялъ съ него слово, что онъ непремѣнно прочитаетъ книжку.

Оставшись одинъ, Евграфъ Митрофановичъ легъ на кровать и, подложивъ руки подъ голову, провелъ такимъ образомъ часа два. Онъ былъ выведенъ изъ полузабытья Костей. Мальчикъ стремительно вбѣжалъ къ нему.

— Мама приказала, чтобъ я извинился передъ вами, — закричалъ онъ. — Евграфъ Митрофановичъ, не сердитесь на меня! Довольно съ васъ?

Отставивъ ногу и презрительно повернувъ въ профиль голову, онъ смотрѣлъ на учителя.

— Послушай, ты ужасно комиченъ! — сказалъ учитель. — Я не сержусь. Дай руку.

— Руки не дамъ. Вставайте и идите завтракать. Мама ждетъ.

Онъ прыгнулъ и убѣжалъ, громко стуча каблучками, какъ козликъ.

V

За завтракомъ Глафира Львовна промолвила:

— Осипъ погруженъ въ чтеніе «Новаго Завѣта». А! Наконецъ, я догадалась. Вы миссіонеръ и проповѣдуете евангеліе дикимъ народамъ. Признаюсь, первый разъ встрѣчаю молодаго человѣка этого типа. Не ошибаюсь?

— Можете дѣлать какія вамъ угодно заключенія обо мнѣ, — сказалъ Поморовъ. — Мнѣ это во всякомъ случаѣ только лестно.

Глафира Львовна улыбнулась.

— Давно знакомы вы съ Гуляновыми?

— Давно… около года.

— Мужъ пишетъ, что вотъ и m-me Гулянова, и сестра ея считаютъ васъ какимъ-то необыкновеннымъ… Все это довольно интересно.

— Мама! — вмѣшался Костя. — Онъ какое зеркало повѣсилъ надъ кроватью! въ серебрѣ!

— Костя!

— Мой ученикъ то застѣнчивъ, то черезчуръ развязенъ, — замѣтилъ Евграфъ Митрофановичъ. — Это часто идетъ объ руку.

— Попробуйте этого форшмака. Скажите, пожалуйста, какого рода отношенія у васъ были къ Гуляновымъ?

— Я переписывалъ Гулянову его техническіе проекты и бывалъ каждый день. Варвара Семеновна и Соломонида Кирилловна изъ взыскующихъ града. А я тотъ, который можетъ сказать вмѣстѣ съ псалмопѣвцемъ: открой уста твои, и я наполню ихъ. Мы бесѣдовали о разныхъ предметахъ.

— Сколько вамъ лѣтъ?

— Двадцать-три года.

— Хорошо знаете священное писаніе?

— Въ совершенствѣ.

— За чаемъ вы сказали, что предвидите, что со мною вамъ тоже придется бесѣдовать о многомъ. Съ какой стати вы это сказали? Или вы полагаете, что и я изъ взыскующихъ града?

— Мнѣ кажется, нельзя сомнѣваться въ этомъ.

— На лицѣ у меня написано, что ли?

— Написано.

— Что-жъ именно?

— Простите меня, Глафира Львовна, но я вижу вашу душу: обладаю этимъ даромъ. Вы будете недовольны, если я прочту въ ней…

— Нѣтъ, не читайте, — сказала молодая женщина, покраснѣвъ.

Ей досадно стало на себя, она промолвила:

— Вы, конечно, во все вѣрите? и въ Бога?

— О, да!

Она замолчала.

— Впрочемъ, скажите, что вы прочитали въ душѣ моей?

— Я прочиталъ: Господи! не въ ярости твоей обличай меня и не во гнѣвѣ твоемъ наказывай меня.

Она пожала плечами и разсмѣялась. Ей немножко противенъ сталъ этотъ молодой человѣкъ со своимъ страннымъ умомъ, самохвальствомъ и неблаговоспитанными манерами. А больше всего не нравилось ей, что онъ пристально смотритъ на нее и слѣдитъ за каждымъ ея движеніемъ. Она подумала, что слѣдуетъ его держать нѣсколько поодаль, и не надо позволять ему много болтать. Но она не выдержала и проговорила:

— Вы ведете себя, какъ пророкъ. Дѣйствительно, вы вѣрите въ свое призваніе?

— Вы сказали.

Встрѣтивши его сверкающій взглядъ, Глафира Львовна опустила на мгновеніе рѣсницы.

— Послушайте, это теперь мода такая пошла?

— Моды не можетъ быть на то, что отъ Бога, — отвѣтилъ Евграфъ Митрофановичъ. — Смѣйтесь теперь, потомъ перестанете смѣяться. А я вамъ скажу, что гдѣ трупъ, тамъ и орлы. Общество извѣрилось, истосковалось, оно жаждетъ новаго слова, и надо-же, чтобъ отъ кого-нибудь оно услыхало его. Я скажу такое слово!

Онъ пересталъ ѣсть, когда говорилъ, и его блѣдное въ бородавкахъ лицо нервно подергивалось.

— Ну, да успокойтесь, — началъ онъ, — это еще не скоро. Мое время еще не пришло. Простите, если я раздражаю васъ. Среди другихъ людей я какъ сталь: о меня легко порѣзаться.

Онъ взялъ ножъ и потрогалъ лезвіе.

— У васъ на бородѣ крошки, — замѣтилъ Костя.

— Крошки? А вотъ мы ихъ смахнемъ. Это все отъ того, мой другъ, что я пересталъ бриться.

— Воображаю, какой вы бритый! — вскричалъ мальчикъ.

— Да, мнѣ въ усахъ и бородѣ лучше. Мы, Глафира Львовна, съ вами сблизимся — посмотрите. Уже и теперь мы стоимъ на томъ пунктѣ, откуда начинается единомысліе. Ваше раздраженіе — хорошій знакъ. Первый шагъ сдѣланъ. Я самъ сдѣлалъ его. Второй сдѣлаете вы. Вы думаете теперь: «ахъ безумецъ какой! Не успѣлъ познакомиться и уже что говоритъ!» А я отвѣчаю на это: «сѣмя брошено и должно прорасти. И когда прорастетъ, начнется облеченіе въ новаго человѣка».

Онъ самодовольно улыбнулся.

— Меня сначала всѣ боятся, — сказалъ онъ, вставая изъ-за стола вмѣстѣ съ Глафирой Львовной. — А потомъ привыкаютъ ко мнѣ, и я дѣлаюсь другомъ и учителемъ.

Молодая женщина пожала плечами.

— Прекратимъ разговоръ. Онъ не злитъ меня, а кажется какимъ-то страннымъ… даже болѣе… Вотъ лучше я сыграю, а вы послушайте. Музыка не вредитъ религіозному настроенію.

Она вошла въ залу и сѣла за піанино. Евграфъ Митрофановичъ примостился на козеткѣ въ темномъ углу. Отсюда ему удобно было наблюдать Глафиру Львовну. Она была вся на свѣту. Красивая фигура ея блѣднымъ силуэтомъ выдѣлялась на блѣдномъ фонѣ большаго окна, убраннаго симметрично спускающимися драпировками. Руки, обнаженныя по локоть, плавно бѣгали по клавишамъ, и огромный букетъ розъ, стоявшій недалеко отъ піанино на кругломъ столикѣ въ новой китайской вазѣ, оттѣнялъ собою прелесть этой женской фигуры какимъ-то неуловимымъ образомъ. Евграфъ Митрофановичъ вынулъ очки изъ футляра и надѣлъ. Онъ долго смотрѣлъ на Глафиру Львовну, затаивъ дыханіе, не перемѣняя позы. Вдругъ онъ спряталъ очки, подержалъ руку на глазахъ и, не дослушавъ игры, вышелъ въ садъ.

Дождь пересталъ, и на дорожкахъ, усыпанныхъ гравіемъ, было негрязно. Свѣжій воздухъ напояли ароматы. Яблони разныхъ породъ склоняли надъ проходившимъ свои свѣтлозеленыя вѣтви, отягченныя золотистыми румяными плодами. Густыми стѣнами тянулись внизу деревьевъ по обѣимъ сторонамъ дорожекъ кусты смородины, крыжевника и барбариса. Евграфъ Митрофановичъ шелъ и всею грудью вдыхалъ чистый воздухъ. Онъ успокоился и силой воли успѣлъ отогнать отъ себя смутившій его образъ.

— Необыкновенный человѣкъ, вы здѣсь?

Онъ обернулся — изъ кустовъ выглядывалъ Костя.

— Однако, братъ, ты меня донимаешь! — сказалъ Поморовъ, подходя къ мальчику. — Послушай, я обѣщалъ твоей мамѣ, что мы сойдемся съ тобою… Не пора-ли завязать намъ дружбу? Яблока хочешь? Тряхнуть?

— У! куда вамъ!

Костя подбѣжалъ, прыгнулъ, схватилъ вѣтку какъ разъ надъ головою Евграфа Митрофановича, и не успѣлъ тотъ отшатнуться, какъ крупныя капли воды упали на него, словно изъ рѣшета.

— Вотъ какъ надо трясти!

Костя залился смѣхомъ и исчезъ въ чащѣ сада.

— Балованный мальчикъ! — произнесъ вслухъ Евграфъ Митрофановичъ не безъ гнѣва. — А впрочемъ такъ мнѣ и слѣдуетъ. Холодный душъ пролился кстати… Богъ знаетъ, какія мысли и какія желанія!

Онъ вздохнулъ и пошелъ дальше. Скоро кончился фруктовый садъ и начался расчищенный дубовый и сосновый лѣсъ, величаво шумѣвшій на склонѣ отлогой горы. Поморовъ сѣлъ на скамейкѣ, взялъ голову въ обѣ руки и устремилъ взглядъ въ проясняющуюся даль.

VI

Съ вечернимъ поѣздомъ пріѣхала Соломонида Кирилловна Топорова, двоюродная сестра Гуляновой. Это была бѣлая, дородная вдова двадцати-восьми лѣтъ, богато и пестро одѣтая, съ высокою грудью, въ модномъ жилетѣ, съ сорокой на шляпкѣ, въ браслетахъ на полныхъ, выхоленныхъ рукахъ. У нея были свѣтлые, какъ ленъ пушистые волосы, зачесанные назадъ, красивые голубые глаза и яркій ротъ, слегка искривленный усмѣшкой. Говорила она громко, вдругъ наполнивъ звуками своего голоса весь домъ. Она расцѣловала Глафиру Львовну съ восторгомъ, хотя между ними не было дружбы, сказала ей нѣсколько комплиментовъ и, внезапно утомившись, бросилась съ ногами на диванъ, легла и стала ругать желѣзную дорогу и погоду. Потомъ она напала на Глафиру Львовну:

— И охота вамъ, душечка, жить на дачѣ? Еслибъ вы знали, какъ мучительно ѣхать къ вамъ! Это невозможно! Забираются люди Богъ знаетъ куда! Почему такая ненависть къ городу? Ну, я понимаю, если поселиться въ центрѣ деревни, въ мужичьей хатѣ, жить съ народомъ и отдыхать, что называется, въ этой… какъ его… эхъ, да я не умѣю выражаться!.. атмосферѣ труда, что-ли, говоря высокимъ слогомъ. А то вдругъ тотъ же городской комфортъ… Скажите, даже мягкая мебель, картины!

Хозяйка сидѣла возлѣ гостьи, слушала и не знала, что сказать ей въ отвѣтъ.

— Главное, воздуха нѣтъ! Хм! я слышу керосинъ! Откуда это? Нѣтъ, это не керосинъ…

— Это резедой запахло.

— Все равно… резеда пахнетъ керосиномъ. Терпѣть не могу. Нельзя-ли, душечка, закрыть окна? Удивляюсь!

Она подложила подъ голову свои нѣжныя, бѣлыя руки, украшенныя золотыми обручиками, которые блестѣли при свѣтѣ лампъ, и съ неудовольствіемъ водила глазами по сторонамъ.

— Ахъ, да это не важно. Вотъ что. Мы рекомендовали Григорію Павловичу одного молодаго человѣка въ наставники Костѣ. Онъ ничего не писалъ вамъ? Правда, ему теперь не до того…

— Нѣтъ, какъ же, онъ писалъ, и даже молодой человѣкъ уже тутъ.

— Онъ у васъ? И вы до сихъ поръ молчите?

Соломонида Кирилловна вскочила съ дивана.

— Помилуйте! Цѣлое событіе!

— Онъ странный какой-то!

— Да, но только… Его странности! Боже! Вы знаете, когда я познакомилась съ нимъ и поговорила, то дрожала вотъ такъ.

Гостья сжала кулаки и показала, какъ дрожала она.

— Григорій Павловичъ прислалъ письмо съ нимъ и пишетъ, что этотъ Евграфъ Митрофановичъ чуть не геній… будущій. Я не дрожала, но, признаюсь, страшно было. Онъ какъ-будто чуточку помѣшанный.

— Фи, какъ вамъ не стыдно! Человѣкъ огромной души! Но вы способны оскорбить его! Вы дерзки!

— Соломонида Кирилловна, представьте, вѣдь самъ онъ дерзокъ ужасно!

— Онъ самоувѣренъ, да. Признакъ силы. Глафира Львовна, родная! Будьте всегда хоть немножко справедливы! Вы предубѣждены.

— Напротивъ.

— Тсс! Не будемъ больше спорить. Я устала. Богъ съ вами. Скажу вамъ только, что Поморовъ произвелъ во мнѣ переворотъ, понимаете, вотъ здѣсь!

Она указала на грудь и продолжала:

— Я не дѣвочка, я видала виды. И не красотой же своею онъ увлекъ меня! Онъ безобразенъ. Нѣтъ, глубина его убѣжденія, страстность сердца, вотъ-что! Онъ не отъ міра сего… Душечка, я не дѣлаю большого неприличія, что все лежу? Меня тянетъ…

Она заняла прежнее мѣсто.

— Я и злая, и все… Неуживчивая! — говорила она, закидывая подъ голову красивыя руки. — Я себя на кокетствѣ ловила. Честное слово! Я тосковала, не знала, куда себя дѣть. А онъ явился — и я переродилась. Это легко сказать! Эхъ, Глафира Львовна, милочка! Надо быть изъ другого тѣста, чтобы понять такую натуру, какъ у него. Надо, чтобъ душа рвалась къ чему-то, чтобъ ее мучила пошлость и тѣснота жизни. Я понимаю васъ и не виню.

— Я не успѣла узнать его — можетъ быть.

— Нѣтъ, не то. Вы спокойная и совершенно земная женщина, любите своего мужа, своего сына, любите себя — и больше никого… Какіе у васъ идеалы? Честное слово, я не встрѣчала самодовольнѣе васъ. Язычница! Васъ и не интересуетъ другой міръ… Вы улыбаетесь! Вамъ даже смѣшно!

Глафира Львовна разсмѣялась.

— Не волнуйтесь, Соломонида Кирилловна!

— Знаете, изъ рукъ вонъ!.. Впрочемъ, всѣ люди одинаковы. Они слѣпы и жестоки. Вы не составляете исключенія. А я неисправима. Нарочито пріѣхала, чтобъ предупредить васъ о немъ. Но вижу, его міръ чуждъ вашему…

— Соломонида Кирилловна, ошибаетесь, другъ мой! Своимъ яснымъ умомъ онъ постигъ меня и пророчески объявилъ, что души наши родственны…

— Какъ васъ хватаетъ, ей-Богу!

Глафира Львовна улыбалась, а Соломонидѣ Кирилловнѣ хотѣлось сказать хозяйкѣ что-нибудь непріятное, но она сдержала себя.

— Я не умѣю доказывать своихъ идей. Я какая-то несчастная! Гуляновъ это все лучше можетъ разсказать. Что вашъ птенецъ? — начала она.

— Онъ все время читалъ. Надо спросить, гдѣ онъ теперь. Нянюшка, позовите Костю!

Вошелъ Костя и подалъ Соломонидѣ Кирилловнѣ руку.

— Ты что читалъ?

— Про Красную Шапочку.

— Глупости! фи, отъ тебя керосиномъ пахнетъ. Или это у тебя голова напомажена? Э, братъ, рано начинаешь заниматься собою! Выйдетъ изъ тебя пустой человѣкъ! Налѣво кругомъ… Я не люблю франтиковъ. Глафира Львовна, можно ему уйти?

— Тетя хочетъ чаю и поэтому немножко капризничаетъ, — сказала Глафира Львовна, цѣлуя сына, который не зналъ — считать ему обращеніе тети шуткой или обидѣться.

Соломонида Кирилловна стала хохотать.

— А вы не ошиблись! Мнѣ хочется чаю, и я капризничаю. Милочка, славненькая, простите меня! Костя, назадъ!

VII

На террасѣ было свѣжо, и чай пили въ столовой. Григорій Павловичъ украсилъ ее по заграничному — фарфоровыми и майоликовыми тарелками вмѣсто картинъ. Тарелки были расписаны цвѣтами, головками дѣтей, кошекъ. А на большомъ блюдѣ, которое висѣло межъ двухъ полокъ съ ярко вычищенной мѣдной и серебряной посудой, бѣлѣлъ майоликовый горельефъ Венеры Тиціана. При взглядѣ на него Соломонида Кирилловна всплеснула руками и сдѣлала гримасу. Справившись о причинѣ ея негодованія, Глафира Львовна предложила ей сѣсть такъ, чтобы не видѣть смущающаго блюда. Но гостья не обратила вниманія на предложеніе и продолжала поглядывать на горельефъ, каждый разъ улыбаясь съ молчаливымъ презрѣніемъ и опуская глаза. Вдругъ она закричала:

— Боже, она руку держитъ неестественно!

Глафира Львовна подумала, что есть дамы, которыхъ можно назвать несносными.

— Осипъ, унесите на сегодня это блюдо куда-нибудь.

Соломонида Кирилловна не позволила.

— Зачѣмъ? Нарушится гармонія… все въ такомъ согласіи… Ахъ, вотъ Евграфъ Митрофановичъ! Милый! какъ я вамъ рада!

Она вскочила и бросилась къ входившему Поморову. Блюдо было забыто. Лицо ея зарумянилось, она пожала молодому человѣку обѣ руки и стала его усаживать:

— Возлѣ меня!

Соломонида Кирилловна сама подвинула ему стулъ, подала чай, хлѣбъ, сливки. Глафира Львовна съ любопытствомъ смотрѣла на эту сцену. Поморовъ, который принималъ всѣ ухаживанія, какъ должное, и даже былъ разсѣянъ, въ самомъ дѣлѣ показался ей болѣе значительнымъ человѣкомъ, чѣмъ она считала его.

Перешли въ гостиную. Соломонида Кирилловна легла въ качалку.

— Евграфъ Митрофановичъ, разскажите что-нибудь! Мы такъ давно не видались! Да! Вы кончили разсужденіе о молитвѣ Господней? Право, я удивляюсь, какъ у васъ раціонализмъ, можно сказать, нигилизмъ — и вдругъ пламенная вѣра въ Бога… Нѣтъ, это меня покоряетъ, откровенно скажу вамъ. Глафира Львовна, знаете, онъ превосходно знакомъ съ еврейскимъ языкомъ? Его сила — это глубокое изученіе всего того, что…

— Просто, я знаю человѣческое сердце, — прервалъ ее Поморовъ, — и вотъ моя сила… Ибо въ сердцѣ Богъ. Отсюда, впрочемъ, не слѣдуетъ, что голова слабѣе сердца. У меня она сильнѣе… Нельзя мощное познать слабому. Надъ мощнымъ можетъ владычествовать только еще болѣе мощное.

Онъ задумчиво посмотрѣлъ на Глафиру Львовну. Но она извинилась и пошла посмотрѣть, какъ заснетъ Костя. Мальчикъ всегда раздѣвался и молился при ней.

— Она слушала васъ въ полъ-уха, — сказала Топорова, понизивъ голосъ, съ презрительной улыбкой. — Она погрязла въ семейномъ матеріализмѣ. Самка!

— Не ошибаетесь-ли вы? — произнесъ Евграфъ Митрофановичъ. — Глафира Львовна, можетъ быть, тяготится своимъ положеніемъ и ищетъ выхода. Но никто еще не указалъ ей, гдѣ онъ. Она утратила вѣру въ путь къ блаженству, и наша обязанность подать ей руку…

— Обѣ! Надѣюсь, вы подадите ей обѣ! — вскричала молодая женщина.

— Не ревнуйте, Соломонида Кирилловна. Я никому не принадлежу въ отдѣльности — я обязанъ служить всѣмъ. О6легченіе, которое мнѣ удалось принести вашей душѣ, не даетъ вамъ права считать меня рабомъ своимъ.

— Вы сердитесь? А только я вамъ скажу, что Глафира Львовна безъ Бога, и вамъ увлекаться ею нечего. Она и васъ потянетъ въ грязь.

Она замолчала, Поморовъ вздохнулъ и машинально сталъ раскачивать кресло, въ которомъ лежала Топорова.

— Глафира Львовна, — началъ онъ, — проникнута скептицизмомъ, а это не матеріализмъ, сами знаете. На этой почвѣ можно сѣять… Надо только, чтобъ Глафира Львовна встрѣчала участіе и видѣла, что помощь она можетъ найти дѣйствительную…

— Чего хотите вы? Чтобъ я расчистила почву?

— Да, пожалуй, это было-бы хорошо.

— Какъ же приступить къ этому?

— Сообщите ей все.

— Всего я не знаю — и развѣ это подѣйствуетъ на нее?

— Непремѣнно.

Вернувшись, Глафира Львовна застала молчаніе. Она сообразила, что говорили о ней. Поморовъ сидѣлъ нахмурившись, и губы его чуть-чуть улыбались. Онъ продолжалъ качать кресло. Топорова пытливо посмотрѣла на хозяйку, у которой лицо казалось утомленнымъ.

— Душечка, крошечка, Глафира Львовна! Скажите по правдѣ, вѣрите вы въ Бога? или по-вашему весь міръ не что иное, какъ помойная яма, гдѣ люди и звѣри грызутся за кость?.. Вообще, что вы предпочитаете — матерію или силу? Вѣчную глину или… какъ это вы говорите, Евграфъ Митрофановичъ, незыблемую истину?

— Богословіемъ я никогда не занималась, — сказала Кустова. — Впрочемъ, я съ удовольствіемъ узнала-бы, что такое незыблемая истина!

— Видите? Сейчасъ мы спорили съ Евграфомъ Митрофановичемъ о васъ, родная. И на мое выходитъ. Вы матеріалистка, для васъ небо закрытая книга.

— Истину не всякому дано знать, — замѣтилъ Поморовъ. — Но небо не закрыто для всякаго, кто говоритъ: что такое истина? Кто ищетъ, тотъ сначала спрашиваетъ. Не правда-ли, Глафира Львовна?

— Вы защищаете меня. Очень вамъ благодарна. Да, вѣроятно, вы не ошибаетесь… Должна признаться, что для меня въ равной мѣрѣ непонятно и выраженіе: вѣчная глина. Великое произведеніе искусства, что-ли? Глина, вышедшая изъ подъ пальцевъ Микель-Анджело?

Топорова замахала руками и стала громко смѣяться. Поморовъ произнесъ:

— Въ этомъ родѣ. Соломонида Кирилловна, напрасно вы смѣетесь: Глафира Львовна права. Представьте себѣ всемогущаго Микель-Анджело. Геній этотъ и есть незыблемая истина, а міръ — глина, которая повинуется его пальцамъ. Тоже, что въ мастерской земнаго скульптора, но только въ огромномъ масштабѣ.

— Смѣлое сравненіе, — проговорила Глафира Львовна.

— Онъ сверхъестественно уменъ! — вскричала Соломонида Кирилловна, которая перестала смѣяться, какъ только заговорилъ Поморовъ. — Евграфъ Митрофановичъ, скажите еще что-нибудь!

— Глафирѣ Львовнѣ хочется, чтобъ я молчалъ. Она устала. Ей сейчасъ не до отвлеченныхъ разговоровъ.

— Ей никогда не до отвлеченныхъ разговоровъ, — замѣтила Топорова.

Кустова возразила:

— Нѣтъ, я сегодня въ ударѣ слушать. Правда, я прошу уволить меня отъ обязанности занимать гостей абстрактными разговорами. Мнѣ не хочется, чтобъ молчалъ Евграфъ Митрофановичъ, но мнѣ самой хочется молчать. Евграфъ Митрофановичъ!.. Докажите вашею бесѣдою, что вы дѣйствительно геній… который…

— Глафира Львовна, кто вамъ далъ право насмѣхаться надъ этимъ человѣкомъ! — закричала Соломонида Кирилловна съ негодованіемъ. — Что за тонъ, дитя мое!

— Ничего, ничего, — сказалъ Поморовъ съ улыбкой. — Скоро будетъ и на моей улицѣ праздникъ. Хорошо, Глафира Львовна, я начну съ нашего сравненія — вселенная и мастерская скульптора… Не смѣю думать, что сразу произведу на васъ желанное впечатлѣніе, но, можетъ быть, приготовлю вашу душу къ дальнѣйшему пробужденію отъ сна. Ибо надо замѣтить, есть души мертвыя и есть спящія.

Онъ долго говорилъ, сыпалъ словами наугадъ, точно для каждой мысли у него ихъ было множество, ссылался на тексты, вскакивалъ, блѣдный, съ трепещущими губами, съ глазами, которые искрились, какъ у хищнаго звѣрка.

Глафира Львовна мало что поняла, но ей невольно сообщилось оживленіе Евграфа Митрофановича. И она подумала, что, по крайней мѣрѣ по внѣшнему виду, это въ самомъ дѣлѣ необыкновенный человѣкъ.

Поражала дерзость Евграфа Митрофановича. Онъ говорилъ о себѣ, какъ объ единственномъ знатокѣ Библіи и Евангелія и обнаруживалъ наклонность смѣшивать себя и Мессію. Соломонида Кирилловна насмѣшливо посматривала на хозяйку.

Онъ замолчалъ и дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.

— Вы устали? — съ участіемъ спросила Кустова. — Васъ такъ волнуютъ эти вопросы?

Онъ ничего не отвѣтилъ, взялся за лобъ и вышелъ, еще болѣе поблѣднѣвъ. Вскорѣ стало слышно, какъ онъ ходитъ по террасѣ.

— Удивительный человѣкъ! Геніальный человѣкъ! — произнесла Соломонида Кирилловна. — Глафира Львовна, васъ онъ не тронулъ?

— Нисколько, — отвѣтила она и поцѣловала гостью.

— Неправда! — возразила Топорова. — Зачѣмъ вы меня цѣлуете? Думаете, что обижаете и хотите усладить горечь обиды поцѣлуемъ?

Глафира Львовна покраснѣла.

— О, нѣтъ, Соломонида Кирилловна, что вы говорите!.. А вы однако увлечены имъ… Подождите-ка, я приведу его сейчасъ.

VIII

Глафира Львовна почувствовала потребность посмѣяться и пошалить. Ей казалось, что Соломонида Кирилловна питаетъ къ Поморову не только мистическое, но и болѣе земное чувство, и ей захотѣлось отомстить Соломонидѣ Кирилловнѣ за всѣ мелкіе уколы, которые она получила отъ нея сегодня.

На террасѣ было темно — вѣтеръ задулъ фонарикъ. Деревья чернѣли; мутными пятнами выдѣлялось тамъ и сямъ, сквозя межъ вѣтокъ и стволовъ, небо, освѣщенное луной-невидимкой. Глафира Львовна подозвала Поморова. Она дала ему руку и вернулась съ нимъ въ гостиную.

Соломонида Кирилловна ревниво взглянула на нее.

— Послушайте, Евграфъ Митрофановичъ, вы ужасно заинтересовали меня, — начала Глафира Львовна. — Хоть вы и заявили, что привыкли къ поклоненію, но готовьтесь вплести въ вашъ вѣнокъ еще одинъ лавръ.

Поморовъ поклонился. На его блѣдномъ лицѣ заигралъ румянецъ. Глафира Львовна улыбнулась и взяла изъ корзинки работу.

— Подержите шерсть. Надѣюсь, вамъ не помѣшаетъ она проповѣдывать.

Евграфъ Митрофановичъ сталъ держать шерсть. Соломонида Кирилловна хранила молчаніе.

— Что-жъ, говорите, Евграфъ Митрофановичъ!

— О чемъ-же?

— Говорите все то, что говорили когда-нибудь Соломонидѣ Кирилловнѣ. Я знаю, что ей не будетъ скучно.

— Разскажите о чудѣ, которое вы сдѣлали, — промолвила Топорова.

— Боже, вы совершаете чудеса!? Евграфъ Митрофановичъ!

— Соломонида Кирилловна называетъ чудомъ самый обыкновенный поступокъ мой. У ней особый уголъ зрѣнія.

— А какой поступокъ?

— Пусть она сама передастъ.

— Его поступокъ заключался въ томъ, что… Нѣтъ, въ двухъ словахъ этого не скажешь! Глафира Львовна, хотите, душечка, я разскажу вамъ свою жизнь? Это необходимо. Вы должны знать, что я за птица, потому что тогда вы лучше узнаете Евграфа Митрофановича. А вамъ надо это, чтобъ не смѣяться надъ нимъ. Вы вотъ думаете, что я ревнива. И онъ это думаетъ. И вы оба правы, да только съ одной стороны. Ибо съ другой стороны вы страшно ошибаетесь. Моя ревность имѣетъ своимъ девизомъ: «не мечите бисера»… Извините, что я такъ прямо. Я не выношу, когда, напримѣръ, профану читаютъ Байрона. А такъ какъ Евграфъ Митрофановичъ считаетъ васъ спящей душей, то хорошо — пусть вы спящая душа. Но только будьте-же справедливы, милая, отдайте ему должное!

Она въ волненіи протянула руки къ Глафирѣ Львовнѣ, и голубые глаза ея потемнѣли отъ нескатившихся слезъ.

— Все вы волнуетесь, Соломонида Кирилловна. Сдѣлайте одолженіе, родная, я съ удовольствіемъ послушаю васъ.

Оставивъ работу, Кустова подсѣла къ гостьѣ. Евграфъ Митрофановичъ положилъ въ корзинку шерсть и незамѣтно скрылся.

IX

— И такъ, слушайте, Глафира Львовна, начинаю… Вотъ только сейчасъ достану платокъ… Уже. Отецъ мой былъ помѣщикъ, а когда мать умерла, онъ сталъ скучать, во всемъ разочаровался и поступилъ въ монахи. Черезъ нѣсколько лѣтъ онъ принялъ схиму. Меня десятилѣтней дѣвочкой везла тетка въ харьковскій институтъ, поэтому мы заѣхали въ монастырь. Вотъ, утромъ мы пошли къ обѣднѣ. Я всегда была злая, и мнѣ было смѣшно, что одинъ монахъ — ужасно толстый, съ сѣденькой косичкой, напоминающей мышиный хвостикъ. Тетка замѣтила мой смѣхъ и стала меня шепотомъ упрекать: «А, можетъ быть, это твой отецъ?» Я давай плакать. Ужь я отца не помнила, но не вѣрила, чтобъ у меня былъ такой отецъ. «Успокойся, дурочка, я это такъ сказала». Она погладила меня по щекѣ. Между тѣмъ отошла церковная служба, и мы получили отъ настоятеля просфору. Тетка взяла меня за руку и говоритъ: «Теперь пойдемъ къ одному схимнику, а ужь потомъ, можетъ, и дѣйствительно отца увидишь, если онъ разрѣшитъ». Мы пришли. Народу было въ кельѣ всякаго, и не протолпиться! Въ перегородкѣ окошечко, а въ окошечкѣ вижу въ низенькомъ клобукѣ блѣднаго старичка. Онъ такой красивый, и глаза кроткіе смотрятъ всѣмъ прямо въ душу. Сердце у меня забилось. Онъ кивнулъ теткѣ клобукомъ и подозвалъ ее. «Эта дѣвочка будетъ счастлива, — сказалъ онъ, — потому что всегда будетъ голодна». Изсохшею рукою благословилъ насъ и подалъ кусочекъ артоса. Тетка что-то спросила у него, но онъ не отвѣтилъ и сталъ бесѣдовать съ другой дамой. Онъ всѣмъ что-нибудь давалъ: кому крестикъ мѣдный, кому ленточку, кому землицы. Изрѣченія его были загадочны, и надо было ихъ толковать. Тетка никакъ не могла понять, что значитъ быть вѣчно голодной. Я все добивалась, гдѣ же отецъ. Но тетка затруднялась. Наконецъ она объяснила, что схимникъ этотъ и есть мой отецъ. Боже, какъ я задрожала! Не знаю, что со мною было! Я съ ума сошла! Я рыдала, рыдала! Отчего онъ такъ неласковъ и сухъ былъ со мною? Уже позднѣе я сообразила, что онъ былъ глубоко правъ. Вѣдь онъ отрекся отъ всего, и для него всѣ равны. Не должно быть у него любви къ своему ребенку, потому что онъ отнялъ-бы ее у другихъ. Каковъ подвигъ, какая высота! Но дитя иначе разсуждаетъ… И мнѣ былъ нанесенъ ударъ. Всѣ шесть лѣтъ, которыя я провела въ институтѣ, меня преслѣдовалъ образъ моего отца. Онъ снился мнѣ. Мнѣ казалось, что я несчастная, что я отверженная. Знаете, я такъ тосковала, я была оскорблена, и меня терпѣть не могли въ институтѣ, потому что я всегда любила дѣлать на-зло. Всѣмъ насолила: и класснымъ дамамъ, и начальницѣ, и институткамъ. Если я унижена, то мнѣ надо быть гордой — вотъ я держала себя надменно, насмѣшливо, не сходилась ни съ кѣмъ, а если сойдусь, то съ злымъ умысломъ или же сейчасъ же разочаруюсь. Старшіе неловко чувствовали себя, встрѣчая мой взглядъ. Я такъ умѣла смотрѣть, что будто смѣшнѣе и презрѣннѣе ихъ нѣтъ на свѣтѣ. А кромѣ того я была кокетка. Взбивала себѣ волосы, носила ленточки къ лицу, дѣлала глазки профессорамъ, и разъ мнѣ одинъ сочувственно улыбнулся, а я ему бросила взглядъ, полный ненависти, и онъ объ этомъ до сихъ поръ долженъ помнить. Меня преслѣдовали и наказывали. Я умѣла давать почтительнѣйшіе отвѣты съ ядомъ. Одна классная дама приблизила меня къ себѣ. Она была угрюмая и молчаливая, а мнѣ хотѣлось испытать свои силы. Я стала ей льстить, подслуживаться. Дѣйствительно, мало-по-малу мы стали дружны. Но, узнавши всѣ слабыя стороны ея, я начала вышучивать ее. Я хвалила и восторгалась ея врагами, достала карточку ея соперницы, которая вышла за ея бывшаго жениха, и кричала, что «вотъ красота!» хотя та была развѣ только не уродъ. Однимъ словомъ, я отравила ей жизнь и добилась того, что классная дама, завидя меня, блѣднѣла отъ злости, можетъ быть, отъ ужаса, а я съ граціозными прыжками козы подбѣгала къ ней, бросалась ей на шею, цѣловала ее и все продолжала съ самымъ невиннымъ восторгомъ: «милочка, но какая она красота!» Видите, какая я была противная, и никто даже не повѣритъ, чтобы это была та самая, которая теперь лежитъ передъ вами такой кроткой овечкой. Въ самомъ дѣлѣ, какъ я измѣнилась! Но… буду продолжать свои признанія. Не всякій способенъ на нихъ. Вы, Глафира Львовна, никогда не разсказали-бы о себѣ того, что я теперь… а?.. Простите, простите! Итакъ, вотъ какая была я въ дѣтствѣ. Хорошаго, бывало, никогда не похвалю, дурное раздувала, любила быть первой. У насъ была мода, что какая-нибудь институтка изъ старшихъ забирала власть въ руки и безусловно подчиняла себѣ маленькихъ. Называлась она атаманомъ, и все онѣ должны были отдавать ей: пирожки, варенье, карандаши, бумагу, ленты, булавки, даже деньги. Атаманъ — грубая и нахальная дѣвица, и власть ея основывалась на безцеремонности. Въ нашемъ отдѣленіи атаманомъ была нѣкая Изюмова. Я сцѣпилась съ нею. Надо было поколебать ея авторитетъ и показать, что я могу быть еще нахальнѣе. Что-жъ, я всѣ усилія употребила. Мы ругали другъ-дружку все утро, во время рекреацій, за обѣдомъ, послѣ обѣда, въ саду, въ дортуарѣ, весь вечеръ, всю ночь. За нашимъ единоборствомъ слѣдили съ замираніемъ сердца дѣвочки, а такъ какъ я была неистощима и какъ трещетка, то симпатіи склонялись въ мою сторону уже за вечернимъ чаемъ. Мы ругались, закрывши глаза. Мы не отходили одна отъ другой, хотѣли быть храбрыми, и надо было чѣмъ-нибудь кончить. Ни на минуту не умолкали мы, даже за молитвой лица наши были искажены злобой, и мы продолжали ссориться. Раздѣвшись, мы сѣли на нейтральной кровати, и ругательства, какія только допускала институтская стыдливость, сыпались, сыпались… Это было что-то ужасное! Наконецъ, Изюмова громко зарыдала. Она должна была уступить поле битвы мнѣ, обняла меня и стала просить прощенія… Да, вотъ какая я была! А на днѣ всей этой злости, говорю я, копошилось мучительное сознаніе, что я нуль и что даже отецъ, святой человѣкъ, отвернулся отъ меня. Когда я вышла изъ института, средства позволяли мнѣ жить, не трудясь. Я съ теткой путешествовала, а потомъ поссорилась съ ней. Годъ я была нигилисткой и одно время воображала себя какой-то Шарлотой Кордэ. Но и съ нигилистами поссорилась, все изъ-за первенства. Для меня нѣтъ ничего мучительнѣе, какъ быть не изъ первыхъ. Я предпочитаю жить въ тѣни невидной жизнью, какъ вы, Глафира Львовна, чѣмъ сидѣть во второмъ ряду… житейскаго театра, что-ли — какъ это сказать? Отецъ не даромъ предсказалъ мнѣ, что я буду голодна… Въ Петербургѣ я вела себя эксцентрично и пропасть читала, но все такого, чего другіе не читаютъ. Была мода на соціальныя науки, а я выдумала заняться богословіемъ. Меня-таки тянуло къ религіозному міру. Это по наслѣдству. Въ это время умеръ отецъ мой, и тогда разсказывали, что на его могилѣ чудеса совершаются, и пришлось вмѣшаться полиціи. Я пригласила медіума американца и заплатила ему дорого за сеансъ. Мнѣ хотѣлось вызвать духъ отца. Онъ долго держалъ меня за руки, по комнатѣ забѣгали наконецъ какіе-то звуки. Что-то стучало, столъ наклонялся. Потомъ огонь погасъ, настала ужасная темнота. Замѣтьте, медіумъ все время держалъ меня за руки. Фитиль въ стеариновой свѣчкѣ упалъ, какъ подкошенный — самъ собою. Я сидѣла ни жива, ни мертва. Вдругъ слышу въ воздухѣ вѣетъ вѣтерокъ и какъ-будто что-то мелькаетъ возлѣ меня. Потомъ холодныя, холодныя губы прильнули къ моей щекѣ — я бухъ въ обморокъ, и ничего не помнила. Очнулась я, американца нѣтъ, свѣча горѣла по-прежнему. Я заключила, что отецъ далъ мнѣ поцѣлуй, котораго лишилъ меня тогда въ кельѣ. Но странно, я не обрѣла душевнаго мира, къ которому стремилась. Вскорѣ я стала подозрѣвать обманъ, потому что нашла на своемъ письменномъ столѣ перочинный ножикъ весь въ стеаринѣ. Плутъ просто перерѣзалъ заблаговременно свѣчу, и она отъ этого потухла. А затѣмъ мнѣ одинъ докторъ объяснилъ, что холодное прикосновеніе въ темнотѣ производится ногою, съ которой медіумъ ловко снимаетъ башмакъ — пальцы у него голые. Онъ держитъ паціента за обѣ руки, а ногой… Ахъ, я разсердилась, какъ не знаю кто! Спиритизмъ мнѣ опротивѣлъ, я не поѣхала на могилу отца и стала матеріалисткой. Право, я все отрицала. Я была загадочна, говорила глупости, и никогда мужчины такъ не ухаживали за мною. Я обращалась со всѣми рѣзко, а когда оставалась одна — плакала отъ скуки и оттого, что я не великая. Глафира Львовна, не сердитесь, дитя мое. Себя я не щажу, какъ видите… Впрочемъ, я умолчу о томъ, какъ я вышла замужъ… Скажу вамъ только, что я любила своего мужа до безумія. Когда онъ уѣзжалъ на практику, я рыдала, какъ дура. Предчувствіе мучило меня. Вообще у меня нервы тоньше паутины. Онъ дѣйствительно заразился во время операціи и умеръ. Вспоминаю теперь, что я порядкомъ его терзала. Представьте, я такъ его любила, а между тѣмъ настояла разъ на дуэли съ однимъ дряннымъ и ничтожнымъ человѣкомъ, и только случай помѣшалъ… О, Боже! Глафира Львовна! какимъ добродѣтельнымъ взглядомъ посмотрѣли вы на меня! Хорошо, хорошо! Вы гораздо лучше меня, я признаю это.

Соломонида Кирилловна покраснѣла, закрыла руками лицо и зарыдала.

X

— Что съ вами! — вскричала Глафира Львовна, наклоняясь къ гостьѣ. — Успокойтесь, милая, дорогая! Воды? Сейчасъ… Не плачьте! Перестаньте! Вотъ, смотрите, вода! Напейтесь, Соломонида Кирилловна!

— Уйдите отъ меня, не мучьте!

Вошелъ Поморовъ такъ же неслышно, какъ и вышелъ; можно было подумать, что онъ сидѣлъ все время за дверью и слушалъ.

— Съ Соломонидой Кирилловной бываютъ нервные припадки, — сказалъ онъ. — По временамъ ее смущаютъ странныя опасенія, и она думаетъ, что ее всѣ презираютъ… Соломонида Кирилловна, грѣшно срывать нервы на другихъ. Придите въ себя.

Соломонида Кирилловна вздрогнула, поймала руку Кустовой и сквозь слезы произнесла:

— Не гнѣвайтесь… Сейчасъ я назвала себя кроткой овечкой, и, видите, это неправда… Простите больную.

Она глотнула воды. Послѣ глубокаго вздоха она промолвила:

— Смотрите, повинуюсь ему… Ахъ, Глафира Львовна, надо страдать долго и надо вѣчно «голодать», чтобъ умѣть повиноваться. Право, душевный міръ… Но я должна вернуться къ своимъ признаніямъ. Теперь немного…

— Лучше успокойтесь, — сказала Глафира Львовна. — На васъ непріятно дѣйствуютъ воспоминанія.

— Боитесь, что повторюсь? А, главное, васъ оскорбила моя рѣзкость? Вотъ и онъ замѣтилъ… Даю вамъ слово! Милая! Глафира Львовна…

Кустова поцѣловала ее.

— О, вы добрая, великодушная! Не бойтесь же. Мнѣ теперь хорошо и легко — послѣ слезъ.

Она полежала нѣкоторое время и начала:

— Когда умеръ мужъ, я впала въ такое отчаяніе! Стоитъ-ли жить, да и имѣетъ-ли жизнь какую-нибудь цѣнность, если въ самые молодые годы, въ то время, какъ хочешь счастья и полна силъ — вдругъ смерть!.. какая жестокость, какая нелѣпая! Тутъ, разумѣется, естественно разочароваться. Я окончательно сдѣлалась матеріалисткой. Представьте только, я все отрицала, и люди мнѣ казались стадомъ какихъ-то глупцовъ и барановъ. Но матеріализмъ — это религія такихъ господъ съ позитивнымъ умомъ и ограниченными желаніями, какъ… извините меня, милочка… Григорій Павловичъ, или даже вы сами, чтобы далеко не ходить за примѣрами. Что тутъ обиднаго? Такой счастливый складъ души, и все. Можно быть матеріалистомъ и хорошимъ человѣкомъ. А я не могла помириться съ матеріализмомъ. У меня другой складъ души. Для меня матеріализмъ — отчаянье, злость. Мой матеріализмъ былъ оригинальный и велъ прямо въ адъ. Мнѣ хотѣлось забыться хоть въ излишествахъ. Но мѣшалъ стыдъ — не передъ людьми, а я самой себя стыдилась. На людей плевать. Не знаю что было-бы, но я заболѣла тифомъ съ бредомъ. Мнѣ постоянно являлась смерть въ видѣ толстаго монаха съ мышиной косичкой, котораго я видѣла тогда въ монастырѣ. Монахъ садился, перебиралъ четки, вздыхалъ и все уговаривалъ меня умереть. Иногда онъ наклонялся надо мною и беззвучно хохоталъ мнѣ въ лицо. А иногда съ рѣшительнымъ видомъ хваталъ меня за горло обѣими руками и синѣлъ отъ натуги. Мнѣ до сихъ поръ страшно вспомнить. Боже!

Она поднесла руку къ глазамъ.

— Потомъ бредъ измѣнился. Помню — сіяніе, какая-то гора, на горѣ храмъ… Тамъ мой отецъ. Я къ нему протягиваю руки, а онъ не смотритъ на меня. Ахъ, что я только пережила тогда! Еще во время болѣзни слезы душили меня. Выздоравливая, я все плакала и тщательно обдумывала разные способы самоубійства. Кому я нужна? Зачѣмъ? Я ненавижу міръ, и онъ меня ненавидитъ. Такъ я разсуждала и хотѣла броситься съ балкона на мостовую. Но меня спасли.

Она помолчала.

— Вскорѣ послѣ этого я познакомилась съ Евграфомъ Митрофановичемъ… Гдѣ онъ? Опять исчезъ? Что-жь, тѣмъ свободнѣе я могу говорить о немъ. Какъ и вы, я была возмущена сначала его самохвальствомъ, и, вообразите, дитя мое, онъ мнѣ на первыхъ порахъ страшно не понравился! Было это днемъ; онъ сидѣлъ и писалъ въ залѣ, а я проходила мимо и увидѣла его. Онъ поднялъ голову и проводилъ меня взглядомъ. «Какая обезьяна», — подумала я. Вотъ честное слово! Но только, знаете, вдругъ чувствую, что меня опять тянетъ въ залу посмотрѣть на него. Въ немъ что-то любопытное и необыкновенное. Взяла и иду — уже безъ всякой надобности. А онъ снова на меня воззрился. Я покраснѣла и можетъ быть первый разъ въ жизни сконфузилась. Но все-таки я прошла еще и въ третій разъ — и уже совершенно побѣжденная. Потому что я почувствовала злость и мнѣ захотѣлось тогда его чѣмъ-нибудь обидѣть. Я оторвала его отъ занятій и сухо приказала ему, какъ слугѣ, пойти и посмотрѣть — заложены-ли лошади. Но онъ не успѣлъ встать, какъ я бросилась извиняться. Это наше первое знакомство. Затѣмъ идемъ какъ-то мы съ нимъ по бульвару, и онъ говоритъ, что считаетъ себя счастливѣйшимъ изъ рожденныхъ на землѣ, такъ что не помѣнялся бы своимъ удѣломъ даже съ царемъ. «Эхъ, — думаю, — какой заносчивый павіанъ!» А тутъ передъ нами гурьба нищихъ — недалеко соборъ, и служеніе еще не кончилось. Евграфъ Митрофановичъ посмотрѣлъ на меня, дотронулся до моей руки и сказалъ: «отдайте нищимъ всѣ деньги, какія съ вами». А со мной было около ста рублей. Я вдругъ вижу, какъ мои руки вынули мой бумажникъ, достали мои деньги и протянули изумленнымъ нищимъ кредитныя бумажки. Евграфъ Митрофановичъ промолчалъ, и мы пошли дальше. Мнѣ все время страшно было заговорить съ нимъ, но я измѣнила о немъ мнѣніе и увидѣла, что это за сила. Онъ наказалъ меня.

— Покорно благодарю, что вы порекомендовали намъ такую силу, — вскричала Глафира Львовна съ комическимъ ужасомъ и съ раскраснѣвшимися щеками. — Что если ему то-же вздумается продѣлать со мною!

— А что-жь, дитя мое, это весьма возможно. У него страшная сила воли.

— Ха-ха-ха! Я не поддамся… Но разскажите о чудѣ.

— Боже, матеріалистка! Мало вамъ того, что я разсказала?

— Ахъ, это и есть чудо!? Куда же онъ скрылся? Евграфъ Митрофановичъ! Евграфъ Митрофановичъ! Онъ опять, кажется, на террасѣ. Или, можетъ, онъ просто за дверью? Евграфъ Митрофановичъ! Нѣтъ, его не видно тамъ. Знаете, мнѣ хотѣлось-бы повидать какое-нибудь чудо. Попросите его, милая, онъ васъ скорѣе послушается. Все, что вы разсказали мнѣ о себѣ и потомъ объ этой силѣ воли меня такъ интригуетъ. И развѣ онъ павіанъ? Онъ не такъ ужъ уродливъ. Онъ, когда одушевится, то можетъ быть названъ даже красавцемъ. Подѣлиться съ вами, что мнѣ сейчасъ пришло въ голову? Поухаживаю я за нимъ, а можетъ и у меня найдется какая-нибудь сила воли, а? Вотъ смѣшно будетъ, когда…

— Глафира Львовна, не говорите пустяковъ! — перебила ее Соломонида Кирилловна.

Но Кустова не унималась. Соломонида Кирилловна хитро посмотрѣла на Глафиру Львовну, и жаркій румянецъ разлился на ея лицѣ.

— А! — протянула она догадливо.

Тутъ странныя мысли пронеслись въ ея умѣ. У ней противъ Глафиры Львовны давно было предубѣжденіе. И красота Глафиры Львовны, и, повидимому, счастливая, спокойная жизнь — все это оскорбляло то высшее, что ютилось въ вѣчно алчущей душѣ Соломониды Кирилловны, потому что все это пошлость — и красота, и счастье. Все суета суетъ. Смутить чѣмъ-нибудь кажущуюся безоблачность этого низменнаго самодовольнаго существованія… да чего лучше! Ревнивое чувство поднялось противъ этихъ мыслей. Но сейчасъ упало… Пусть Глафира Львовна не шутитъ! Пусть обожжетъ себѣ крылышки эта добродѣтельная бабочка!

XI

Началась дамская политика. И Глафира Львовна, и Соломонида Кирилловна вели двойную игру, умышленно подчеркивали то, что не подчеркивается, а скорѣе скрывается при обыкновенныхъ отношеніяхъ, надували одна другую и, въ концѣ концовъ, чуть не поссорились. Евграфъ Митрофановичъ былъ яблокомъ этого искусственнаго раздора. Когда онъ очутился внезапно въ гостиной, то по самодовольному лицу его можно было догадаться, что ему извѣстна причина, вызвавшая все это оживленіе. Хотя онъ и обладалъ способностью видѣть людей насквозь, какъ онъ разсказывалъ о себѣ, но на этотъ разъ принялъ все за чистую монету.

— Митрофанъ… т.-е. Евграфъ Митрофановичъ! — начала Кустова. — Вы изъ земли выросли? Послушайте, не можете-ли вы сдѣлать какого-нибудь чуда? Только, пожалуйста, чтобъ оно мнѣ ничего не стоило. Соломонида Кирилловна увѣряетъ, что вы низачто не унизитесь до того, чтобы дѣлать чудеса ради какихъ-то барынь. А я говорю — нѣтъ, для меня вы унизитесь до чуда. А? Повѣрьте, я вамъ буду очень благодарна, и, кромѣ того, сближеніе о которомъ вы толковали утромъ, возможно только на сверхъестественной почвѣ. Ну-съ!?

— Помилуйте, Глафира Львовна, какіе чудеса! — со смѣхомъ возразилъ Поморовъ. — Чудеса — только для толпы, а мы съ вами можемъ и безъ чудесъ вѣровать. Я чудесъ не признаю.

— Что вы? А евангельскія чудеса?

Онъ промолчалъ, глазки его безпокойно забѣгали.

Потомъ онъ сказалъ:

— Все естественно въ этомъ мірѣ и нѣтъ ничего непостижимаго и необъяснимаго. Будетъ время, когда химики и физіологи станутъ дѣлать искусственную жизнь, оживлять на время трупы, а психологи по неуловимому теперь колебанію мышечныхъ волоконъ однимъ прикосновеніемъ или даже на разстояніи читать чужія мысли. Взглядомъ или жестомъ сильные будутъ покорять слабыхъ, и вселенная будетъ принадлежать только избраннымъ. Но чудеснаго и тутъ не будетъ.

— Не пророкъ-ли вы этого грядущаго царства избранныхъ? — вскричала Глафира Львовна.

— Можетъ быть.

— Такъ сдѣлайте что-нибудь такое, что потомъ не будетъ считаться чудомъ, а теперь покажется чудомъ. Прошу васъ, Евграфъ Митрофановичъ!

— Господи, какъ вы пристаете къ человѣку! — замѣтила Соломонида Кирилловна.

— Нѣтъ, я очень радъ, что Глафира Львовна оказываетъ мнѣ вниманіе, — сказалъ молодой человѣкъ. — Хорошо, я сдѣлаю чудо — я попрошу васъ, и вы сыграете давешнюю пьесу, которую я не могъ дослушать…

— Почему?

— Она взволновала меня…

— Соломонида Кирилловна, слышите! Я пріобрѣтаю надъ самимъ чародѣемъ власть! Такъ и быть, я еще разъ сыграю ее, но какое-же это чудо?

— Она вами страшно интересуется! — громко произнесла Топорова. — Боже, она за вами дѣйствительно ухаживаетъ!

— Конечно. Согласитесь сами, Соломонида Кирилловна, я первый разъ встрѣчаю человѣка, который живымъ на небо лѣзетъ. Не взыщите, Евграфъ Митрофановичъ, за вульгарность этой поговорки. Пойдемте въ залу. Возьмите мою руку.

И въ залѣ, послѣ игры, и въ столовой, за ужиномъ, продолжала Глафира Львовна все съ тѣмъ же тонко язвящимъ незлобіемъ шутить надъ Евграфомъ Митрофановичемъ. Соломонида Кирилловна была того мнѣнія, что эта тактика — маска, скрывающая истинное чувство, которое успѣлъ всемогущій молодой человѣкъ вызвать въ матеріалистической душѣ Кустовой. Потому что, если это не маска, то отчего же горятъ такъ глаза у Глафиры Львовны и такъ разрумянились щеки? Она была увѣрена въ невозможности соблазнить Поморова чѣмъ бы то ни было. Она представляла себѣ, какъ онъ грозно посмотритъ и что скажетъ онъ, когда чувство разрастется въ душѣ этой самонадѣянной красавицы и наконецъ проявитъ себя. Она улыбалась отъ страннаго удовольствія. Но вдругъ, подобно зарницѣ, вспыхивало въ ея умѣ опасеніе за Поморова, и она хмурилась.

— Довольно, моя милая, — шептала она, — вы странно ведете себя.

Глафира Львовна отвѣчала:

— Вы находите? Но что же я дѣлаю? Я подвинула ему приборъ и указала возлѣ себя мѣсто. Не то-же ли сдѣлали вы за чаемъ?

— Наши отношенія дружескія… Впрочемъ, какъ знаете.

Ревность Соломониды Кирилловны раздражала Глафиру Львовну, и, въ свою очередь, гостьѣ казалось, что каждый шагъ Глафиры Львовны есть вызовъ ей. Когда пробило одиннадцать часовъ, она заявила, что ей страшно хочется спать. Глафира Львовна сказала:

— Вамъ уже постлано, душечка, въ кабинетѣ Григорія Павловича. Пойдемте, я провожу васъ и сейчасъ пришлю вамъ Дарью… А мы съ Евграфомъ Митрофановичемъ посидимъ еще. Мнѣ кажется, и ему совсѣмъ не хочется спать.

— Почему вы знаете, что ему не хочется спать?

— Мнѣ не хочется спать, — произнесъ Поморовъ.

Соломонида Кирилловна замолчала, сжала губы и ее перестало клонить ко сну.

Тогда Глафира Львовна стала зѣвать.

— Ахъ, нѣтъ! Я шучу. Мнѣ пора спать. Простите, милочка. Евграфъ Митрофанычъ, до свиданія. Надѣюсь, когда-нибудь вы таки покажете мнѣ чудо. Не правда-ли?

Ей хотѣлось посмотрѣть на молодаго человѣка, но вѣки ея странно отяжелѣли, и ей показалось, что взглядъ Евграфа Митрофановича горитъ какимъ-то острымъ непріятнымъ блескомъ, который нельзя долго выносить. Она повернулась къ Соломонидѣ Кирилловнѣ и, не глядя, подала Поморову руку. Онъ нервно пожалъ ее своей горячей сухой рукой, поклонился Соломонидѣ Кирилловнѣ и ушелъ.

Соломонида Кирилловна бросилась на шею Глафирѣ Львовнѣ и осыпала ее страстными, торопливыми поцѣлуями.

— Не сердитесь на меня, дитя мое, я ужасно виновата предъ вами! — говорила она вся въ слезахъ. — Вы — красавица, я завидую, что вы — красавица, и я вамъ дѣлаю массу непріятностей. Я ревную васъ, право… Вотъ какая я скверная! А между тѣмъ, дорогая моя, для васъ счастье, когда вы сойдетесь съ нимъ. Слышите? Онъ сила, онъ такой, что и вашъ духъ обновитъ, какъ обновилъ мой. Онъ цѣль вамъ укажетъ, къ которой васъ неудержимо потянетъ. Вамъ это надо, развѣ можно мѣшать вамъ! Простите меня, простите!

«Она совсѣмъ полоумная!» — подумала Глафира Львовна и стояла подъ градомъ поцѣлуевъ, не зная, что сказать ей въ отвѣтъ.

Соломонида Кирилловна продолжала:

— Послушайте, онъ вѣдь геній въ своемъ родѣ, и имя его прогремитъ, можетъ быть, по всему міру. Сознайтесь, вы съ усиліемъ смѣетесь надъ нимъ… Развѣ можно смѣяться надъ тѣмъ, кто выше насъ? Не будьте горды — вотъ мой совѣтъ, милочка. Не будьте злы. Сторицей воздастся вамъ… Да что вы такъ уставились на меня? Я вамъ истину говорю…

— «Незыблемую» истину?

— Спокойной ночи! — гнѣвно сказала Соломонида Кирилловна и быстрыми шагами направилась къ кабинету, гдѣ ждала ее Дарья.

Глафира Львовна смотрѣла ей вслѣдъ, и злая улыбка змѣилась на ея прекрасныхъ губахъ. Она чуть не бросилась съ ласковымъ словомъ къ уходившей гостьѣ, какъ требовала того снисходительная вѣжливость, въ правилахъ которой она выросла. Но она не могла преодолѣть себя. Махнувъ рукой, она ушла въ свою спальню.

XII

Поморовъ долго не ложился спать. Ему не давала покоя мечта о Глафирѣ Львовнѣ. Непобѣдимая и властная, она завладѣла всѣмъ его существомъ. Онъ всегда боялся любви, какъ врага. Тайный голосъ говорилъ ему, что этотъ врагъ погубитъ его, разобьетъ его жизнь, сдѣлаетъ его безсильнымъ, унизитъ его, докажетъ ему, что онъ такой-же ничтожный смертный, какъ и всѣ, такой же рабъ страстей и грѣха. Онъ боялся потерять уваженіе къ себѣ самому и вѣру въ свою святость, потому что великое дѣло, къ которому онъ готовилъ себя, только и можетъ быть начато и доведено до желаннаго конца подъ условіемъ сохраненія во всей цѣлости и неприкосновенности этой гордой вѣры. Какъ это случилось, что онъ съ перваго взгляда полюбилъ Глафиру Львовну, — онъ не задавалъ себѣ вопроса. Любовь представлялась ему чѣмъ-то въ родѣ болѣзни, которая вдругъ поражаетъ человѣка, когда меньше всего ожидаешь удара и презираешь опасность, потому что незнакомъ съ нею. Образъ Глафиры Львовны неотступно преслѣдовалъ его. Красота ея раздражала его прелестью формъ и волнистыхъ линій. Легкій умъ ея и какой-то граціозный и насмѣшливый тэмбръ голоса язвили его слухъ, и большіе звѣздистые глаза вездѣ чудились ему. Онъ подошелъ къ окну, раскрылъ его и смотрѣлъ въ темноту влажной, теплой ночи, положивъ руки на затылокъ и застывъ въ напряженной позѣ безцѣльнаго, но страстнаго ожиданія.

Дверь скрыпнула, и вошелъ на цыпочкахъ Осипъ. Онъ подумалъ, что Евграфъ Митрофановичъ молится, и остановился въ почтительной позѣ. Такъ продолжалось нѣсколько минутъ. Наконецъ, Поморовъ почувствовалъ, что въ комнатѣ посторонній человѣкъ. Онъ обернулся и спросилъ:

— Что тебѣ, другъ мой?

— Я пришелъ спросить, не надо-ли вамъ чего? А также относительно евангелія. Очень трудно понять, а только дѣйствительно душеспасительное чтеніе.

Осипъ положилъ на столъ евангеліе и молча удалился.

Поморовъ съ презрѣніемъ посмотрѣлъ въ слѣдъ удалившемуся лакею. Всѣ люди раздѣлялись у него на два рода. Одни были призваны къ наслажденію вѣчнымъ блаженствомъ. Ихъ немного. Только имъ доступны духовныя блага, и только они наслѣдуютъ царство небесное, о которомъ говоритъ писаніе. По праву имъ принадлежитъ весь міръ, вся сумма счастья, которое лежитъ, какъ мертвый капиталъ, въ природѣ и которое создано на протяженіи вѣковъ совокупными усиліями человѣчества. Остальные люди — жалкія существа, двуногія животныя съ низкими страстями и подлыми помыслами. Для нихъ не существуетъ ни высшей красоты, ни духовныхъ радостей, ни художественныхъ восторговъ, ни наслажденій, доставляемыхъ непосредственнымъ созерцаніемъ идей. Эти званныя, но неизбранныя твари обречены на гибель, и будетъ время, когда лучшая часть человѣчества истребитъ мечемъ и огнемъ этихъ звѣрей, какъ истребляютъ европейцы какихъ-нибудь обитателей Новой Зеландіи. Осипъ и его потомки осуждены вѣчно мыкаться и прозябать въ тинѣ пошлости и тупости вплоть до роковаго конца.

Душа Осипа казалась ему какой-то грязной бездной, гдѣ кишатъ всевозможные мелкіе гады. Кто въ силахъ очистить это болото и бросить лучъ свѣта въ эту тьму? Тамъ притаились дрянныя страсти и пороки, и только дисциплина внѣшняго порядка сдерживаетъ въ извѣстныхъ границахъ эту низкую душу, и она производитъ даже впечатлѣніе добра… Невольно снизошелъ онъ до сравненія себя съ Осипомъ. Радостное чувство всколыхнуло его грудь. Даже порокъ въ немъ проявился-бы иначе, если-бы онъ захотѣлъ грѣха — такъ онъ великъ. И никогда всѣ Осипы въ мірѣ не въ состояніи почувствовать и капли той страсти, которою теперь полна его душа.

«Нѣтъ, — подумалъ онъ, — любовь не унизитъ меня и не уронитъ моего дѣла. А если она станетъ помѣхой, я вырву ее съ корнемъ изъ сердца. Высшая сила руководитъ мною. Положусь на нее. Судьбы Божіи непреложны и, можетъ быть, мнѣ надо пройти черезъ горнило испытаній».

Разъ онъ остановился на этой мысли, всѣ силы ума его направились къ тому, чтобы оправдать внезапную страсть, которая зажгла его душу. «Не потому ли я такъ страшусь любви, что тѣло и душа моя еще дѣвственны? — спрашивалъ онъ себя въ тоскѣ. — И развѣ дѣвственность необходимое условіе успѣха моей будущей проповѣди? Кто сказалъ мнѣ это? Не слишкомъ ли старо думать, что міръ можно спасти цѣломудріемъ? Всѣ благодѣтели человѣчества, всѣ пророки, мученики искали утѣшенія въ дружбѣ, безъ которой они были бы слишкомъ одиноки, и даже у величайшаго изъ людей была подруга… Какъ хорошо, должно быть, въ полночный часъ прильнуть къ губамъ красавицы и лежать у ея ногъ. Сколько силы можно почерпнуть, сколько энергіи въ объятіяхъ близкаго существа!»

Онъ закрылъ глаза рукой, и передъ нимъ, какъ живой, всталъ образъ Глафиры Львовны. Дрожь пробѣжала у него по тѣлу. Онъ увидѣлъ ея улыбку, ея лѣнивый, умный взглядъ, свидѣтельствующій о внутренней работѣ, но въ улыбкѣ мелькнуло что-то надменное и грозное.

«Я боюсь этой женщины, — подумалъ онъ, — а не любви. Крѣпкій духомъ, увѣренный въ себѣ, несклоняющійся ни передъ кѣмъ, гордый и сильный, неужто я не поборю въ себѣ страсти, не одолѣю врага, который, какъ бѣсъ, вселился въ меня? Разумѣется, — продолжалъ онъ, — любовь, въ концѣ концовъ, не есть грѣхъ, и даже не грѣхъ любить замужнюю женщину — сильному все принадлежитъ. Но я долженъ быть самый сильный, и для того, чтобы быть самымъ сильнымъ, долженъ возвышаться надъ всѣмъ человѣчествомъ, не обладать ни страстями, ни даже слабостями, свойственными людямъ, и вѣчно сохранять чистоту сердца. Богъ творящій и зиждущій, всемогущій, всепоклоняемый, можетъ обитать только въ незагрязненномъ сердцѣ. Прочь любовь!»

«Какой я однако непостоянный! — начиналъ онъ черезъ нѣсколько минутъ. — Я то зову любовь, то гоню ее. Зачѣмъ я говорю, что любовь претитъ Богу? Развѣ и я подобенъ тѣмъ, которые не то дѣлаютъ, что хотятъ, а что ненавидятъ, то дѣлаютъ? Можно сохранить цѣломудріе и можно въ то же время любить. Не буду плѣнникомъ грѣховнаго закона. Люблю умомъ, всѣми силами сердца моего люблю ее! Я обновлю ея душу, открою ей высшія тайны бытія, я спасу ее отъ пошлости, въ которой она прозябаетъ и терзается!»

Поморовъ снова вызвалъ въ своемъ умѣ образъ молодой женщины. И снова заставила его вздрогнуть улыбка ея розовыхъ губъ. Она словно издѣвалась надъ его желаніемъ спасти ея душу. Цѣломудренная любовь — не есть ли это шагъ къ грѣху? Не есть ли это маска съ правильными и красивыми чертами, съ неземнымъ выраженіемъ, подъ которою нагло смѣется безстыдный, плѣнительный грѣхъ съ лицомъ, блѣднымъ отъ желанія? И кто сейчасъ мечталъ о поцѣлуяхъ красавицы, кто хотѣлъ черпать энергію въ ея объятіяхъ?

Онъ въ страхѣ сталъ гнать отъ себя смущающіе образы и мысли. Но они преслѣдовали его. Они ополчились на него, вооруженные обоюдоострыми мечами. Поражая его умъ, они ранили и самихъ себя. Онъ лежалъ въ темнотѣ и до разсвѣта не могъ сомкнуть глазъ. Первыя бури проснувшагося сердца, сладостная тоска, влекущая умъ въ свѣтлое царство любовныхъ утѣхъ, жажда неиспытанныхъ наслажденій проникали лихорадочнымъ трепетомъ все его существо. Мракъ вокругъ него казался безконечно пространнымъ. Но мракъ не былъ пустыней. Неслышнымъ вихремъ проносились въ немъ пестрыя грезы. Картины, одна другой волшебнѣе, загорались и быстро потухали, чтобъ дать мѣсто другимъ видѣніямъ. Крылатыя грезы съ дѣвичьими лицами и въ одеждахъ, развѣвающихся по сторонамъ, спускались къ его изголовью, и зноемъ вѣяло отъ ихъ полета. У каждой изъ нихъ свѣтилась пара знакомыхъ глазъ — чудныхъ, лукавыхъ, сулящихъ счастье. Онъ сердился, подносилъ руку къ горячему лбу своему, сбрасывалъ съ себя одѣяло и тоскливо вздыхалъ, призывая сонъ. Грезы улетали. Но какъ только онъ оставался одинъ среди мрака, ему становилось скучно, и онъ желалъ ихъ возвращенія. И вотъ гдѣ-то среди необъятной тьмы появлялись двѣ свѣтлыя точки. Онѣ робко плыли во мракѣ и, приближаясь къ нему, разсыпались на множество искръ. Расли, разростались свѣтлыя точки, вступали въ причудливыя сочетанія, и вдругъ изъ хаоса неопредѣленныхъ образовъ выступали снова дѣвичьи лица, жаркими губами приникали къ его губамъ, и чудилось ему — кровь сочится у него изъ устъ, а глаза Глафиры Львовны лѣнивымъ взглядомъ прямо смотрятъ ему въ душу. Онъ простиралъ руки и ловилъ пустоту. Видѣнія съ беззвучнымъ смѣхомъ, стыдливо кутаясь въ легкія одежды, улетали отъ него и исчезали сумеречными расплывающимися тѣнями.

Сѣрый свѣтъ утра тусклымъ лучомъ проникъ въ комнату, и кончилось царство мрака. Сузился горизонтъ его и не шелъ дальше стѣнъ. Сначала мракъ, впрочемъ, боролся съ тусклымъ сіяніемъ дня. Грѣховные призраки еще смущали аскетическаго юношу. Но недолго длилась борьба. Побѣдоносный день все шире и шире захватывалъ своими лучами царство мрака. Когда онъ вытѣснилъ его изъ всѣхъ закоулковъ, изъ всѣхъ убѣжищъ и за окномъ послышалось чириканье птичекъ, Евграфъ Митрофановичъ вздохнулъ съ облегченіемъ и заснулъ мертвымъ сномъ.

XIII

Соломонида Кирилловна уѣхала на другой день послѣ завтрака. Глафира Львовна проводила ее до вокзала; она была рада, что нервная гостья уѣзжаетъ, и ей, кромѣ того, хотѣлось загладить вчерашнія шероховатости своего обращенія усиленною вѣжливостью. Та молчала, уныло смотрѣла на все, даже не вздыхала. Но, садясь въ вагонъ, она сказала съ внезапнымъ оживленіемъ:

— Мнѣ слѣдовало-бы еще остаться на день у васъ, милочка. Я завидую вамъ. Вчера я капризничала и Богъ знаетъ чего наговорила вамъ о дачѣ. А дача у васъ прелестная. Какой воздухъ, неправда-ли? И наконецъ ни разу еще не приходилось мнѣ жить подъ одной кровлей съ Евграфомъ Митрофановичемъ. Счастливица вы, счастливица!

— Право, вы смѣетесь надо мною, дорогая!

— Значитъ, и надъ собою? Это не въ моемъ характерѣ, Глафира Львовна. А вотъ зависть — моя черта. Я всегда откровенна. По совѣсти скажу вамъ, дитя мое, что я отъ души жалѣю, зачѣмъ порекомендовала я Григорію Павловичу Поморова. Потому что вѣдь это я порекомендовала… Тутъ Гуляновъ непричемъ. Ахъ, я боюсь, что вы уже увлечены Евграфомъ Митрофановичемъ!?. Что вы посмотрѣли такъ? Никто не подслушаетъ, не бойтесь, я тихо говорю. Знаете, я ошиблась въ васъ: думала, вы холодная натура… Не возражайте, пожалуйста! Я знаю, что вы скажете.

Съ раскраснѣвшимся лицомъ, таинственно и лукаво смотрѣла она на Глафиру Львовну.

— Увлеченіе увлеченію рознь, конечно, — продолжала она. — Вы матеріалистка, и вотъ почему я боюсь за васъ.

Она съ тоской прошептала:

— И за него. Онъ сильный и что-жъ — я всегда скажу — геніальный, но онъ молодъ, а кто поручится, что на него уже не дѣйствуетъ ваша красота?.. Боже мой, второй колокольчикъ! Уходите изъ вагона! Нѣтъ, послушайте, вернитесь… Пригласите меня остаться!.. Скорѣй!

— Какая вы странная! — проговорила Глафира Львовна съ испугомъ, но улыбаясь. — Сдѣлайте одолженіе!

— Нѣтъ, я такъ. Успокойтесь. Разумѣется, слѣдовало-бы все это разстроить. Но, съ другой стороны, вѣдь вы оба не дѣти. Какъ знаете, какъ знаете! Во всякомъ случаѣ, я не вѣрю вашимъ шуткамъ и мнѣ подозрительно ваше кокетство… Не приглашайте меня — мнѣ хотѣлось только испытать васъ… Боже, до чего вы неискренни! Прощайте!

Сталъ звонить третій колокольчикъ; поѣздъ тронулся. Глафира Львовна стояла на платформѣ подъ зонтикомъ, потому что сталъ накрапывать дождь. Изъ окна вагона высунулось бѣлокурое лицо Соломониды Кирилловны. Соломонида Кирилловна что-то говорила и, кажется, опять о Поморовѣ. Глафира Львовна кивнула головой, но не подошла къ медленно двигающемуся вагону. Она поторопилась уйти и сѣсть въ свой крытый экипажъ. Всю дорогу она чувствовала себя нехорошо: въ душѣ остался какой-то непріятный осадокъ отъ странныхъ разговоровъ Соломониды Кирилловны, въ которой, какъ ей казалось, правда была перемѣшана съ ложью, и тонкая впечатлительность съ грубостью и тупостью сердца.

На террасѣ она хотѣла скинуть съ себя каучуковый плащъ. Евграфъ Митрофановичъ протянулъ руку, чтобы помочь ей. Она нахмурила брови. Сегодня молодой человѣкъ былъ ей еще противнѣе, чѣмъ вчера. И то-же самое чувство, которое испытала Соломонида Кирилловна, впервые увидѣвъ Поморова, страстнымъ порывомъ охватило теперь Глафиру Львовну: ей захотѣлось унизить его, дать почувствовать ему, какое онъ для нея ничтожество и какая бездна лежитъ между нимъ и ею. Не глядя на него, она отдала ему плащъ, сбросила калоши и сказала:

— Отнесите въ переднюю.

Евграфъ Митрофановичъ наклонился, чтобъ взять калоши. Глафира Львовна покраснѣла и ушла въ свою комнату.

Прошло нѣсколько дней, въ теченіе которыхъ Кустова избѣгала разговаривать съ Евграфомъ Митрофановичемъ. Онъ это видѣлъ и держался на почтительномъ разстояніи. Лишь изрѣдка самодовольная улыбка пробѣгала по его тонкимъ, блѣднымъ губамъ. Между тѣмъ Глафирѣ Львовнѣ просто было стыдно, что она тогда, желая унизить Поморова, сама унизилась до неблагороднаго чувства. И съ какой стати! Это все изъ-за Соломониды Кирилловны! Какое, должно быть, было бы мученіе, еслибы Соломонида Кирилловна осталась еще гостить! Право, можно-бы съ ума сойти. Глафира Львовна рѣшилась измѣнить обращеніе свое съ учителемъ и по-прежнему стала съ нимъ разговорчива.

Несмотря на все свое отвращеніе къ этому человѣку, она чувствовала, что въ немъ есть что-то глубокое. Можетъ быть, эта глубина означаетъ собою легкое душевное разстройство, а быть можетъ и дѣйствительную черту геніальности. Вѣдь недаромъ психологи говорятъ, что формы умственнаго помѣшательства сродни формамъ геніальнаго мышленія. Геній всегда долженъ быть оригиналенъ и страненъ, потому что, если онъ похожъ на всѣхъ, то какой же это геній? Геній не признаютъ, побиваютъ, смѣются надъ нимъ и проклинаютъ его, но онъ сила, и въ концѣ-концовъ толпа привыкаетъ къ его новизнамъ, и онъ становится ея кумиромъ. Глафира Львовна думала объ этомъ и пристально всматривалась въ молодаго человѣка.

По временамъ она разспрашивала его о прошлой его жизни, и ей хотѣлось знать, откуда у него явилось представленіе о себѣ, какъ о геніѣ. Онъ отмалчивался, отшучивался. Онъ ронялъ одно какое-нибудь слово, одну какую-нибудь фразу съ загадочнымъ содержаніемъ и раздражалъ любопытство праздной молодой женщины.

XIV

Отецъ Поморова былъ простымъ мѣщаниномъ; его родственники занимаются грубыми работами. Зять его — хлѣбопашецъ. У Поморовыхъ свой домикъ въ Брянскѣ, и подъ убогой кровлей его переживались Евграфомъ Митрофановичемъ первыя впечатлѣнія дѣтства, а не всегда были они пріятны. Ему и теперь часто представляется грязная комната, освѣщенная зеленымъ шаромъ съ водою, пропускающимъ сквозь себя лучи керосиновой лампочки. Отецъ на низенькой табуреткѣ, передъ низенькимъ столикомъ, сидитъ и точаетъ сапоги или башмаки, мать возится съ груднымъ ребенкомъ, бабушка, которой было сто лѣтъ, бредитъ на печи или страшно кашляетъ. На дворѣ лютая зима, въ домѣ холодно, потому что нѣтъ дровъ. Въ желудкѣ пусто. Настроеніе такое, что малѣйшая неудача, ничтожная помѣха, слово, сказанное матерью некстати, или нечаянный стукъ, произведенный Евграфомъ, выводятъ сапожника изъ себя. Мальчикъ привыкъ видѣть слезы матери, и ему самому часто доставалось ни за что, ни про что. Былъ онъ худой, заморенный, загнанный ребенокъ. Самыя свѣтлыя минуты случались наканунѣ праздниковъ. Казалось, и въ воздухѣ теплѣе, и всѣ лица привѣтнѣе, отецъ не ворчитъ, мать въ радостной тревогѣ. Но вотъ наступилъ праздникъ — водка полилась рѣкою, пропала душевная ясность простыхъ людей; они начинаютъ ссориться пуще чѣмъ въ будни, дерутся. «Прости ихъ, Господи!» — произносилъ Поморовъ, вспоминая это время. Ему слѣдовало бы сдѣлаться сапожникомъ, и теперь онъ долженъ былъ бы шить Глафирѣ Львовнѣ башмаки, а не открывать глаза на истину. Но дивны дѣла Божіи! Ему было семь лѣтъ, когда отецъ сталъ брать его съ собою на рынокъ. Прямо на землѣ разстилалась рогожа или рядно и раскладывался его товаръ, состоявшій изъ козловыхъ башмаковъ, новыхъ и заплатанныхъ, изъ старыхъ сапогъ съ головками, туфель и галошъ. Все это было грубое, но прочное. Старикъ иногда продавалъ половину товара, и это считалось большимъ счастьемъ. Обязанность маленькаго Евграфа заключалась въ томъ, чтобъ приводить въ порядокъ башмаки и сапоги, разбросанные капризнымъ покупателемъ. Однажды осенью, въ ненастный туманный день, пошолъ онъ съ отцомъ на рынокъ. Евграфу было холодно, и онъ, съежившись, задумчиво смотрѣлъ вдаль. О чемъ онъ могъ думать тогда? Но, должно быть, въ глазахъ его свѣтилась серьезная мысль, несвойственная дѣтскому уму, такъ какъ онъ обратилъ на себя вниманіе проходившаго мимо священника. Этого священника никто не видѣлъ въ Брянскѣ ни до этого дня, ни послѣ. Неизвѣстно, откуда онъ взялся. Былъ онъ средняго роста и — странно — съ непокрытою головою. «Русые прекрасные волосы были раздѣлены посрединѣ проборомъ, и голубые глаза кротко и вмѣстѣ проникновенно глядѣли на меня, — разсказывалъ объ этомъ священникѣ Поморовъ. — Непонятное волненіе испыталъ я, когда онъ положилъ свою руку мнѣ на голову и спросилъ у отца: „отчего не учите мальчика?“ — „Денегъ нѣтъ, — отвѣчалъ отецъ, — и мальчикъ еще глупъ“. — „Господь призритъ на молитву безпомощныхъ и не презритъ моленія ихъ, — произнесъ священникъ. — Мальчика примутъ въ школу безъ денегъ и дадутъ ему казенныя книги, ибо надо ему отворить врата правды. Кто мудръ, тотъ только замѣтитъ мудраго“. Отецъ хотѣлъ еще что-то возразить, но тутъ вокругъ нашего товара сталъ толпиться народъ. Въ туманѣ исчезъ священникъ. Вскорѣ не было на нашей рогожѣ ни одной завалящей подошвы, и у отца неожиданно поправились дѣла». На другой день отвелъ онъ мальчика въ школу. Ему дали, какъ предсказалъ священникъ, всѣ учебныя пособія даромъ, и черезъ годъ онъ изумлялъ учителей остротой своего ума и познаніями. Онъ много читалъ, и программа школы была ему тѣсна. Такъ-что, когда ему исполнилось десять лѣтъ, его отдали въ гимназію. За него хлопотали, и дума ему назначила стипендію. Въ гимназіи онъ былъ первымъ ученикомъ и переходилъ изъ класса въ классъ всегда съ наградой. Если вѣрить, ему не стоило ни малѣйшихъ усилій его первенство; онъ, строго говоря, ничего не дѣлалъ, не училъ уроковъ, а довольствовался объясненіями учителей и весь досугъ свой отдавалъ размышленію, для чего искалъ уединенія и, случалось, забирался на чердакъ или на голубятню.

Глафира Львовна улыбнулась, когда однажды услышала отъ него о голубятнѣ. Евграфъ Митрофановичъ съ серьезнымъ, блѣднымъ лицомъ продолжалъ:

— Да, тамъ, вдали отъ суеты людской, умъ мой напрягался постигнуть механизмъ души, смыслъ мірозданія, цѣль бытія, уразумѣть Бога, опредѣлить себя, найти ключъ къ философскимъ загадкамъ. А когда мнѣ было шестнадцать лѣтъ, странный трепетъ посѣтилъ меня. Я былъ одинъ въ лѣсу, это было въ праздникъ. Сердце забилось особеннымъ образомъ, и я услышалъ, что призванъ совершить дѣло, которое ужаснуло меня своимъ величіемъ…

— Отъ кого услышали?

— Мнѣ сказалъ это голосъ моей души — повелительный, царственный… Трудно описать его. Помните вы первую грозу, напугавшую васъ? Каждый человѣкъ долженъ помнить. Вдругъ все существо заноетъ отъ страха и вмѣстѣ отъ гордости, что ты разумное созданіе, и что волосъ съ головы твоей не упадетъ безъ воли Божіей. Въ тотъ моментъ, кажется, понимаешь безконечное, постигаешь безсмертіе… Да нѣтъ, это все слабо! Ни съ чѣмъ нельзя сравнить.

— А что онъ сказалъ?

— Будетъ время, когда вы узнаете наравнѣ съ другими, что онъ сказалъ мнѣ, — отвѣчалъ Поморовъ, таинственно щуря сверкающіе глазки свои. — Теперь я не могу разоблачить великой тайны. Не кончился еще мой искусъ и можетъ быть, несмотря на мою вѣру въ себя, изъ меня не выйдетъ пророка, слава котораго прогремитъ отъ востока и до запада. Грѣхъ силенъ, а порокъ обаятеленъ, и я боюсь, что красота погубитъ меня… Нѣтъ, я не скажу ничего, ничего!

Молодая женщина засмѣялась.

— Пожалуйста, скажите!

— Все, но не это.

— Прошу васъ!

— Глафира Львовна!

Онъ вскочилъ и въ волненіи прошелся по комнатѣ.

— Какой красоты боитесь вы?

— Той, которая заставитъ меня всуе произнести имя Божіе и сдѣлаетъ меня болтливѣе женщины.

Глафира Львовна пожала плечами.

— О женщинахъ всѣ пророки выражаются съ странной злобой.

Было ужь часовъ десять вечера. Тишина стояла въ домѣ; мягкій свѣтъ струила лампа, тѣни словно замерли по угламъ, а на дворѣ шелъ дождь и мелкими брызгами хлесталъ въ окна, и садъ протяжно шумѣлъ кругомъ, такъ что на мягкомъ диванѣ въ тепломъ комнатномъ воздухѣ, межъ высокихъ широколистныхъ растеній, можно было чувствовать себя уютно, въ особенности рядомъ съ прекрасной Глафирой Львовной. Она до локтя откинула кружевной рукавъ и, словно любуясь своей рукой, передвигала по ней тоненькій серебряный обручикъ. Поморовъ молчалъ и жаднымъ взглядомъ слѣдилъ за обручикомъ.

— Ну-те, что сказалъ вамъ тогда таинственный голосъ?

Онъ вздрогнулъ и пересталъ смотрѣть на обручикъ.

— Вы должны пощадить меня, Глафира Львовна, а также себя. Вамъ это недешево обойдется!

Она опустила кружево и произнесла:

— Вы принадлежите къ сребролюбивымъ пророкамъ?

— Вы такъ поняли меня? Не теперь… потомъ!

— Я хочу, чтобъ теперь.

Онъ придвинулся къ ней и, можетъ быть, взялъ-бы ее за руку, если-бы она во-время не отдернула ее.

— Слушайте, — началъ онъ, — та великая сила, которая все созидаетъ и обо всемъ сущемъ печется, имѣетъ свое имя. Кто познаетъ ее, тотъ будетъ знать и имя силы. Много именъ у ней, но всѣ неточны. Ибо лишь избраннымъ дано знать истинное имя ея. Моисей зналъ, пророки знали, и я знаю. Мнѣ стоитъ произнести это имя, и страшная власть пріобрѣтется мною. Но выждать надо срокъ. Теперь оно послужило-бы низкой цѣли, а у меня великая цѣль — у меня счастье избранныхъ и гибель злыхъ. Вотъ я вамъ открылся и не спрашивайте меня больше ни о чемъ.

— Ахъ, нѣтъ, мнѣ хочется знать имя этой силы! — вскричала Глафира Львовна.

Ей показалось, что онъ со страхомъ глядитъ въ ея глаза.

— А Соломонида Кирилловна тоже не знаетъ, какъ зовутъ эту вашу силу?

— До конца я ни съ кѣмъ въ мірѣ не могу быть откровененъ. Не настаивайте на томъ, что невозможно.

Молодая женщина опустила рѣсницы подъ тяжелымъ взглядомъ его блестящихъ глазъ.

— Неправда-ли теперь вы въ моей волѣ? — прошепталъ Поморовъ у ней надъ ухомъ.

Она почувствовала на своемъ локтѣ пальцы Поморова и вскочила.

— Мнѣ пора спать, — холодно сказала она. — Вы нагнали на меня сонъ. Вы смѣшны, а не страшны. Богъ знаетъ что вы разсказываете… напускаете на себя таинственность и, правду сказать, мнѣ совсѣмъ неинтересно, какъ называется сила, которая покоритъ вамъ весь міръ… Спокойной ночи.

Она ушла.

XV

Войдя къ себѣ въ спальню, Глафира Львовна приказала Дарьѣ идти спать и не торчать на глазахъ. Она заперлась на ключъ. Походивъ но комнатѣ, Кустова сѣла за письменный столъ и стала писать къ мужу. Она удивилась, что пишетъ совсѣмъ не о томъ, о чемъ хотѣла. Она была взволнована, въ душѣ подымались тревожныя желанія и опасенія, а она стала описывать погоду, жаловаться на родныхъ, отъ которыхъ вотъ уже полгода какъ не получаетъ извѣстій, просила его поскорѣе пріѣзжать, написала, что Осипъ разбилъ его любимую чашку съ медальономъ Наполеона, но чтобъ онъ не безпокоился, потому что она постарается найти ему лучшую чашку. Затѣмъ она извѣщала о Костѣ, о томъ, какъ онъ каждый день вспоминаетъ папу и какъ онъ не взлюбилъ своего учителя. Послѣ сегодняшняго вечера она особенно страстно стала ненавидѣть Евграфа Митрофановича, но почему-то умолчала передъ мужемъ о томъ, какое впечатлѣніе произвелъ на нее самое странный молодой человѣкъ. Впрочемъ, она посвятила Поморову нѣсколько строкъ: старалась выставить его въ смѣшномъ видѣ и намекнула на близость, которая будто-бы существуетъ между Евграфомъ Митрофановичемъ и Соломонидою Кирилловною. Въ заключеніе она написала два-три ласковыя слова, которыя должны были утѣшить Григорія Павловича въ его дѣловомъ одиночествѣ. Глафира Львовна положила письмо въ конвертъ, надписала адресъ и приклеила марку. Завтра Осипъ отвезетъ письмо на станцію.

Процессъ писанія успокоилъ Глафиру Львовну. Точно она исполнила какой-то долгъ, лежавшій у ней на совѣсти. Со свѣчею въ рукѣ она вошла въ комнату сына. Подъ легкимъ пикейнымъ одѣяльцемъ ровно дышала высокая грудь мальчика. Курчавые волосы разметались по подушкѣ и слегка пристали къ вспотѣвшимъ вискамъ. Онъ хмурилъ во снѣ свои красивыя темныя брови. Мать поставила свѣчу на полъ, подошла къ кроваткѣ, опустилась на колѣни и любовно провела надъ мальчикомъ рукою, словно хотѣла отогнать отъ него дурной сонъ. Она побоялась разбудить его и не поцѣловала. Тихо встала она и вернулась въ свою спальню.

Тутъ необъяснимый страхъ овладѣлъ ею. Что, если въ спальнѣ кто-нибудь есть? Она опустила глаза, но, сдѣлавъ надъ собою усиліе, пошла впередъ. Разумѣется, въ спальнѣ никого не было и не могло быть, потому что дверь заперта прочнымъ англійскимъ замкомъ. Кустова хотѣла раздѣться и бросила предварительный взглядъ на окна. Бѣлыя плотныя шторы были спущены. Но она долго не могла оторвать глазъ отъ той шторы, которая была дальше и выходила въ садъ. Эта штора какъ будто колеблется. Глафира Львовна не въ состояніи была заставить себя подойти къ окну, приподнять штору и убѣдиться — взято-ли оно на задвижку. Она потушила свѣчу, раздѣлась въ темнотѣ и, какъ дѣвочка, которая боится привидѣній, забилась въ самый уголъ кровати.

Она скоро заснула. И странный сонъ приснился ей.

Привидѣлось ей, будто мелкій, косой дождь пронизываютъ со всѣхъ сторонъ лучи солнца, блѣдные водяные лучи. Она вышла изъ дома и ищетъ Костю. Тоска терзаетъ ее. По дорогѣ она встрѣчаетъ нянюшку, Осипа, Дарью. Прислуга не узнаетъ ее, и на ея разспросы, гдѣ Костя и что съ нимъ, всѣ безучастно пожимаютъ плечами и проходятъ мимо. Злое предчувствіе томитъ ее, она бѣжитъ, горько плачетъ и кричитъ: «Костя, Костя!» Между тѣмъ начинаетъ смеркаться. Гаснутъ водяные лучи, нѣтъ дождя, а въ воздухѣ вѣетъ влажной прохладой. Она подбѣгаетъ къ оградѣ. За оградою цвѣтникъ, посрединѣ бѣлый высокій домъ, окруженный еще болѣе высокими деревьями. На лужайкѣ Костя бѣгаетъ въ своей красной рубашкѣ. Глафира Львовна радостно протянула къ нему руки, но онъ не узнаетъ матери. Онъ такъ-же безучастно смотритъ на нее, какъ сейчасъ смотрѣла прислуга, и такъ-же пожимаетъ плечами. Онъ худъ, онъ боленъ, бѣдный мальчикъ. «Костя, Костя! да неужто-жъ ты не видишь меня? Вѣдь это я, Боже мой! Посмотри на меня хорошенько, Костя». Мальчикъ бросаетъ на Глафиру Львовну равнодушный взглядъ и продолжаетъ бѣгать по лужайкѣ. «Онъ, должно быть, съ ума сошелъ», — съ ужасомъ думаетъ Глафира Львовна. Но только подумала она объ этомъ, какъ уже мимолетная мысль обратилась въ твердое убѣжденіе. Высокій домъ кажется ей больницею. Нѣтъ нигдѣ воротъ въ оградѣ, она не можетъ ихъ отыскать, ломаетъ руки, и горе ея такъ велико, что она изнемогаетъ. Колѣни подкосились, она боится, что упадетъ и ослабѣвшими руками цѣпляется за ограду. «Помогите мнѣ, помогите!» — шепчетъ она цѣпенѣющими губами, а позади ея идетъ Поморовъ. Она холодѣетъ отъ ужаса и не шевелится. Поморовъ наклонился надъ нею, глаза ихъ встрѣтились. Отъ отчаянія и стыда она лишилась чувствъ.

Когда Глафира Львовна проснулась, солнце матовымъ золотомъ заткало бѣлыя шторы. Глафира Львовна полежала нѣсколько мгновеній въ постели, радостно оглядывая стѣны спальни и пологъ кровати. Потомъ она вскочила, торопливо сунула ноги въ шелковыя туфли и подбѣжала къ окну посмотрѣть на задвижку. Все было въ порядкѣ. Вдали, въ тополевой аллеѣ, она различила фигуру Евграфа Митрофановича, который совершалъ свою утреннюю прогулку. Было шесть часовъ. Костя мирно спалъ въ кроваткѣ. Глафира Львовна зарылась въ постель и снова заснула.

XVI

Кончились дожди; наступили ясные дни, когда жарко, какъ въ іюнѣ, но нѣтъ-нѣтъ да и потянетъ холодкомъ изъ темной чащи сада, а пташки слетаются въ стада и тревожно щебечутъ, и листья изъ зеленыхъ становятся красными и желтыми. Еще тополь и каштаны кажутся свѣжими, а уже липы до половины осыпались, и краснѣютъ, какъ пурпуръ, гроздья рябины; и блѣдные листы клена, кружась въ тепломъ воздухѣ, медлительно падаютъ на землю. Цвѣты не такъ сильно пахнутъ, а надъ ихъ ароматами преобладаетъ нѣжный, ласкающій грудь, запахъ осенняго увяданія, въ которомъ есть что-то, напоминающее вино и плоды. Въ эти славные, бодрящіе дни особенно хорошо въ деревнѣ. Глафира Львовна уходила гулять на цѣлые часы съ книгой или работой.

Хотя у ней и прежде былъ цвѣтущій видъ, но теперь лучи августовскаго солнца придали ея наружности еще больше блеска. Она не пополнѣла, но легкій, золотистый загаръ легъ на свѣжую кожу ея румянаго лица — румянаго съ тѣмъ благороднымъ оттѣнкомъ, какой бываетъ у позднихъ розъ. Глаза горѣли тихимъ, ровнымъ огнемъ. Евграфъ Митрофановичъ измѣнялся въ лицѣ, когда случайно подмѣчалъ на себѣ ихъ взглядъ. Обыкновенно Глафира Львовна избѣгала смотрѣть на Поморова, и въ ея отчужденіи отъ него сказывалась преднамѣренность, которая мучила его, но изъ которой онъ черпалъ вмѣстѣ съ тѣмъ и надежду на что-то… Ея манера держать голову, словно на ней была корона литаго золота, шорохъ всегда свѣжаго платья, поворотъ шеи, родимое пятнышко на щекѣ, голосъ, задумчивыя брови… о! нѣтъ большаго блаженства, какъ любить эту царственную красоту! А быть любимымъ Глафирой Львовной!?

Однажды Кустова полулежала на пригоркѣ, тамъ, гдѣ высокія старыя сосны разступаются, словно колонны храма, и открываютъ далекій видъ на городъ — голубой, туманный, съ сверкающими искрами крестовъ и куполовъ. Книга выпала у ней изъ рукъ, она погрузилась въ свои обычныя, неопредѣленныя думы, на днѣ которыхъ шевелился вѣчно гложущій ее червякъ сомнѣнія въ необходимости той жизни, которою она живетъ. Она услышала позади себя трескъ сучка и тихій голосъ, назвавшій ее по имени, и обернулась.

Глафира Львовна увидѣла межъ кустовъ блѣдное лицо съ горящими глазами. Узнавъ Поморова, она вскрикнула. Онъ убѣжалъ.

Глафира Львовна два дня не ходила гулять. Но ей стало досадно, что она боится, и наконецъ она отправилась на то самое мѣсто. Тщетно она ждала — Поморовъ не показывался. Она не могла читать, не могла думать — ее раздражала возможность появленія Поморова.

Сегодня къ обѣду онъ не пришелъ. Отъ Осипа, который наравнѣ съ прочей прислугой не иначе, какъ съ благоговѣніемъ говорилъ объ Евграфѣ Митрофановичѣ — чѣмъ онъ плѣнилъ прислугу, Богъ его вѣдаетъ — Глафира Львовна узнала, что учитель заболѣлъ, лежитъ въ своей спальнѣ блѣдный, какъ смерть, дрожитъ и вздыхаетъ. Глафира Львовна перестала разспрашивать объ учителѣ.

Но ему стало хуже. Глафирѣ Львовнѣ доложили объ этомъ. Она послала ему хины и вина. Онъ сейчасъ-же поправился и пришелъ благодарить ее за вниманіе.

Она спросила:

— Вы ужь здоровы?

— Болѣзнь моя не физическая, — отвѣчалъ Поморовъ. — Больна душа, а больна она оттого, что такъ надо. Все отъ Бога. Ему угодно испытать меня, и онъ наслалъ на меня болѣзнь.

— Весь порошокъ приняли?

— И не дотрогивался до порошка.

— Вотъ какъ!

— Я всталъ на ноги отъ мысли, что вы позаботились обо мнѣ.

— А! Часто болѣетъ у васъ душа?

— Я боленъ такъ сильно въ первый разъ, Глафира Львовна.

— Что-жъ, надѣетесь выдержать испытаніе, посланное вамъ Господомъ Богомъ?

— На это словами Іова скажу: «вотъ я ничтоженъ; что буду я отвѣчать Тебѣ?»

— Какъ-же, а великая цѣль, а ваше божественное призваніе?

— Да, соблюдающій законъ блаженъ, но…

Онъ поблѣднѣлъ и прошепталъ:

— Но вы необыкновенно хороши, Глафира Львовна!

— Жаль, что я не могу вамъ сказать того-же.

Вбѣжалъ Костя и помѣшалъ дальнѣйшему разговору.

— Я сейчасъ узналъ, Евграфъ Митрофановичъ, — сталъ онъ кричать, — что на васъ сапоги, которые папа подарилъ Осипу! Ха-ха-ха!

XVII

Костя былъ слишкомъ малъ, чтобы притворяться. Онъ не скрывалъ непонятнаго отвращенія своего къ учителю и при малѣйшемъ удобномъ случаѣ убѣгалъ отъ него. Съ странной злостью смотрѣлъ онъ на него за обѣдомъ, тихонько насыпалъ ему песку въ оттопыривающіеся карманы пиджака, и чѣмъ ласковѣе и дружелюбнѣе былъ учитель, тѣмъ грубѣе и враждебнѣе велъ себя ученикъ. Глафира Львовна ждала Григорія Павловича, чтобъ обратить его вниманіе на это обстоятельство, а до тѣхъ поръ просила Поморова не заниматься съ Костей совсѣмъ.

Кустовъ же все не пріѣзжалъ. Дѣла было гораздо больше, чѣмъ онъ предполагалъ. Уже августъ приближался къ концу, а его не было. Онъ присылалъ письма, наполненныя соображеніями о доходности взятаго имъ подряда. Глафира Львовна догадывалась, что подрядъ не изъ блистательныхъ. Одно письмо смутило ее. Григорій Павловичъ былъ у Гуляновыхъ и выдержалъ цѣлое сраженіе за Глафиру Львовну. Обѣ дамы напали на него за то, что Поморовъ терпитъ обиды отъ Глафиры Львовны. «Будь съ нимъ поласковѣе, Глафирочка, — писалъ Кустовъ. — Повторяю тебѣ, всѣ говорятъ, что онъ необыкновенный человѣкъ. Я серьезно поссорюсь съ тобою, если ты будешь обращаться съ нимъ какъ съ лакеемъ и смѣяться надъ нимъ. Соломонида Кирилловна имѣетъ большое вліяніе на свою кузину, равно какъ и на самого Гулянова, и разсказъ ея о тебѣ и Поморовѣ произвелъ невыгодное впечатлѣніе. Понимаешь, теперь такое время, что всякій пресытился матеріализмомъ и хочетъ быть идеалистомъ хоть за чужой счетъ. Слѣдуетъ уступать въ мелочахъ людямъ, отъ которыхъ мы болѣе или менѣе зависимъ. Спѣшу сказать, что самого меня Поморовъ глубоко удивляетъ — онъ странный, но вовсе не сумасшедшій, а сильный душою человѣкъ, и жаль, что ты смотришь на него такъ близоруко. Передай ему отъ меня поклонъ. Цѣлую тебя и Костю. Твой по гробъ Григорій Кустовъ».

Глафира Львовна приказала позвать Поморова. Это было утромъ. Она сѣла за пьянино и, перелистывая ноты, сказала:

— Вамъ поклонъ. Мужъ кланяется.

Она стала играть. Онъ смотрѣлъ на Глафиру Львовну и не могъ оторвать отъ нея глазъ. Всѣ нервы его напряженно стремились къ ней. Она чувствовала на себѣ этотъ электрическій взглядъ и знала, что встрѣтитъ его, какъ только поворотитъ голову. Онъ мѣшалъ ея игрѣ, свободѣ ея движеній, сковывалъ ея пальцы. Молодая женщина оборвала игру.

— Что же вы?

— Я не въ духѣ, должно быть… Скажите, Евграфъ Митрофановичъ, развѣ я обидѣла васъ чѣмъ-нибудь при Соломонидѣ Кирилловнѣ?

— Вы были любезны со мною, и я до сихъ поръ не могу забыть того вечера.

— Откуда-жъ Соломонида Кирилловна взяла, будто я съ вами грубо обращалась… Вы писали ей?

— Да. Вы холодны со мною.

— Я никакъ не обращаюсь съ вами. Вы неблаговоспитанны. Мнѣ тяжело съ вами. Мужу угодно было выбрать васъ въ наставники Кости. Но выборъ уже потому неудаченъ, что вы не сумѣли привязать къ себѣ Костю. Мальчикъ никогда не былъ дерзокъ и злобенъ, а теперь я не узнаю его. Какъ ни хотѣлось бы мнѣ сдѣлать удовольствіе Соломонидѣ Кирилловнѣ, но, какъ мать, я должна предупредить васъ, что едва ли вы останетесь въ нашемъ домѣ. Можетъ быть, у васъ геніальныя способности, но Костѣ нуженъ не такой учитель.

Евграфъ Митрофановичъ отвѣчалъ:

— Я въ высшей степени кротокъ съ Костей. Какъ мать вы составили себѣ о характерѣ Кости слишкомъ выгодное для него мнѣніе. Злоба не приходитъ вдругъ. Я убѣжденъ, что моя тактика съ нимъ самая раціональная. Не хочется тратить силы на крутыя мѣры, хотя я могъ бы быстро передѣлать его по-своему. Наконецъ, тутъ Костя непричемъ.

— Какъ не причемъ?

— Конечно. Наши взаимныя отношенія черезчуръ обострились, Глафира Львовна. Маленькая душа Кости — только отголосокъ вашей души. Вы сами ненавидите меня.

Она обрадовалась, что можно быть откровенной съ нимъ, и сказала съ убѣжденіемъ:

— Я ненавижу васъ.

У него побѣлѣли губы, и онъ дрогнувшимъ голосомъ произнесъ:

— Есть люди, которыя къ вѣрѣ приходятъ путемъ отрицанія и которые должны возненавидѣть прежде, чѣмъ полюбить. Слабый человѣкъ на моемъ мѣстѣ ушелъ бы отъ васъ. Но я…

— Неужели сила? — насмѣшливо спросила молодая женщина и встала.

— Да, сила! — страстно вскричалъ онъ. — Я вамъ раньше говорилъ объ этомъ и теперь скажу это. Всякое сопротивленіе я сломлю. Почему вы знаете, можетъ и я ненавижу васъ? Вы стоите у меня на дорогѣ, вы мѣшаете мнѣ! Зачѣмъ я буду щадить васъ? Послушайте, или я непонятно выражаюсь? Я хочу сказать, что не могу жить безъ васъ! Мнѣ нужна любовь ваша, я съ ума схожу, сердце перевернулось во мнѣ! Вы мой воздухъ, мое солнце! Я самъ возьму вашу любовь и ни съ кѣмъ не раздѣлю ея! Я покорю васъ! Вы будете частью моей души, вы утонете въ ней, какъ капля въ каплѣ!

Онъ насильно обнялъ ее, она почувствовала на щекѣ пламя поцѣлуя, и оттолкнула Поморова.

— Негодяй! — чуть слышно прошептали ея губы.

— Не ссорьтесь со мною! — горестно сказалъ Поморовъ. — Развѣ негодяй можетъ такъ любить? Развѣ говорилъ съ вами кто-нибудь такимъ языкомъ? Развѣ не самый естественный законъ, чтобы лучшія женщины принадлежали лучшимъ мужчинамъ? Припомню вамъ, что на этомъ мѣстѣ пять лѣтъ тому назадъ съ другимъ вы были уступчивѣе, хоть онъ мизинца моего не стоитъ… Нѣтъ, вы не уйдете отъ меня, и я не уйду отъ васъ! Скажите, что вы моя! моя!

И опять обнялъ онъ ее. Тогда она стала кричать:

— Костя, Костя! поди сюда! Нянюшка!

XVIII

Слѣдовало сейчасъ же удалить Поморова, не обращая вниманія на Гуляновыхъ. Мало-ли что они скажутъ! Соломонида Кирилловна больна и пусть себѣ ворчитъ на здоровье. Все это подумала Глафира Львовна, но не удалила Поморова. Она стала серьезно бояться его. А мысль, что ему извѣстна ея тайна, единственная глубокая тайна ея, сдѣлалась цѣпью, которая сковала ее съ Поморовымъ. Инстинктивный ужасъ внушалъ онъ ей. Уже не видѣла она ничего смѣшнаго въ немъ. Костя весь день не отходилъ отъ нея. Она удержала его возлѣ себя вечеромъ и часовъ въ восемь опять велѣла позвать Поморова. Онъ вошелъ съ торжествующимъ лицомъ.

— Садитесь. Скажите, Евграфъ Митрофановичъ, какимъ образомъ узнали вы то, что… знаете?

Она была блѣдна, и глаза ея смотрѣли строго. Но строгость служила только маской страха. Поморовъ улыбнулся и сказалъ:

— Мнѣ извѣстно все, я обладаю даромъ видѣть всякую душу. Помните, я это сказалъ вамъ въ первый день знакомства. Ничего нельзя скрыть отъ меня. Все я вижу и все знаю. Изъ ребенка вы хотите сдѣлать щитъ. Но черезъ пять минутъ онъ заснетъ… Развѣ можетъ удержать меня слабый ребенокъ? Говорю вамъ прямо, я пришелъ въ полной надеждѣ, что вы не помѣшаете тому дѣлу, которому я служу. Или вы хотите, чтобъ я выпалилъ по воробью изъ пушки? Будьте другомъ, а не врагомъ. Не раздражайте меня; вѣдь въ сущности это мелочь, и зачѣмъ намъ унижаться до взаимной борьбы изъ-за временнаго и терять вѣчное?

Онъ взялъ ее за руку. Костя широкими сонными глазами смотрѣлъ на учителя.

— Выслушайте меня, Евграфъ Митрофановичъ, — проговорила Кустова, — я не могу чувствовать ничего къ вамъ… Напротивъ, меня отталкиваетъ что-то отъ васъ…

— Не вѣрьте сердцу. Всю жизнь вы ищете идеала, высокаго и святаго, васъ терзаетъ пошлость вашего существованія, вы рождены для лучшей доли, въ вашихъ глазахъ горитъ божественный огонь — и вамъ-ли отвергать меня? Чудеснѣйшая изъ женщинъ! Слышите, Глафира Львовна, полюбите меня, и я міръ положу къ вашимъ ногамъ. Я осную новое интеллигентное царство, и вы будете его царицей. Вы будете безмѣрно счастливы, сказочно богаты. Одно слово, одно слово скажите!

Глафира Львовна молчала. Костя крѣпко спалъ. Поморовъ хотѣлъ поцѣловать молодую женщину. Она заплакала.

— Уйдите отъ меня, ради Бога! — прошептала она. — Мало вамъ моихъ слезъ? Я не для этого васъ позвала. Мнѣ хотѣлось убѣдить васъ оставить меня въ покоѣ… Вы сумасшедшій, что требуете невозможнаго, а я сумасшедшая, что боюсь васъ…

Взглядъ ея остановился на его измученномъ лицѣ. Онъ улыбнулся блѣдной улыбкой, сдѣлалъ надъ собою усиліе и сказалъ:

— Клянусь вамъ, черезъ два дня, а можетъ быть, и черезъ день, вы сами станете искать моей любви. Вамъ надо любить, но вамъ некого любить… Хорошо, я подожду. Я въ глазахъ вашихъ прочту призывъ и приду.

Поморовъ ушелъ. Смѣлость Поморова Глафира Львовна объяснила страхомъ своимъ разбудить Костю. Она съ помощью няни перенесла мальчика на кроватку, а сама рѣшила съ этихъ поръ держать при себѣ револьверъ: онъ будетъ надежнѣе ребенка.

Вообще она все время хитрила, а прямо не дѣйствовала, потому что прямой путь казался труднымъ Глафирѣ Львовнѣ. Онъ былъ не по ея силамъ, и съ него она сбилась еще со времени знакомства своего съ Кобриновичемъ. Она послала телеграмму Григорію Павловичу и просила его поспѣшить пріѣздомъ. Мужъ ласково отвѣтилъ, что не можетъ сейчасъ пріѣхать и совѣтовалъ успокоиться. Красивое лицо Глафиры Львовны за послѣднее время измѣнило свое выраженіе, и задумчивая безмятежность очей уступила мѣсто тревожному чувству, наполнявшему ее. Въ ея сердцѣ воскресли старыя боли. Она стала жалѣть, что такъ одинока и что безсодержательная жизнь приводитъ ее къ страннымъ столкновеніямъ. Гордость ея была уязвлена любовью Поморова, и она плакала, что онъ имѣлъ право сдѣлать намекъ на то… что она не всегда была вѣрна мужу. Она неожиданно собралась и уѣхала одна въ городъ, чтобъ не видѣть Поморова.

Костя между тѣмъ все воевалъ съ Евграфомъ Митрофановичемъ. Няня, имѣвшая большое вліяніе на Костю, была на сторонѣ Поморова и съ уваженіемъ говорила о немъ. Дарья тоже отзывалась о немъ, какъ о весьма добромъ и тихомъ господинѣ. Объ Осипѣ нечего и говорить. Костя ни отъ кого не могъ слышать дурного о своемъ учителѣ. Самъ учитель обращался съ нимъ подружески. Тѣмъ не менѣе Костя ненавидѣлъ Поморова и въ отношеніи къ нему проявлялъ странную, ничѣмъ необъяснимую жестокость.

Онъ ловилъ лягушекъ и тихонько кидалъ ихъ въ спальню Евграфа Митрофановича. Если онъ предлагалъ учителю яблоко, то оно было выдолблено и начинено муравьями или мохомъ, или просто землею. Съ настойчивостью и неутомимостью преслѣдовалъ онъ Поморова. Онъ смѣялся надъ нимъ — этотъ ребенокъ могъ говорить колкости. Евграфъ Митрофановичъ выносилъ все съ кротостью. Онъ отшучивался, дѣлалъ Костѣ замѣчанія, качалъ головою. Мальчикъ не унимался, его раздражало незлобіе учителя, онъ кусалъ себѣ до крови губы.

Въ тотъ день, когда Глафира Львовна уѣхала, Евграфъ Митрофановичъ былъ мрачнѣе тучи. Онъ ходилъ безостановочно по своему мезонину, спускался внизъ, ничего не ѣлъ. А Костя дразнилъ его, онъ бѣгалъ вслѣдъ за нимъ, строилъ рожицы, хохоталъ, какъ съумасшедшій; наконецъ сталъ подхлестывать его прутикомъ.

Тогда Поморовъ схватилъ ребенка за плечи и поднялъ на воздухъ.

— Послушай, — прохрипѣлъ онъ, — ты мнѣ такъ надоѣлъ, что если сейчасъ не попросишь прощенія, я брошу тебя, и ты разобьешься на кусочки, какъ дрянная кукла!

Костя улыбался, склонивъ голову на бокъ. Онъ былъ красенъ, и на глазахъ его дрожали слезы.

— Проси прощенія!

Поморовъ опять встряхнулъ мальчика. Мертвенная блѣдность разлилась по лицу Кости. Глаза потускнѣли, головка упала на грудь. Поморовъ положилъ мальчика на диванъ и брызнулъ ему въ лицо водой. Костя очнулся и сталъ кричать:

— Не трогайте меня! не обливайте меня! Я не буду! Простите меня!

Весь остальной день онъ велъ себя примѣрно, былъ чрезвычайно послушенъ, вѣжливъ, даже пробовалъ льстить Поморову. Въ деревнѣ съ утра шло пьянство по случаю свадьбы въ сосѣднемъ крестьянскомъ домѣ. Прислуга, пользуясь отсутствіемъ Глафиры Львовны, дома не сидѣла, и даже такая почтенная женщина, какъ нянюшка, отправилась посмотрѣть, какъ пляшутъ мужики, пьянствуютъ и безобразничаютъ. Можетъ быть, она вспомнила свою молодость, погоревала о себѣ, глядя на разодѣтыхъ жениха и невѣсту, и, разумѣется, при этомъ выпила. Не было хозяйки — не было порядка. Дарья и Осипъ усердно танцовали польку подъ раздирающіе звуки скрипки, гармоники и бубна и когда прибѣгали домой навѣдаться что тамъ дѣлается, то были покрыты съ ногъ до головы пылью, не въ мѣру веселы и съ мокрыми отъ пота волосами. Несмотря на то, что некому было прислуживать, Костя не жаловался и самъ убиралъ со стола тарелки по приказанію Евграфа Митрофановича. Какъ только смерклось, онъ, не ожидая няни, раздѣлся и легъ въ постель, пожелавъ учителю спокойной ночи.

Костя скоро заснулъ крѣпкимъ сномъ.

Поморовъ ходилъ по спальнѣ Глафиры Львовны. Онъ жадно вдыхалъ воздухъ спальни. Ему казалось, что отъ шелковаго полога вѣетъ зноемъ, и шляпки, и платья Глафиры Львовны, висѣвшія на стѣнѣ, отдѣляютъ странный, тонкій ароматъ. Конечно то былъ запахъ любимыхъ духовъ Глафиры Львовны, но отъ него кружилась голова у молодаго человѣка.

Онъ вышелъ изъ спальни, заслышавъ стукъ подъѣзжающаго экипажа. Дарья въ попыхахъ бѣжала черезъ огородъ — ей хотѣлось показать барынѣ, что она дома и что вообще она примѣрная дѣвушка. Спотыкаясь въ темнотѣ, Дарья все-таки успѣла прибѣжать во-время и зажгла фонарь на террасѣ.

Городъ освѣжилъ Глафиру Львовну. Молодая женщина пріѣхала совсѣмъ другою — радостная, успокоенная. Она спросила:

— Костя не капризничалъ?

— Ахъ, нѣтъ, какъ можно, барыня! Они вели себя вполнѣ порядочно.

— Съ учителемъ не ссорился?

— Ахъ, что вы, барыня, напротивъ! Просили прощенія у учителя и въ глаза такъ и смотрятъ.

«Поморовъ хочетъ во что бы ни стало остаться, — подумала Глафира Львовна. — Но напрасно старается. Этого не будетъ!»

Она вошла въ комнату сына. Сквозь сонъ Костя вздохнулъ тѣмъ вздохомъ, какой бываетъ у дѣтей послѣ долгихъ слезъ.

— Что-жъ онъ съ нимъ дѣлалъ? — шепотомъ спросила Кустова у Дарьи, нахмуривъ брови.

— Ничего не дѣлали. Костя ничего не говорили… Только они очень и очень смирны стали.

— Гдѣ нянюшка?

— Ахъ, нянюшка? Она съ Осипомъ тутъ недалече-съ… Свадьба, и имъ лестно посмотрѣть.

Глафира Львовна разсердилась.

— Позовите сейчасъ нянюшку! Стойте! Осипа тоже нѣтъ? Попросите сначала Евграфа Митрофановича въ гостиную и зажгите тамъ лампу.

Дарья исполнила приказаніе и вернулась.

— Барыня, учитель ждутъ, а я сейчасъ сбѣгаю за нянюшкой и Осипомъ. Ахъ, какъ это возможно! Барыня пріѣхали, а ихъ нѣтъ! А вотъ я забыла о письмѣ вамъ доложить. Вотъ тутъ, барыня, на письменномъ столѣ-съ.

Дарья ушла, Глафира Львовна взяла письмо и поднесла къ свѣту. Она узнала почеркъ Григорія Павловича, покраснѣла и долго не рѣшалась срывать конвертъ. Она опустила голову, и вся гордость ея пропала. Наконецъ Глафира Львовна распечатала письме. Мужъ писалъ, что работы по сооруженію новой насыпи въ Бабичахъ окончились благополучно, и онъ завтра утромъ непремѣнно будетъ дома. Сердце Глафиры Львовны забилось. Мысль, что Поморовъ владѣетъ ея тайной, возобладала надъ всѣми другими ея мыслями. «Какъ можно скорѣй надо выйти изъ этого несноснаго положенія», — думала она. Торопливо взяла она свой маленькій саквояжъ, вошла въ гостиную, враждебно посмотрѣла на Евграфа Митрофановича и остановилась.

XIX

Она сказала:

— Какъ-то вы изволили выразиться, что опасаетесь погубить свое великое дѣло… боитесь красоты… Пророку дѣйствительно некстати. Я облегчу вамъ спасеніе. Завтра я скажу мужу, что вы не подходите…

Онъ произнесъ со злостью:

— Я у васъ не останусь?

— Не останетесь. Дня не останетесь! — вскричала Кустова. — На что разсчитываете? Отъ прислуги узнали какія-то подробности о Кобриновичѣ и построили на нихъ вашу нелѣпую и подлую догадку! Вы не знаете женскаго сердца, если думаете успѣть этимъ путемъ!

— Я разсчитываю на свою силу, — сказалъ онъ.

— Только? Вы забыли о моей силѣ. Я тоже сильна. Еслибъ вы знали, какъ сильно я ненавижу васъ, нѣтъ, какъ вы мнѣ противны!

Онъ проговорилъ:

— Несчастье, что сердце у васъ сильнѣе головы! Сказать вамъ правду, удивить васъ? Сегодня вы встрѣтились съ нимъ, и вотъ почему вы говорите такъ…

Она поблѣднѣла и съ ужасомъ посмотрѣла на него.

— Неправда, — прошептала она.

— Не лгите. Итакъ, скажите, останусь я теперь или нѣтъ?

— Нѣтъ.

— Вы это съ нимъ рѣшили?

Она молчала.

— Я останусь, — сказалъ онъ, — я слишкомъ люблю васъ и никому не уступлю.

— Безумный, надутый, ничтожный человѣкъ! — закричала она. — Какъ вы смѣете говорить это! Да если-бы вы даже были Богъ знаетъ кѣмъ, все равно я презирала-бы васъ! Какая низость не признавать чужаго міра, чужой свободы! Подите вонъ! Не хочу съ вами больше разговаривать! Своею догадливостью вы мнѣ еще больше опротивѣли! Клевещите на меня, я позволяю вамъ! Сама первая разскажу обо всемъ мужу! Ну да, я молода и люблю другаго и мнѣ противенъ обманъ, и я рада, что наконецъ все какъ-нибудь разрѣшится! Слышите, сама разскажу!

— Не разскажете, — проговорилъ Поморовъ.

Онъ приблизилъ къ ней свое побѣлѣвшее лицо съ темными огневыми маленькими, какъ у хищнаго звѣря, глазами и раскрылъ ея саквояжъ. Глафира Львовна отшатнулась, увидѣвъ, что онъ взялъ револьверъ.

— Я такъ силенъ, — тихо сказалъ онъ, — что могу убить васъ. Не хотите быть моею — ничьей не будете!

Сердце у ней сжалось отъ тоскливаго чувства. Но она улыбнулась.

— Мнѣ смѣшна ваша угроза! Вы хвастунъ, у васъ мелкая душа! Оставьте револьверъ! Ни капли не боюсь васъ! Ахъ! Няня! нянюшка! Дарья!

Никто не отозвался. Домъ — словно пустой.

— Вы меня ненавидите и презираете, а я васъ ненавижу и люблю! — сказалъ Евграфъ Митрофановичъ, съ судорожной усмѣшкой, исказившей его лицо.

Онъ поднялъ револьверъ.

— Идіотъ! звѣрь! — прошептала Глафира Львовна.

Онъ медлилъ, и ей не вѣрилось, что онъ выстрѣлитъ. Только холодный потъ выступилъ у ней на лбу. Вдругъ она вспомнила о Костѣ и побѣжала съ дикимъ крикомъ, протянувъ впередъ руки. Раздался негромкій выстрѣлъ. Подкосились ноги у Глафиры Львовны, она упала на коверъ. Глаза ея и погасли.

XX

Ночью Григорій Павловичъ прислалъ телеграмму въ подтвержденіе письма и на другой день утромъ пріѣхалъ. Онъ былъ очень удивленъ, что нѣтъ экипажа, который должна была выслать за нимъ Глафира Львовна. Начальникъ станціи хорошо зналъ его. Увидѣвъ Кустова, онъ, однако, отвернулся и исчезъ за дверью.

Вообще вся станціонная прислуга — сторожа, буфетчикъ, жена буфетчика, лакеи — уже знали, что случилось на дачѣ Кустовыхъ. Любопытство, какъ приметъ новость Григорій Павловичъ, жалость къ нему, ужасъ предъ совершившимся злодѣйствомъ измѣнили обычное выраженіе лицъ обитателей вокзала, и Григорій Павловичъ съ безсознательной тревогой посмотрѣлъ на людей, бросившихся нести его небольшой и нетяжелый сакъ… «Что за странная предупредительность!» — подумалъ онъ.

На крыльцѣ онъ нѣсколько разъ спросилъ, гдѣ-же лошади. Былъ ясный солнечный день; въ цвѣтникѣ, разбитомъ посреди вокзальнаго двора, расцвѣли поздніе цвѣты и лили благоуханіе. Роса блестѣла на нихъ. Желѣзнодорожный жандармъ съ мѣднокраснымъ лицомъ подошелъ къ Кустову и, раскосивъ глаза, сообщилъ ему новость.

Григорій Павловичъ поблѣднѣлъ и улыбнулся такой улыбкой, отъ которой страшно стало наблюдавшимъ его людямъ. Жалкая, безпомощная, ничтожная улыбка смертельно-раненаго, который отъ внезапной боли потерялъ разумъ и въ моментъ разставанія съ жизнью силится еще обмануть врага своимъ веселымъ видомъ! Но напрасный трудъ. Всѣмъ ясно, что ударъ роковой и рана ужасно глубока… Горячая кровь сочится изъ нея…

Григорій Павловичъ неровными, но скорыми шагами сошелъ со ступенекъ крыльца и пѣшкомъ направился домой. Онъ молчалъ, и глаза его были сухи. Онъ не вѣрилъ, что Глафиры Львовны нѣтъ больше на свѣтѣ, этой молодой, чудесной, прекрасной женщины, о которой онъ мечталъ, какъ юноша, всего часъ тому назадъ, и которая снилась ему всю ночь. Слишкомъ невѣроятно, слишкомъ ужасно! Онъ не могъ представить себѣ жену свою мертвой. Страшная картина насильственной смерти никакъ не могла вытѣснить изъ его души плѣнительную картину жизни…

Начальникъ станціи послалъ ему въ догонку бѣговыя дрожки. Григорій Павловичъ машинально сѣлъ, взялъ вожжи и покатилъ. Онъ мчался съ удивительной быстротой, но ему казалось, что пѣшкомъ онъ шелъ скорѣе.

Мысль проснулась и стала дѣятельнѣе работать. Ударъ, полученный имъ сразу и ошеломившій его, она раздѣлила на множество ударовъ, которые, однако, не стали оттого слабѣе. Сердце болѣло и мозгъ изнемогалъ подъ ихъ тяжестью.

Настала минута, когда смерть красавицы-жены показалась ему возможною. Онъ представилъ себѣ, наконецъ, ее съ закрытыми глазами, съ блѣднымъ восковымъ лбомъ, и изъ груди его вырвался невольный крикъ. «Кто это кричитъ?» — подумалъ онъ съ ужасомъ и оглянулся. Станція была далеко; пыль вилась по дорогѣ.

Онъ еще сильнѣе погналъ лошадь. Вотъ ужъ знакомые тополи, знакомый домъ, который сегодня какъ-то пустынно и угрюмо глядитъ на своего хозяина. Григорій Павловичъ подкатилъ къ террасѣ.

Слабая надежда заставила забиться его сердце. Но межъ колоннъ, увитыхъ плющемъ, показалось усатое лицо урядника. Съ плачемъ бросился къ отцу Костя.

— Мамы нѣтъ! Мама убита! Боже мой! Папа! ты слышишь, что я тебѣ говорю!?.

Григорій Павловичъ опять улыбнулся, какъ мертвецъ. Онъ слѣзъ съ дрожекъ и долго привязывалъ лошадь къ колоннѣ. Урядникъ подошелъ къ нему. Онъ хотѣлъ сказать Кустову что-нибудь утѣшительное. Но ничего не могъ придумать, сдѣлалъ еще отъ себя узелъ на возжѣ и произнесъ:

— Теперь будетъ хорошо. Очень даже хорошо. Пожалуйте-съ. Пріѣхалъ г. становой приставъ и сейчасъ начнется дознаніе. Сдѣлайте одолженіе-съ. Сюда-съ.

Григорій Павловичъ поднялся по ступенькамъ террасы. Костя держался за него, и онъ положилъ сыну руку на голову. Онъ прошелъ залу, увидѣлъ раскрытое піанино съ нотами и еще неувядшій букетъ цвѣтовъ въ китайской вазѣ…

Григорій Павловичъ подошелъ къ нотамъ и тщетно напрягалъ умъ — онъ вдругъ разучился читать: страшная сила отвлекала его вниманіе отъ нотъ и тянула въ ту комнату, гдѣ молчала смерть.

Урядникъ не говорилъ ничего, но Григорій Павловичъ былъ увѣренъ, что кровь пролита въ гостиной. Гостиная была заперта, темная драпировка спущена. Никогда въ этой комнатѣ, за этой драпировкой не царила такая напряженная, тяжкая тишина.

Онъ приблизился къ двери, взялся за бахрому драпировки и сталъ прислушиваться, нахмуривъ лобъ. Не могло быть больше сомнѣнія: тамъ не жизнь, а смерть. Словно какой-то незримый, легкій духъ парилъ передъ нимъ и вѣялъ ему въ лицо ледянымъ холодомъ. Тоска и ужасъ овладѣли имъ. Душа заболѣла смертельно. Онъ потерялъ сознаніе.

Когда Кустовъ пришелъ въ себя, обычное благоразуміе вернулось къ нему. Онъ ни разу не заплакалъ, дѣлалъ распоряженія и отдавалъ необходимыя приказанія твердымъ, хотя и измѣнившимся голосомъ. Разсчитавъ и прогнавъ прислугу, даже няню, Григорій Павловичъ въ тотъ же день договорилъ новаго лакея и новую горничную. Костя спалъ съ отцомъ въ кабинетѣ. Кустовъ не захотѣлъ видѣть Поморова, и письмо, которое тотъ написалъ ему съ подробнымъ изложеніемъ дѣла, отослалъ слѣдователю.

На похороны Глафиры Львовны, отличавшіеся пышностью и торжественностью, пріѣхало много гостей и, между прочимъ Соломонида Кирилловна. Она страшно горевала, плакала, рвала на себѣ волосы.

— Это я ее погубила! — кричала она при всѣхъ. — Я! Знайте, что можно всегда убить чужими руками! Зачѣмъ я свела съ нею Поморова! Боже, вѣдь я предвидѣла все! Грѣшница, преступная я! Простите меня!

Она такъ рыдала, съ нею дѣлались такіе ужасные припадки, что всѣ гости ухаживали за нею, и не гробъ Глафиры Львовны, а она была центральной фигурой печальной процессіи. Она шла, поддерживаемая съ обѣихъ сторонъ Кустовымъ и Гуляновымъ, и проклинала Поморова. Глаза ея опухли отъ слезъ: она искренно страдала.

Поэтому всѣ были чрезвычайно удивлены, когда чрезъ полгода послѣ того, какъ судъ приговорилъ Евграфа Митрофановича къ ссылкѣ въ Томскую губернію, она послѣдовала за нимъ въ качествѣ подруги и, можетъ быть, царицы будущаго мистическаго царства, о которомъ онъ мечталъ.