Въ эпоху кризиса интеллигенціи и сознанія своихъ ошибокъ, въ эпоху переоцѣнки старыхъ идеологій необходимо остановиться и на нашемъ отношеніи къ философіи. Традиціонное отношеніе русской интеллигенціи къ философіи сложнѣе, чѣмъ это можетъ показаться на первый взглядъ, и анализъ этого отношенія можетъ вскрыть основныя духовныя черты нашего интеллигентскаго міра. Говорю объ интеллигенціи въ традиціонно-русскомъ смыслѣ этого слова, о нашей кружковой интеллигенціи, искусственно выдѣляемой изъ общенаціональной жизни. Этотъ своеобразный міръ, жившій до сихъ поръ замкнутой жизнью подъ двойнымъ давленіемъ, давленіемъ казенщины внѣшней—реакціонной власти, и казенщины внутренной—инертности мысли и консервативности чувствъ, не безъ основанія называютъ „интеллигентщиной“ въ отличіе отъ интеллигенціи въ широкомъ, общенаціональномъ, общеисторическомъ смыслѣ этого слова. Тѣ русскіе философы, которыхъ не хочетъ знать русская интеллигенція, которыхъ она относитъ къ иному, враждебному міру, тоже вѣдь принадлежатъ къ интеллигенціи, но чужды „интеллигентщины“. Каково же было традиціонное отношеніе нашей специфической, кружковой интеллигенціи къ философіи, отношеніе, оставшееся неизмѣннымъ, несмотря на быструю смѣну философскихъ модъ? Консерватизмъ и косность въ основномъ душевномъ укладѣ у насъ соединялись съ склонностью къ новинкамъ, къ послѣднимъ европейскимъ теченіямъ, которыя никогда не усваивались глубоко. То же было и въ отношеніи къ философіи.
Прежде всего бросается въ глаза, что отношеніе къ философіи было такъ же мало культурно, какъ и къ другимъ духовнымъ цѣнностямъ: самостоятельное значеніе философіи отрицалось, философія подчинялась утилитарно-общественнымъ цѣлямъ. Исключительное, деспотическое господство утилитарно-моральнаго критерія, столь же исключительное, давящее господство народолюбія и „пролетаролюбія“, поклоненіе „народу“, его пользѣ и интересамъ, духовная подавленность политическимъ деспотизмомъ,—все это вело къ тому, что уровень философской культуры оказался у насъ очень низкимъ, философскія знанія и философское развитіе были очень мало распространены въ средѣ нашей интеллигенціи. Высокую философскую культуру можно было встрѣтить лишь у отдѣльныхъ личностей, которыя тѣмъ самымъ уже выдѣлялись изъ міра „интеллигентщины“. Но у насъ было не только мало философскихъ знаній,—это бѣда исправимая,—у насъ господствовалъ такой душевный укладъ и такой способъ оцѣнки всего, что подлинная философія должна была остаться закрытой и непонятной, а философское творчество должно было представляться явленіемъ міра иного и таинственнаго. Быть можетъ, нѣкоторые и читали философскія книги, внѣшне понимали прочитанное, но внутренно такъ же мало соединялись съ міромъ философскаго творчества, какъ и съ міромъ красоты. Объясняется это не дефектами интеллекта, а направленіемъ воли, которая создала традиціонную, упорную интеллигентскую среду, принявшую въ свою плоть и кровь народническое міросозерцаніе и утилитарную оцѣнку, не исчезнувшую и по сію пору. Долгое время у насъ считалось почти безнравственнымъ отдаваться философскому творчеству, въ этомъ родѣ занятій видѣли измѣну народу и народному дѣлу. Человѣкъ, слишкомъ погруженный въ философскія проблемы, подозрѣвался въ равнодушіи къ интересамъ крестьянъ и рабочихъ. Къ философскому творчеству интеллигенція относилась аскетически, требовала воздержанія во имя своего бога—народа, во имя сохраненія силъ для борьбы съ дьяволомъ—абсолютизмомъ. Это народнически-утилитарно-аскетическое отношеніе къ философіи осталось и у тѣхъ интеллигентскихъ направленій, которыя по видимости преодолѣли
народничество и отказалась отъ элементарнаго утилитаризма, такъ какъ отношеніе это коренилось въ сферѣ подсознательной. Психологическія первоосновы такого отношенія къ философіи, да и вообще къ созиданію духовныхъ цѣнностей можно выразить такъ: интересы распредѣленія и уравненія въ сознаніи и чувствахъ русской интеллигенціи всегда доминировали надъ интересами производства и творчества. Это одинаково вѣрно и относительно сферы матеріальной, и относительно сферы духовной: къ философскому творчеству русская интеллигенція относилась такъ же, какъ и къ экономическому производству. И интеллигенція всегда охотно принимала идеологію, въ которой центральное мѣсто отводилось проблемѣ распредѣленія и равенства, а все творчество было въ загонѣ, тутъ ея довѣріе не имѣло границъ. Къ идеологіи же, которая въ центрѣ ставитъ творчество и цѣнности, она относилась подозрительно, съ заранѣе составленнымъ волевымъ рѣшеніемъ отвергнуть и изобличить. Такое отношеніе загубило философскій талантъ Н. К. Михайловскаго, равно какъ и большой художественный талантъ Гл. Успенскаго. Многіе воздерживались отъ философскаго, и художественнаго творчества, такъ, какъ считали это дѣломъ безнравственнымъ съ точки зрѣнія интересовъ распредѣленія и равенства, видѣли въ этомъ измѣну народному благу. Въ 70-е годы было у насъ даже время, когда чтеніе книгъ и увеличеніе знаній считалось не особенно цѣннымъ занятіемъ, и когда морально осуждалась жажда просвѣщенія. Времена этого народническаго мракобѣсія прошли уже давно, но бацилла осталась въ крови. Въ революціонные дни опять повторилось гоненіе на знаніе, на творчество, на высшую жизнь духа. Да и до нашихъ дней остается въ крови интеллигенціи все та же закваска. Доминируютъ все тѣ же моральныя сужденія, какія бы новыя слова ни усваивались на поверхности. До сихъ поръ еще наша интеллигентная молодежь не можетъ признать самостоятельнаго значенія науки, философіи, просвѣщенія, университетовъ, до сихъ поръ еще подчиняетъ интересамъ политики, партій, направленій и кружковъ. Защитниковъ безусловнаго и независимаго знанія, знанія какъ начала, возвышающагося надъ
общественной злобой дня, все еще подозрѣваютъ въ реакціонности. И этому неуваженію къ святынѣ знанія не мало способствовала всегда дѣятельность министерства народнаго просвѣщенія. Политическій абсолютизмъ и тутъ настолько исказилъ душу передовой интеллигенціи, что новый духъ лишь съ трудомъ пробивается въ сознаніе молодежи.
Но нельзя сказать, чтобы философскія темы и проблемы были чужды русской интеллигенціи. Можно даже сказать, что наша интеллигенція всегда интересовалась вопросами философскаго порядка, хотя и не въ философской ихъ постановкѣ: она умудрялась даже самымъ практическимъ общественнымъ интересамъ придавать философскій характеръ, конкретное и частное она превращала въ отвлеченное и общее, вопросы аграрный или рабочій представлялись ей вопросами мірового спасенія, а соціологическія ученія окрашивались для нея почти что въ богословскій цвѣтъ. Черта эта отразилась въ нашей публицистикѣ, которая учила смыслу жизни и была не столько конкретной и практической, сколько отвлеченной и философской даже въ разсмотрѣніи проблемъ экономическихъ. Западничество и славянофильство—не только публицистическія, но и философскія направленія. Бѣлинскій, одинъ изъ отцовъ русской интеллигенціи, плохо зналъ философію и не обладалъ философскимъ методомъ мышленія, но его всю жизнь мучили проклятые вопросы, вопросы порядка мірового и философскаго. Тѣми же философскими вопросами заняты герои Толстого и Достоевскаго. Въ 60-е годы философія была въ загонѣ и упадкѣ, презирался Юркевичъ, который, во всякомъ случаѣ, былъ настоящимъ философомъ по сравненію съ Чернышевскимъ. Но характеръ тогдашняго увлеченія матеріализмомъ, самой элементарной и низкой формой философствованія, все же отражалъ интересъ къ вопросамъ порядка философскаго и мірового. Русская интеллигенція хотѣла жить и опредѣлять свое отношеніе къ самымъ практическимъ и прозаическимъ сторонамъ общественной жизни на основаніи матеріалистическаго катехизиса и матеріалистической метафизики. Въ 70-е годы интеллигенція увлекалась позитивизмомъ, и ея властитель думъ—Н. К. Михайловскій былъ философомъ по интересамъ мысли и по размаху мысли, хотя безъ настоящей школы, и безъ настоящихъ знаній. Къ Н. Л. Лаврову, человѣку большихъ знаній и широты мысли, хотя и лишенному творческаго таланта, интеллигенція обращалась за философскимъ обоснованіемъ ея революціонныхъ соціальныхъ стремленій. И Лавровъ давалъ философскую санкцію стремленіямъ молодежи, обычно начиная свое обоснованіе издалека, съ образованія туманныхъ массъ. У интеллигенціи всегда были свои кружковые, интеллигентскіе философы и своя направленская философія, оторванная отъ міровыхъ философскихъ традицій. Эта доморощенная и почти сектантская философія удовлетворяла глубокой потребности нашей интеллигентской молодежи имѣть „міросозерцаніе“, отвѣчающее на всѣ основные вопросы жизни и соединяющее теорію съ общественной практикой. Потребность въ цѣлостномъ общественно-философскомъ, міросозерцаніи—основная потребность нашей интеллигенціи въ годы юности, и властителями ея думъ становились лишь тѣ, которые изъ общей теоріи выводили санкцію ея освободительныхъ общественныхъ стремленій, ея демократическихъ инстинктовъ, ея требованій справедливости во что бы то ни стало. Въ этомъ отношеніи классическими „философами“ интеллигенціи были Чернышевскій и Писаревъ въ 60-е годы, Лавровъ и Михайловскій въ 70-е годы. Для философскаго творчества, для духовной культуры націи писатели эти почти ничего не давали, но они отвѣчали потребности интеллигентной молодежи въ міросозерцаніи и обосновывали теоретически жизненныя стремленія интеллигенціи; до сихъ поръ еще они остаются интеллигентскими учителями и съ любовью читаются въ эпоху ранней молодости. Въ 90-е годы съ возникновеніемъ марксизма очень повысились умственные интересы интеллигенціи, молодежь начала европеизироваться, стала читать научныя книги, исключительно эмоціональный, народническій типъ сталъ измѣняться подъ вліяніемъ интеллектуалистической струи. Потребность въ философскомъ обоснованіи своихъ соціальныхъ стремленій стала удовлетворяться діалектическимъ матеріализмомъ, а потомъ, нео-кантіанствомъ, которое широкаго распространенія не получило въ виду своей философской сложности. „Философомъ“ эпохи сталъ Бельтовъ-Плехановъ, который вытѣснилъ Михайловскаго изъ сердецъ молодежи. Потомъ на сцену появился Авенаріусъ и Махъ, которые провозглашены были философскими спасителями пролетаріата, и гг. Богдановъ и Луначарскій сдѣлались „философами“ соціалъ-демократической интеллигенціи. Съ другой стороны возникли теченія идеалистическія и мистическія, но то была ужъ совсѣмъ другая струя въ русской культурѣ. Марксистскія побѣды надъ народничествомъ не привели къ глубокому кризису природы русской интеллигенціи, она осталась старовѣрческой и народнической и въ европейскомъ одѣяніи марксизма. Она отрицала себя въ соціалъ-демократической теоріи, но сама эта теорія была у насъ лишь идеологіей интеллигентской кружковщины. И отношеніе къ философіи осталось прежнимъ, если не считать того критическаго теченія въ марксизмѣ, которое потомъ перешло въ идеализмъ, но широкой популярности среди интеллигенціи не имѣло.
Интересъ широкихъ круговъ интеллигенціи къ философіи исчерпывался потребностью въ философской санкціи ея общественныхъ настроеній и стремленій, которыя отъ философской работы мысли не колеблются и не переоцѣниваются, остаются незыблемыми, какъ догматы. Интеллигенцію не интересуетъ вопросъ, истинна или ложна, напримѣръ, теорія знанія Маха, ее интересуетъ лишь то, благопріятна или нѣтъ эта теорія идеѣ соціализма, послужитъ ли она благу и интересамъ пролетаріата; ее интересуетъ не то, возможна ли метафизика и существуютъ ли метафизическія истины, а то лишь, не повредитъ ли метафизика интересамъ народа, не отвлечетъ ли отъ борьбы съ самодержавіемъ и отъ служенія пролетаріату. Интеллигенція готова принять на вѣру всякую философію подъ тѣмъ условіемъ, чтобы она санкціонировала ея соціальные идеалы, и безъ критики отвергнетъ всякую, самую глубокую и истинную философію, если она будетъ заподозрѣна въ неблагопріятномъ или просто критическомъ отношеніи къ этимъ традиціоннымъ настроеніямъ и идеаламъ. Вражда къ идеалистическимъ и религіозно-мистическимъ теченіямъ, игнорированіе оригинальной и полной творческихъ задатковъ русской философіи основаны на этой „католической“ психологіи. Общественный утилитаризмъ въ оцѣнкахъ всего, поклоненіе „народу“,—то крестьянству, то пролетаріату,—все это остается моральнымъ догматомъ большей части интеллигенціи. Она начала даже Канта читать потому только, что критическій марксизмъ обѣщалъ на Кантѣ обосновать соціалистическій идеалъ. Потомъ принялась даже за съ трудомъ переваримаго Авенаріуса, такъ какъ отвлеченнѣйшая, „чистѣйшая“ философія Авенаріуса безъ его вѣдома и безъ его вины представилась вдругъ философіей соціалъ-демократовъ „большевиковъ“.
Въ этомъ своеобразномъ отношеніи къ философіи сказалась, конечно, вся наша малокультурность, примитивная недифференцированность, слабое сознаніе безусловной цѣнности истины и ошибка моральнаго сужденія. Вся русская исторія обнаруживаетъ слабость самостоятельныхъ умозрительныхъ интересовъ. Но сказались тутъ и задатки чертъ положительныхъ и цѣнныхъ—жажда цѣлостнаго міросозерцанія, въ которомъ теорія слита съ жизнью, жажда вѣры. Интеллигенція, не безъ основанія относится отрицательно и подозрительно къ отвлеченному академизму, къ разсѣченію живой истины, и въ ея требованіи цѣлостнаго отношенія къ міру и жизни можно разглядѣть черту безсознательной религіозности. И необходимо рѣзко раздѣлить, „десницу“ и „шуйцу“ въ традиціонной психологіи интеллигенціи. Нельзя идеализировать эту слабость теоретическихъ философскихъ интересовъ, этотъ низкій уровень философской культуры, отсутствіе серьезныхъ философскихъ знаній и неспособность къ серьезному философскому мышленію. Нельзя идеализировать и эту почти маніакальную склонность оцѣнивать философскія ученія и философскія истины по критеріямъ политическимъ, и утилитарнымъ, эту неспособность разсматривать явленія философскаго и культурнаго творчества по существу, съ точки зрѣнія абсолютной ихъ цѣнности. Въ данный часъ исторіи интеллигенція нуждается не въ самовосхваленіи, а въ самокритикѣ. Къ новому сознанію мы можемъ перейти лишь черезъ покаяніе и самообличеніе. Въ реакціонные 80-е годы съ самовосхваленіемъ говорили о нашихъ консервативныхъ, истинно-русскихъ добродѣтеляхъ, и Вл. Соловьевъ совершилъ важное дѣло, обличая эту часть общества, призывая къ самокритикѣ и покаянію, къ раскрытію нашихъ болѣзней. Потомъ наступили времена, когда заговорили о нашихъ радикальныхъ, тоже истинно-русскихъ добродѣтеляхъ. Въ эти времена нужно призывать другую часть общества къ самокритикѣ, покаянію и обличенію болѣзней. Нельзя совершенствоваться, если находишься въ упоеніи отъ собственныхъ великихъ свойствъ, отъ этого упоенія меркнутъ и подлинно большія достоинства.
Съ русской интеллигенціей въ силу историческаго ея положенія случилось вотъ какого рода несчастье: любовь къ уравнительной справедливости, къ общественному добру, къ народному благу парализовала любовь къ истинѣ, почти что уничтожила интересъ къ истинѣ. А философія есть школа любви къ истинѣ, прежде всего къ истинѣ. Интеллигенція не могла безкорыстно отнестись къ философіи, потому что корыстно относилась къ самой истинѣ, требовала отъ истины, чтобы она стала орудіемъ общественнаго переворота, народнаго благополучія, людского счастья. Она шла на соблазнъ великаго инквизитора, который требовалъ отказа отъ истины во имя счастья людей. Основное моральное сужденіе интеллигенціи укладывается въ формулу: да сгинетъ истина, если отъ гибели ея народу будетъ лучше житься, если люди будутъ счастливѣе, долой истину, если она стоитъ на пути завѣтнаго клича „долой самодержавіе“. Оказалось, что ложно направленное человѣколюбіе убиваетъ боголюбіе, такъ какъ любовь къ истинѣ, какъ и къ красотѣ, какъ и ко всякой абсолютной цѣнности, есть выраженіе любви къ Божеству. Человѣколюбіе это было ложнымъ, такъ какъ не было основано на настоящемъ уваженіи къ человѣку, къ равному и родному по Единому Отцу; оно было съ одной стороны состраданіемъ и жалостью къ человѣку изъ „народа“, а съ другой стороны превращалось въ человѣкопоклонство и народопоклонство. Подлинная же любовь къ людямъ есть любовь не противъ истины и Бога, а въ истинѣ и въ Богѣ, не жалость, отрицающая достоинство человѣка, а признаніе родного Божьяго образа въ каждомъ человѣкѣ. Во имя ложнаго человѣколюбія и народолюбія у насъ выработался въ отношеніи къ философскимъ исканіямъ и теченіямъ методъ заподазриванія и сыска. По существу въ область философіи никто и не входилъ, народникамъ запрещала входить ложная любовь къ крестьянству, марксистамъ—ложная любовь къ пролетаріату. Но подобное отношеніе къ крестьянству и пролетаріату было недостаткомъ уваженія къ абсолютному значенію человѣка, такъ какъ это абсолютное значеніе основано на божескомъ, а не на человѣческомъ, на истинѣ, а не на интересѣ. Авенаріусъ оказался лучше Канта или Гегеля не потому, что въ философіи Авенаріуса увидѣли истину, а потому, что вообразили, будто Авенаріусъ болѣе благопріятствуетъ соціализму. Это и значитъ, что интересъ поставленъ выше истины, человѣческое выше божескаго. Опровергать философскія теоріи на томъ основаніи, что онѣ не благопріятствуютъ народничеству или соціалъ-демократіи, значитъ презирать истину. Философа, заподозрѣннаго въ „реакціонности“ (а что только у насъ не называется „реакціоннымъ“!), никто не станетъ слушать, такъ какъ сама по себѣ философія и истина мало кого интересуютъ. Кружковой отсебятинѣ г. Богданова всегда отдадутъ предпочтеніе передъ замѣчательнымъ и оригинальнымъ русскимъ философомъ Лопатинымъ. Философія Лопатина требуетъ серьезной умственной работы, и изъ нея не вытекаетъ никакихъ программныхъ лозунговъ, а къ философіи Богданова можно отнестись исключительно эмоціонально, и она вся укладывается въ пятикопеечную брошюру. Въ русской интеллигенціи раціонализмъ сознанія сочетался съ исключительной эмоціональностью и съ слабостью самоцѣнной умственной жизни.
И къ философіи, какъ и къ другимъ сферамъ жизни, у насъ преобладало демагогическое отношеніе; споры философскихъ направленій въ интеллигентскихъ кружкахъ носили демагогическій характеръ и сопровождались недостойнымъ поглядываніемъ по сторонамъ съ цѣлью узнать, кому что понравится, и какимъ инстинктамъ что соотвѣтствуетъ. Эта демагогія деморализуетъ душу нашей интеллигенціи и создаетъ тяжелую атмосферу. Развивается моральная трусость, угасаетъ любовь къ истинѣ и дерзновеніе мысли. Заложенная въ душѣ русской интеллигенціи жажда справедливости на землѣ, священная въ своей основѣ жажда, искажается. Моральный паѳосъ вырождается въ мономанію. „Классовыя“ объясненія разныхъ идеологій и философскихъ ученій превращаются у марксистовъ въ какую-то болѣзненную навязчивую идею. И эта мономанія заразила у насъ большую часть „лѣвыхъ“. Дѣленіе философіи на „пролетарскую“ и „буржуазную“, на „лѣвую“ и „правую“, утвержденіе двухъ истинъ, полезной и вредной,—все это признаки умственнаго, нравственнаго и общекультурнаго декаданса. Путь этотъ ведетъ къ разложенію общеобязательнаго универсальнаго сознанія, съ которымъ связано достоинство человѣчества и ростъ его культуры.
Русская исторія создала интеллигенцію съ такимъ душевнымъ укладомъ, которому противенъ былъ объективизмъ и универсализмъ, при которомъ не могло быть настоящей любви къ объективной, вселенской истинѣ и цѣнности. Къ объективнымъ идеямъ, къ универсальнымъ нормамъ русская интеллигенція относилась недовѣрчиво, такъ какъ предполагала, что подобныя идеи и нормы помѣшаютъ бороться съ самодержавіемъ, и служить „народу“, благо котораго ставилось выше вселенской истины, и добра. Это роковое свойство русской интеллигенціи, выработанное ея печальной исторіей, свойство, за которое должна отвѣтить и наша историческая власть, калѣчившая русскую жизнь и роковымъ образомъ толкавшая интеллигенцію исключительно на борьбу противъ политическаго и экономическаго гнета, привело къ тому, что въ сознаніи русской интеллигенціи европейскія философскія ученія воспринимались въ искаженномъ видѣ, приспособлялись къ специфически интеллигентскимъ интересамъ, а значительнѣйшія явленія философской мысли, совсѣмъ игнорировались. Искаженъ и къ домашнимъ условіямъ приспособленъ былъ у насъ и научный позитивизмъ, и экономическій матеріализмъ, и эмпиріокритицизмъ, и неокантіанство, и ницшеанство.
Научный позитивизмъ былъ воспринятъ русской интеллигенціей совсѣмъ превратно, совсѣмъ ненаучно и игралъ совсѣмъ не ту роль, что въ Западной Европѣ. Къ „наукѣ“ и „научности“ наша интеллигенція относилась съ почтеніемъ и даже съ идолопоклонствомъ, но подъ наукой понимала особый матеріалистическій догматъ, подъ научностью особую вѣру, и всегда догматъ и вѣру, изобличающую зло самодержавія, ложь буржуазнаго міра, вѣру, спасающую народъ или пролетаріатъ. Научный позитивизмъ, какъ и все западное, былъ воспринять въ самой крайней формѣ и превращенъ не только въ примитивную метафизику, но и въ особую религію, замѣняющую всѣ прежнія религіи. А сама наука и научный духъ не привились у насъ, были восприняты не широкими массами интеллигенціи, а лишь немногими. Ученые никогда не пользовались у насъ особеннымъ уваженіемъ и популярностью, и, если они были политическими индиферентистами, то сама наука ихъ считалась не настоящей. Интеллигентная молодежь начинала обучаться наукѣ по Писареву, по Михайловскому, по Бельтову, по своимъ домашнимъ, кружковымъ „ученымъ“ и „мыслителямъ“. О настоящихъ же ученыхъ многіе даже не слыхали. Духъ научнаго позитивизма самъ по себѣ не прогрессивенъ и не реакціоненъ, онъ просто заинтересованъ въ изслѣдованіи истины. Мы же подъ научнымъ духомъ всегда понимали политическую прогрессивность и соціальный радикализмъ. Духъ научнаго позитивизма самъ по себѣ не исключаетъ никакой метафизики и никакой религіозной вѣры, но также и не утверждаетъ никакой метафизики и никакой вѣры[1]. Мы же подъ научнымъ позитивизмомъ всегда понимали радикальное отрицаніе всякой метафизики и всякой религіозной вѣры, или, точнѣе, научный позитивизмъ былъ для насъ тождественъ съ матеріалистической метафизикой и соціально-революціонной вѣрой. Ни одинъ мистикъ, ни одинъ вѣрующій не можетъ отрицать научнаго позитивизма и науки. Между самой мистической религіей и самой позитивной наукой не можетъ существовать никакого антагонизма, такъ какъ сферы ихъ компетенціи совершенно разныя. Религіозное и метафизическое сознаніе дѣйствительно отрицаетъ единственность науки и верховенство научнаго познанія въ духовной жизни, но сама-то наука можетъ лишь выиграть отъ такого ограниченія ея области. Объективные и научные элементы позитивизма были нами плохо восприняты, но тѣмъ страстнѣе были восприняты тѣ элементы позитивизма, которые превращали его въ вѣру, въ окончательное міропониманіе. Привлекательной для русской интеллигенціи была не объективность позитивизма, а его субъективность, обоготворявшая человѣчество. Въ 70-е годы позитивизмъ былъ превращенъ Лавровымъ и Михайловскимъ въ „субъективную соціологію“, которая стала доморощенной, кружковой философіей русской интеллигенціи. Вл. Соловьевъ очень остроумно сказалъ, что русская интеллигенція всегда мыслитъ страннымъ силлогизмомъ: человѣкъ произошелъ отъ обезьяны, слѣдовательно, мы должны любить другъ друга. И научный позитивизмъ былъ воспринятъ русской интеллигенціей исключительно въ смыслѣ этого силлогизма. Научный позитивизмъ былъ лишь орудіемъ для утворжденія царства соціальной справедливости и для окончательнаго истребленія тѣхъ метафизическихъ и религіозныхъ идей, на которыхъ по догматическому предположенію интеллигенціи покоится царство зла. Чичеринъ былъ гораздо болѣе ученымъ человѣкомъ и въ научно-объективномъ смыслѣ гораздо большимъ позитивистомъ, чѣмъ Михайловскій, что не мѣшало ему быть метафизикомъ-идеалистомъ и даже вѣрующимъ христіаниномъ. Но наука Чичерина была эмоціонально-далека и противна русской интеллигенціи, а наука Михайловскаго была близка и мила. Нужно, наконецъ, признать, что „буржуазная“ наука и есть, именно настоящая, объективная наука, „субъективная“ же наука нашихъ народниковъ и „классовая“ наука нашихъ марксистовъ имѣютъ больше общаго съ особой формой вѣры, чѣмъ съ наукой. Вѣрность вышесказаннаго подтверждается всей исторіей нашихъ интеллигентскихъ идеологій: и матеріализмомъ 60-хъ годовъ, и субъективной соціологіей 70-хъ, и экономическимъ матеріализмомъ на русской почвѣ.
Экономическій матеріализмъ былъ также невѣрно воспринятъ и подвергся такимъ же искаженіямъ на русской почвѣ, какъ и научный позитивизмъ вообще. Экономическій матеріализмъ есть ученіе, по преимуществу, объективное, оно ставитъ въ центрѣ соціальной жизни общества объективное начало производства, а не субъективное начало распредѣленія. Ученіе это видитъ сущность человѣческой исторіи въ творческомъ процессѣ побѣды надъ природой, въ экономическомъ созиданіи и организаціи производительныхъ силъ. Весь соціальный строй съ присущими ему формами распредѣлительной справедливости, всѣ субъективныя настроенія соціальныхъ группъ подчинены этому объективному производственному началу. И нужно сказать, что въ объективно научной сторонѣ марксизма было здоровое зерно, которое утверждалъ и развивалъ самый культурный и ученый изъ нашихъ марксистовъ П. Б. Струве. Вообще же экономическій матеріализмъ и марксизмъ былъ у насъ понятъ превратно, былъ воспринятъ „субъективно“ и приспособленъ къ традиціонной психологіи интеллигенціи. Экономическій матеріализмъ утратилъ свой объективный характеръ на русской почвѣ, производственно-созидательный моментъ былъ отодвинутъ на второй планъ, и на первый планъ выступила субъективно-классовая сторона соціалъ-демократизма. Марксизмъ подвергся у насъ народническому перерожденію, экономическій матеріализмъ превратился въ новую форму „субъективной соціологіи“. Русскими марксистами овладѣла исключительная любовь къ равенству и исключительная вѣра въ близость соціалистическаго конца и возможность достигнуть этого конца въ Россіи чуть ли не раньше, чѣмъ и на Западѣ. Моментъ „объективной истины“ окончательно потонулъ въ моментѣ субъективномъ, въ „классовой“ точкѣ зрѣнія и классовой психологіи. Въ Россіи философія экономическаго матеріализма превратилась исключительно въ „классовой субъективизмъ“, даже въ классовую пролетарскую мистику. Въ свѣтѣ подобной философіи сознаніе не могло быть обращено на объективныя условія развитія Россіи, а, необходимо, было поглощено достиженіемъ отвлеченнаго максимума для пролетаріата, максимума, съ точки зрѣнія интеллигентской кружковщины, не желающей знать никакихъ объективныхъ истинъ. Условія русской жизни дѣлали невозможнымъ процвѣтаніе объективной общественной философіи и науки. Философія и наука понимались субъективно-интеллигентски.
Нео-кантіанство подверглось у насъ меньшему искаженію, такъ какъ пользовалось меньшей популярностью и распространеніемъ. Но все же былъ періодъ, когда мы слишкомъ исключительно хотѣли использовать нео-кантіанство для критическаго реформированія марксизма и для новаго обоснованія соціализма. Даже объективный и научный Струве въ первой своей книгѣ прегрѣшилъ слишкомъ соціологическимъ истолкованіемъ теоріи познанія Риля, далъ гносеологизму Риля благопріятное для экономическаго матеріализма истолкованіе. А Зиммеля одно время у насъ считали почти марксистомъ, хотя съ марксизмомъ онъ имѣетъ мало общаго. Потомъ нео-кантіанскій и нео-фихтіанскій духъ сталъ для насъ орудіемъ освобожденія отъ марксизма и позитивизма и способомъ выраженія назрѣвшихъ идеалистическихъ настроеній. Творческихъ же нео-кантіанскихъ традицій въ русской философіи не было, настоящая русская философія шла инымъ путемъ, о которомъ рѣчь будетъ ниже. Справедливость требуетъ признать, что интересъ къ Канту, къ Фихте, къ германскому идеализму повысилъ нашъ философско-культурный уровень и послужилъ мостомъ къ высшимъ формамъ философскаго сознанія.
Несравненно большему искаженію подвергся у насъ эмпиріокритицизмъ. Эта отвлеченнѣйшая и утонченнѣйшая форма позитивизма, выросшая на традиціяхъ нѣмецкаго критицизма; была воспринята чуть ли не какъ новая философія пролетаріата, съ которой гг. Богдановъ, Луначарскій и др. признали возможнымъ обращаться по домашнему, какъ съ своей собственностью. Гносеологія Авенаріуса настолько обща, формальна и отвлеченна, что не предрѣшаетъ никакихъ метафизическихъ вопросовъ; Авенаріусъ прибѣгъ даже къ буквенной символикѣ, чтобы не связаться ни съ какими онтологическими положеніями. Авенаріусъ страшно боится всякихъ остатковъ матеріализма, спиритуализма и пр. Біологическій матеріалазмъ такъ же для него непріемлемъ какъ и всякая форма онтологизма. Кажущійся біологизмъ системы Авенаріуса не долженъ вводить въ заблужденіе; это чисто формальный и столь всеобщій біологизмъ, что его могъ бы принять любой „мистикъ“. Одинъ изъ самыхъ умныхъ эмпиріокритицистовъ, Корнеліусъ, призналъ даже возможнымъ помѣстить въ числѣ преднаходимаго божество. Наша же марксистская интеллигенція восприняла и истолковала эмпиріокритицизмъ Авенаріуса исключительно въ духѣ біологическаго матеріализма, такъ какъ это оказалось выгоднымъ для оправданія матеріалистическаго пониманія исторіи. Эмпиріокритицизмъ сталъ не только философіей соціалъ-демократовъ, но даже соціалъ-демократовъ „большевиковъ“. Бѣдный Авенаріусъ и не подозрѣвалъ, что въ споры русскихъ интеллигентовъ „большевиковъ“ и „меньшевиковъ“ будетъ впутано его невинное и далекое отъ житейской борьбы имя. „Критика чистаго опыта“ вдругъ „оказалась“ чуть ли не „символической книгой“ революціоннаго соціалъ-демократическаго вѣроисповѣданія. Въ широкихъ кругахъ марксистской интеллигенціи врядъ ли читали Авенаріуса, такъ какъ читать его не легко, и многіе вѣроятно искренно думаютъ, что Авенаріусъ былъ умнѣйшимъ „большевикомъ“. Въ дѣйствительности же Авенаріуеъ такъ же мало имѣлъ отношенія къ соціалъ-демократіи, какъ и любой другой нѣмецкій философъ, и его философіей съ неменьшимъ успѣхомъ могла бы воспользоваться, напримѣръ, либеральная буржуазія и даже оправдывать Авенаріусомъ свой уклонъ „вправо“. Главное же нужно сказать, что если бы Авенаріусъ былъ такъ простъ, какъ это представляется гг. Богданову, Луначарскому и др., если бы его философія была біологическимъ матеріализмомъ съ головнымъ мозгомъ въ центрѣ, то ему не нужно было бы изобрѣтать разныхъ системъ С, освобожденныхъ отъ всякихъ предпосылокъ, и не былъ бы онъ признанъ умомъ сильнымъ, желѣзно-логическимъ, какъ это теперь приходится признать даже его противникамъ[2]. Правда, эмпиріо-критическіе марксисты не называютъ уже себя матеріалистами, уступая матеріализмъ такимъ отсталымъ „меньшевикамъ“, какъ Плехановъ и др., но самъ эмпиріокритицизмъ пріобрѣтаетъ у нихъ окраску матеріалистическую и метафизическую. Г. Богдановъ усердно проповѣдуетъ примитивную метафизическую отсебятину, всуе поминая имена Авенаріуса, Маха и др. авторитетовъ, а г. Луначарскій выдумалъ даже новую религію пролетаріата, основываясь на томъ же Авенаріусѣ. Европейскіе философы, въ большинствѣ случаевъ отвлеченные и слишкомъ оторванные отъ жизни, и не подозрѣваютъ, какую роль они играютъ въ нашихъ кружковыхъ, интеллигентскихъ спорахъ и ссорахъ, и были бы очень изумлены, если бы имъ разсказали, какъ ихъ тяжеловѣсныя думы превращаются въ легковѣсныя брошюры.
Но ужъ совсѣмъ печальная участь постигла у насъ Ницше. Этотъ одинокій ненавистникъ всякой демократіи подвергся у насъ самой беззастѣнчивой демократизаціи. Ницше былъ растасканъ по частямъ, всѣмъ пригодился, каждому для своихъ домашнихъ цѣлей. Оказалось вдругъ, что Ницше, который такъ и умеръ, думая, что онъ никому не нуженъ и одинокимъ остается на высокой горѣ, что Ницше очень нуженъ даже для освѣженія и оживленія марксизма. Съ одной стороны у насъ зашевелились цѣлыя стада ницшеанцевъ-индивидуалистовъ, а съ другой стороны Луначарскій приготовилъ винегретъ изъ Маркса, Авенаріуса и Ницше, который многимъ пришелся по вкусу, показался пикантнымъ. Бѣдный Ницше и бѣдная русская мысль! Какихъ только блюдъ не подаютъ голодной русской интеллигенціи, и все она пріемлетъ, всѣмъ питается, въ надеждѣ, что будетъ побѣждено зло самодержавія, и будетъ освобожденъ народъ. Боюсь, что и самыя метафизическія и самыя мистическія ученія будутъ у насъ также приспособлены для домашняго употребленія. А зло русской жизни, зло деспотизма и рабства не будетъ этимъ побѣждено, такъ какъ оно не побѣждается искаженнымъ усвоеніемъ разныхъ крайнихъ ученій. И Авенаріусъ, и Ницше, да и самъ Марксъ очень мало намъ помогутъ въ борьбѣ съ нашимъ вѣковѣчнымъ зломъ, исказившимъ нашу природу и сдѣлавшимъ насъ столь невоспріимчивыми къ объективной истинѣ. Интересы теоретической мысли у насъ были принижены, но самая практическая борьба со зломъ всегда принимала характеръ исповѣданія отвлеченныхъ теоретическихъ ученій. Истинной у насъ называлась та философія, которая помогала бороться съ самодержавіемъ во имя соціализма, а существенной стороной самой борьбы признавалось обязательное исповѣданіе такой „истинной“ философіи.
Тѣ же психологическія особенности русской интеллигенціи привели къ тому, что она просмотрѣла оригинальную русскую философію, равно какъ и философское содержаніе великой русской литературы. Мыслитель такого калибра, какъ Чаадаевъ, совсѣмъ не былъ замѣченъ и не былъ понятъ даже тѣми, которые о немъ упоминали. Казалось, были всѣ основанія къ тому, чтобы Вл. Соловьева признать нашимъ національнымъ философомъ, чтобы около него создать національную философскую традицію. Вѣдь не можетъ же создаться эта традиція вокругъ Когена, Виндельбанда или другого какого-нибудь нѣмца, чуждаго русской душѣ. Соловьевымъ могла бы гордиться философія любой европейской страны. Но русская интеллигенція Вл. Соловьева не читала и не знала, не признала его своимъ. Философія Соловьева глубока и оригинальна, но она не обосновываетъ соціализма, она чужда и народничеству и марксизму, не можетъ быть удобно превращена въ орудіе борьбы съ самодержавіемъ и потому не давала интеллигенціи подходящаго „міровоззрѣнія“, оказалось чуждой, болѣе далекой, чѣмъ „марксистъ“ Авенаріусъ, „народникъ“ Ог., Контъ и др. иностранцы. Величайшимъ русскимъ метафизикомъ былъ, конечно, Достоевскій, но его метафизика была совсѣмъ не по плечу широкимъ слоямъ русской интеллигенціи, онъ подозрѣвался во всякаго рода „реакціонностяхъ“, да и дѣйствительно давалъ къ тому поводъ. Съ грустью нужно сказать, что метафизическій духъ великихъ русскихъ писателей не почуяла себѣ роднымъ русская интеллигенція, настроенная позитивно. И остается открытымъ, кто національнѣе, писатели эти или интеллигентскій міръ въ своемъ господствующемъ сознаніи. Интеллигенція и Л. Толстого не признала настоящимъ образомъ своимъ, но примирилась съ нимъ за его народничество и одно время подверглась духовному вліянію толстовства. Въ толстовствѣ была все та же вражда къ высшей философіи, къ творчеству, признаніе грѣховности этой роскоши.
Особенно печальнымъ представляется мнѣ упорное нежеланіе русской интеллигенціи познакомиться съ зачатками русской философіи. А русская философія не исчерпывается такимъ блестящимъ явленіемъ, какъ Вл. Соловьевъ. Зачатки новой философіи, преодолѣвающіе европейскій раціонализмъ на почвѣ высшаго сознанія, можно найти уже у Хомякова. Въ сторонѣ стоитъ довольно крупная фигура Чичерина, у котораго многому можно было бы поучиться. Потомъ Козловъ, кн. С. Трубецкой, Лопатинъ, Н. Лосскій, наконецъ, мало извѣстный В. Несмѣловъ—самое глубокое явленіе, порожденное оторванной и далекой интеллигентскому сердцу почвой духовныхъ академій. Въ русской философіи есть, конечно, много оттѣнковъ, но есть и что-то общее, что-то своеобразное, образованіе какой-то новой философской традиціи, отличной отъ господствующихъ традицій современной европейской философіи. Русская философія въ основной своей тенденціи продолжаетъ великія философскія традиціи прошлаго, греческія и германскія, въ ней живъ еще духъ Платона и духъ классическаго германскаго идеализма. Но германскій идеализмъ остановился на стадіи крайней отвлеченности и крайняго раціонализма, завершеннаго Гегелемъ. Русскіе философы, начиная съ Хомякова, дали острую критику отвлеченнаго идеализма и раціонализма Гегеля и переходили не къ эмпиризму, не къ неокритицизму, а къ конкретному идеализму, къ онтологическому реализму, къ мистическому восполненію разума европейской философіи, потерявшаго живое бытіе. И въ этомъ нельзя не видѣть творческихъ задатковъ новаго пути для философіи. Русская философія таитъ въ себѣ религіозный интересъ и примиряетъ знаніе и вѣру. Русская философія не давала до сихъ поръ „міровоззрѣнія“ въ томъ смыслѣ, какой только и интересенъ для русской интеллигенціи, въ кружковомъ смыслѣ. Къ соціализму философія эта прямого отношенія не имѣетъ, хотя кн. С. Трубецкой и называетъ свое ученіе о соборности сознанія метафизическимъ соціализмомъ; политикой философія эта въ прямомъ смыслѣ слова не интересуется, хотя у лучшихъ ея представителей и была скрыта религіозная жажда царства Божьяго на землѣ. Но въ русской философіи есть черты, роднящія ее съ русской интеллигенціей,—жажда цѣлостнаго міросозерцанія, органическаго сліянія истины и добра, знанія и вѣры. Вражду къ отвлеченному раціонализму можно найти даже у академически-настроенныхъ русскихъ философовъ. И я думаю, что конкретный идеализмъ, связанный съ реалистическимъ отношеніемъ къ бытію, могъ бы стать основой нашего національнаго философскаго творчества и могъ бы создать національную философскую традицію[3], въ которой мы такъ нуждаемся. Быстросмѣнному увлеченію модными европейскими ученіями должна быть противопоставлена традиція, традиція же должна быть и универсальной, и національной,—тогда лишь она плодотворна для культуры. Въ философіи Вл. Соловьева и родственныхъ ему по духу русскихъ философовъ живетъ универсальная традиція, общеевропейская и общечеловѣческая, но нѣкоторыя тенденціи этой философіи могли бы создать и традицію національную. Это привело бы не къ игнорированію и не къ искаженію всѣхъ значительныхъ явленій европейской мысли, игнорируемыхъ и искажаемыхъ нашей космополитически-настроенной интеллигенціей, а къ болѣе глубокому и критическому проникновенію въ сущность этихъ явленій. Намъ нужна не кружковая отсебятина, а серьезная философская культура, универсальная и вмѣстѣ съ тѣмъ національная. Право же, Вл. Соловьевъ и кн. С. Трубецкой—лучшіе европейцы, чѣмъ гг. Богдановъ и Луначарскій; они были носителями мірового философскаго духа и, вмѣстѣ съ тѣмъ, національными философами, такъ какъ заложили основы философіи конкретнаго идеализма. Исторически-выработанные предразсудки привели русскую интеллигенцію къ тому настроенію, при которомъ она не могла увидѣть въ русской философіи обоснованія своего правдоискательства. Вѣдь интеллигенція наша дорожила свободой и исповѣдывала философію, въ которой нѣтъ мѣста для свободы, дорожила личностью и исповѣдывала философію, въ которой нѣтъ мѣста для личности, дорожила смысломъ прогресса и исповѣдывала философію, въ которой нѣтъ мѣста для смысла прогресса, дорожила соборностью человѣчества и исповѣдывала философію, въ которой нѣтъ мѣста для соборности человѣчества, дорожила справедливостью и всякими высокими вещами и исповѣдывала философію, въ которой нѣтъ мѣста для справедливости и нѣтъ мѣста для чего бы то ни было высокаго. Это почти сплошная, выработанная всей нашей исторіей аберрація сознанія. Интеллигенція, въ лучшей своей части, фанатически была готова на самопожертвованіе и не менѣе фанатически исповѣдывала матеріализмъ, отрицающій всякое самопожертвованіе; атеистическая философія, которой всегда увлекалась революціонная интеллигенція, не могла санкціонировать никакой святыни, между тѣмъ какъ интеллигенція самой этой философіи придавала характеръ священный и дорожила своимъ матеріализмомъ и своимъ атеизмомъ фанатически, почти католически. Творческая философская мысль должна устранить эту аберрацію сознанія и вывести его изъ тупика. Кто знаетъ, какая философія станетъ у насъ модной завтра, быть можетъ, прагматическая философія Джемса и Бергсона, которыхъ используютъ подобно Авенаріусу и др., быть можетъ, еще какая-нибудь новинка. Но отъ этого мы не подвинемся ни на шагъ впередъ въ нашемъ философскомъ развитіи.
Традиціонная вражда русской интеллигенціи философской работѣ мысли сказалась и на характерѣ новѣйшей русской мистики. „Новый путь“, журналъ религіозныхъ исканій и мистическихъ настроеній, всего болѣе страдалъ отсутствіемъ яснаго философскаго сознанія, относился къ философіи почти съ презрѣніемъ. Замѣчательнѣйшіе наши мистики—Розановъ, МережковскіЙ, Вяч. Ивановъ, хотя и даютъ богатый матеріалъ для новой постановки философскихъ темъ, но сами отличаются анти-философскимъ духомъ, анархическимъ отрицаніемъ философскаго разума. Еще Вл. Соловьевъ, соединявшій въ своей личности мистику съ философіей, замѣтилъ, что русскимъ свойственно приниженіе разумнаго начала. Прибавлю, что нелюбовь къ объективному разуму одинаково можно найти и въ нашемъ „правомъ“ лагерѣ, и въ нашемъ „лѣвомъ“ лагерѣ. Между тѣмъ какъ русская мистика, по существу своему очень цѣнная, нуждается въ философской объективаціи и нормировкѣ въ интересахъ русской культуры. Я бы сказалъ, что діонисическое начало мистики необходимо сочетать съ аполлоническимъ началомъ философіи. Любовь къ философскому изслѣдованію истины необходимо привить и русскимъ мистикамъ, и русскимъ интеллигентамъ-атеистамъ. Философія есть одинъ изъ путей объективированія мистики; высшей же и полной формой такого объектированія можетъ быть лишь положительная религія. Къ русской мистикѣ русская интеллигенція относилась подозрительно и враждебно, но въ послѣднее время начинается поворотъ, и есть опасеніе, чтобы въ поворотѣ этомъ не обнаружилась родственная вражда къ объективному разуму, равно какъ и склонность самой мистики утилизировать себя для традиціонныхъ общественныхъ цѣлей.
Интеллигентское сознаніе требуетъ радикальной реформы, и очистительный огонь философіи призванъ сыграть въ этомъ важномъ дѣлѣ не малую роль. Всѣ историческія и психологическія данныя говорятъ за то, что русская интеллигенція можетъ перейти къ новому сознанію лишь на почвѣ синтеза знанія и вѣры, синтеза, удовлетворяющаго положительно цѣнную потребность интеллигенціи въ органическомъ соединеніи теоріи и практики, „правды-истины“ и „правды-справедливости“. Но сейчасъ мы духовно нуждаемся въ признаніи самоцѣнности истины, въ смиреніи передъ истиной и готовности на отреченіе во имя ея[4]. Это внесло бы освѣжающую струю въ наше культурное творчество. Вѣдь философія есть органъ самосознанія человѣческаго духа и органъ не индивидуальный, а сверхъиндивидуальный и соборный. Но эта сверхъиндивидуальность и соборность философскаго сознанія осуществляется лишь на почвѣ традиціи универсальной и національной. Укрѣпленіе такой традиціи должно способствовать культурному возрожденію Россіи. Это давно желанное и радостное возрожденіе, пробужденіе дремлющихъ духовъ требуетъ не только политическаго освобожденія, но и освобожденія отъ гнетущей власти политики, той эмансипаціи мысли, которую до сихъ поръ трудно было встрѣтить у нашихъ политическихъ освободителей. Русская интеллигенція была такой, какой ее создала русская исторія, въ ея психическомъ укладѣ отразились грѣхи нашей болѣзненной исторіи, нашей исторической власти и вѣчной нашей реакціи. Застарѣвшее самовластіе исказило душу интеллигенціи, поработило ее не только внѣшне, но и внутренно, такъ какъ отрицательно опредѣлило всѣ оцѣнки интеллигентской души. Но недостойно свободныхъ существъ во всемъ всегда винить внѣшнія силы и ихъ виной себя оправдывать. Виновата и сама интеллигенція: атеистичность ея сознанія есть вина ея воли, она сама избрала путь человѣкопоклонства и этимъ исказила свою душу, умертвила въ себѣ инстинктъ истины. Только сознаніе виновности нашей умопостигаемой воли можетъ привести насъ къ новой жизни. Мы освободимся отъ внѣшняго гнета лишь тогда, когда освободимся отъ внутренняго рабства, т.-е. возложимъ на себя отвѣтственность и перестанемъ во всемъ винить внѣшнія силы. Тогда народится новая душа интеллигенціи.
Примѣчанія[править]
- ↑ Имѣю въ виду не философскій позитивизмъ, а научный позитивизмъ. Западъ создалъ научный духъ, который и тамъ былъ превращенъ въ орудіе борьбы противъ религіи и метафизики. Но Западу чужды славянскія крайности; Западъ создалъ науку религіозно и метефизически нейтральную.
- ↑ Авенаріусу не удалось освободиться отъ „предпосылокъ“, его гносеологическая точка зрѣнія очень сбивчива, пахнетъ и „матеріализмомъ“, и „спиритуализмомъ“ и чѣмъ угодно, но не проста.
- ↑ Истина не можетъ быть національной, истина всегда универсальна, но разныя національности могутъ быть призваны къ раскрытію отдѣльныхъ сторонъ истины. Свойства русскаго національнаго духа указуютъ на то, что мы призваны творить въ области религіозной философіи.
- ↑ Смиреніе передъ истиной имѣетъ большое моральное значеніе, но не должно вести къ культу мертвой, отвлеченной истины.
