Флирт (Лухманова)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
|
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях указание на их происхождение.
|
Анна Григорьевна сидѣла въ покойномъ креслѣ и вязала длинный шарфъ изъ толстой красной шерсти. Чью шею предполагалось окутывать этимъ неуклюжимъ шарфомъ — она и сама не знала. Она работала для бѣдныхъ, значитъ нечего было и хлопотать о красотѣ, должно быть только прочно и тепло. Не смотря на то, что Аннѣ Григорьевнѣ было подъ шестьдесятъ, она была здорова и съ своимъ чистымъ, сытымъ видомъ, пышными сѣдыми волосами и умными, еще зоркими, сѣрыми глазами, казалась еще красивой. Противъ нея, какъ брошенная на диванъ кукла, лежала ея belle-fille[1], Александра Павловна, — Лина, какъ звали ее въ семьѣ. Что-то жалкое было въ бездушной, безпомощной позѣ красиваго тѣла. Голова лежала ровно, безъ подушки, завитки пеньково-бѣлокурыхъ волосъ спутались надъ узкимъ, бѣлымъ, какъ атласная лента, лбомъ. Темныя, черезчуръ правильныя брови, точеный носикъ и ротъ, съ изогнутой розовой линіей губъ, точно застыли. Шейка съ голубыми жилками выходила тонкой колонкой изъ широкаго кружевного жабо, худенькія, голыя до локтя ручки раскинулись, обѣ ноги въ черныхъ шелковыхъ чулкахъ свѣсились съ дивана и, какъ не живыя, показывали свои узкія подошвы и два большіе банта на подъемѣ. Только глаза, большіе, каріе съ вишневымъ оттѣнкомъ глаза, глядѣли въ розетку потолка съ такою мольбой, точно ждали оттуда разрѣшенія какой-то непостижимой загадки.
Брови Анны Григорьевны нахмурились, опустивъ работу на колѣни и повернувшись всѣмъ тѣломъ къ невѣсткѣ, она отрубила громкимъ, яснымъ голосомъ:
— А все-таки надо признаться…
Какъ отъ гальваническаго тока, кукла вдругъ ожила. Объ полъ ударили маленькіе каблучки, взлетѣло облако кружевныхъ юбокъ, и Лина, высокая, стройная стояла передъ свекровью и глядѣла на нее широкими, почти безумными, глазами.
— Въ чемъ признаться? Кому признаться?
Но старуха сидѣла уже совершенно спокойно и снова стучала длинными вязальными спицами.
— Я говорю: все-таки надо признаться, что и бѣдному будетъ въ тягость носить такой шарфъ.
И она на лѣвой рукѣ свѣсила громадный конецъ, уже связанный ею.
— Ты какъ думаешь, Лина, а?
Лина опустилась въ кресло противъ нея и глубоко вздохнула.
— Я такъ задумалась, что вашъ голосъ испугалъ меня, я… ничего не могла понять…
— Да? А о чемъ же ты такъ задумалась?
Лина посмотрѣла на работу старухи и лукавая, почти дѣтская улыбка, скользнула по ея личику.
— Я думала о вашей работѣ… Ну, развѣ не странно, наши наряды, наши objets de luxe[2], — все, говорятъ, выдѣлывается въ трущобахъ грубыми, мозолистыми пальцами полуголодныхъ людей, которые даже не понимаютъ, къ чему могутъ служить такія безполезныя, хрупкія вещи, а мы, вотъ вы, madame[3] Болотова, Женя Спирова, я, ну, словомъ, всѣ, весь нашъ дамскій благотворительный кружокъ, мы, среди роскоши и блеска, своими тонкими, раздушенными руками шьемъ грубыя рубашки, вяжемъ безобразные шарфы и тоже не можемъ понять, какъ только эти люди будутъ носить это, и даже съ благодарностью. Я этого не понимаю.
— Да, вотъ и я многаго не понимаю, — сказала совершенно серьезнымъ тономъ Анна Григорьевна и, пристально взглянувъ въ самые глаза Лины, вышла изъ комнаты.
Снова Лина выпрямилась въ креслѣ, личико ея поблѣднѣло, голова машинально повернулась въ сторону выходившей свекрови и глаза съ испуганнымъ недоумѣніемъ такъ и впились въ опустившуюся портьеру.
«Что это за загадка? — думала она. — Намекъ, подозрѣніе, или она все знаетъ? Нѣтъ, это невыносимо, невыносимо!..»
Лина встала.
«Если она все знаетъ, такъ я лучше сама все скажу… Да я скорѣе умру, чѣмъ выносить эту пытку; знать, что вотъ сегодня, сейчасъ, все откроется»…
Она, какъ автоматъ, медленно шла къ тяжелой, опущенной портьерѣ, за нею, изгибаясь, какъ змѣя, ползъ по ковру густой рюшъ, обрамлявшій подолъ ея капота.
«Ужъ если ему узнать, такъ лучше я сама»…
Она вдругъ отшатнулась, страшно вскрикнула и упала бы навзничь, если бы двѣ сильныя руки не подхватили ее на воздухъ.
— Лина, голубка, родная, Лина, Лина, ну, можно ли такъ пугаться, ну, я виноватъ, надо было заговорить, кашлянуть, что ли, чтобы ты знала, что я иду. Какая ты нервная, Лина!
— Это ты? Господи, какъ я испугалась!
И Лина инстинктивно прижалась къ груди мужа, обвилась руками вокругъ его шеи.
Михаилъ Николаевичъ донесъ свою жену до дивана, сѣлъ на него, не выпуская ея изъ объятій, какъ ребенка. Нервы молодой женщины упали. Она почувствовала себя совсѣмъ маленькой и слабой. Державшія ее руки были такъ сильны, а въ груди, къ которой она прильнула, она слышала, такъ билось сердце, и она знала, что оно бьется для нея, что оно полно любви къ ней!
«Заснуть бы теперь на этой груди, умереть, вотъ такъ, подъ защитой, охраной этихъ ласковыхъ рукъ»…
Михаилъ Николаевичъ глядѣлъ на ея блѣдное личико, на густую бахрому закрытыхъ глазъ, а потомъ невольно взглянулъ въ большое зеркало, висѣвшее какъ разъ напротивъ; тамъ отражалась его плотная, нѣсколько неуклюжая фигура сорокалѣтняго мужчины, цѣлый лѣсъ густыхъ, спутанныхъ волосъ шапкой стоялъ надъ его некрасивымъ, но умнымъ и замѣчательно добрымъ лицомъ. Онъ снова перевелъ глаза на жену и у него чуть не вырвался наболѣвшій крикъ: «эхъ, не пара я тебѣ!»
Изъ глазъ Лины выкатились двѣ крупныя слезы. Михаилъ Николаевичъ замѣтилъ ихъ и подумалъ: «нервы-то у нея совсѣмъ расклеились».
— Сударыня, — началъ онъ суровымъ голосомъ, какъ говорятъ съ дѣтьми, — извольте объяснить, что значить вашъ крикъ: «это ты?» Кто же, осмѣлюсь спросить, кромѣ вашего глупаго мужа, могъ бы подкараулить васъ за портьерой и схватить на руки?
Испуганные глаза открылись, губки снова поблѣднѣли, но надъ нею было знакомое усатое лицо съ полными красными губами, которыя она съ дѣтства привыкла цѣловать, на нее глядѣли сѣрые, безконечно ласковые глаза ея мужа и, невольно перенесясь въ свое сиротское дѣтство, когда этотъ самый человѣкъ былъ ея опекуномъ, отцомъ и нянькою, она тихо, лукаво засмѣялась.
— Я думала… домовой.
— Домовой!.. — мужъ раскатисто засмѣялся и принялся цѣловать прелестное личико и тонкую бѣлую шейку. — Дѣточка моя, радость моя, я никогда не привыкну къ мысли, что я твой мужъ, что ты сама сказала мнѣ, что любишь меня, что выбрала меня, стараго, неуклюжаго медвѣдя, среди всѣхъ твоихъ блестящихъ поклонниковъ. Думалъ ли я, когда носилъ тебя на рукахъ, или когда цѣлыя семь лѣтъ, какъ вѣрный рабъ, таскался къ тебѣ два раза въ недѣлю въ институтъ…
— И баловалъ меня, какъ сумасшедшій.
— Да, и баловалъ тебя и любовался тобой… Могъ ли я мечтать тогда, что ты, — онъ нѣжно прижалъ ее къ себѣ. — Ты, вотъ такъ вся, слышишь, — онъ прильнулъ къ ея уху, — вся, вся, будешь моею… Лина!
Голосъ его оборвался, онъ еще крѣпче, еще нѣжнѣе прижалъ къ себѣ стройное, казалось, такое хрупкое тѣло своей жены.
А сердце Лины снова замирало, страхъ сжималъ его.
«Что дѣлать, Господи, какъ поступить? Проклятая я, проклятая!..»
Мѣсяцъ тому назадъ, Михаилъ Николаевичъ Гуровскій долженъ былъ уѣхать на три недѣли на югъ, чтобы уладить какія-то имущественныя дѣла. Лина оставалась одна съ свекровью и жизнь ея ничѣмъ не нарушалась. Лина любила мужа искренно, горячо, но пассивно, онъ не сумѣлъ пробудить въ ней страсти, вѣрнѣе — не посмѣлъ. Лина была его святыня, его идеалъ и переходъ отъ балованнаго ребенка, отъ обожаемой дѣвушки, которая привыкла бросаться ему на шею, цѣловать его, спать у него на колѣняхъ, бѣжать къ нему съ каждой жалобой, съ каждой просьбой, къ положенію жены онъ постарался ей сгладить, смягчить насколько возможно и до сихъ поръ былъ скорѣе ея отцомъ, чѣмъ мужемъ.
Дня черезъ три послѣ отъѣзда Гуровскаго на югъ, Анна Григорьевна лежала въ своей комнатѣ въ жестокомъ припадкѣ мигрени. Лакей Семенъ ушелъ со двора. Варя горничная не отходила отъ больной старухи. Лина ходила по маленькой гостиной, заложивъ руки за спину. Останавливаясь у оконъ, она смотрѣла, какъ тѣнь фонарщика перебѣгала съ лѣсенкой отъ столба къ столбу и какъ въ фонаряхъ одинъ за другимъ вспыхивали огни. Глядѣла на небо, гдѣ тоже, одна за другою, загорались звѣзды и, искрясь и мигая, какъ близорукія очи, глядѣли на землю. Вошла Варя и, извинившись передъ барыней, зажгла на столѣ высокую лампу подъ желтымъ, шелковымъ абажуромъ, спустила тяжелыя портьеры у оконъ и вышла. Лина сѣла къ столу и открыла томикъ Боделера «Les petites poèmes en prose»[4]. Страстная, мрачная, нездоровая поэзія захватила ее. Она два раза перечла: Enivrez vous[5] и задумалась: неужели все счастье человѣка состоитъ въ опьяненіи? Опьяниться виномъ, любовью, поэзіей, снами, всегда и во всемъ искать только опьяненія, жить среди этой раздражительно-опьяняющей атмосферы и не видѣть за нею, какъ летятъ часы, какъ подкрадывается старость и смерть. Лина вдругъ вспыхнула и закрыла книгу. Ну да если не эти самыя слова, то эти же мысли шептали ей чужія, румяныя губы подъ шелковистыми, бѣлокурыми усами, почти дотрогивавшимися до ея лица. Это было недавно въ будуарѣ ея институтской подруги Вавы Варенцовой. Одну только тайну изъ своей институтской жизни никогда не повѣрила Лина своему опекуну, это было ея «обожаніе» красиваго офицера Виктора Петровича Танѣева, брата Вавочки. Танѣевъ, изрѣдка пріѣзжая къ сестрѣ въ институтъ, познакомился и съ ея подругой, Линой. Отношенія его съ дѣвушкою не шли дальше полуласковаго, полуироническаго подшучиванія. Глаза его холодно и нагло глядѣли на развивающійся бюстъ дѣвушки, на ея бѣлую грудку, мелькавшую въ прорѣзѣ форменной пелеринки, но онъ зналъ, что за Линою нѣтъ приданаго, а молодая дѣвушка робѣла передъ нимъ и считала его существомъ высшаго рода. На ея свадьбѣ онъ не былъ и сестра его Вава, уже вышедшая замужъ за богача Варенцова, шепнула Линѣ: «Я знала, что Victor не пріѣдетъ на твою свадьбу, il est amoureux fou de toi»[6]". Лина не повѣрила этимъ словамъ, но они заставили биться ея сердце. Съ тѣхъ поръ между Линой и Victor’омъ Танѣевымъ установился «флиртъ», они встрѣчались часто, онъ танцовалъ съ нею всегда третью кадриль, шутливо увѣряя ее, что первую танцуютъ «par convenance»[7], вторую — «par amitiè»[8], а третью — «par amour»[9]. Онъ, принося ей на балу лимонадъ, допивалъ послѣднія капли, изъ желанія узнать ея мысли, изъ ея букета онъ вынималъ всегда или розовую маргаритку — «зарю любви», или бутонъ розы — «люблю, но молчу». Когда она бывала у Вавы, онъ читалъ ей Боделера, привозилъ ей романы Prevost Mereroy[10] или Maupassant[11]. Онъ игралъ молодою женщиной, возбуждая ея любопытство, страстность и женское мелкое самолюбіе. А главное, Танѣевъ шагъ за шагомъ, мало-по-малу овладѣвалъ ею физически, онъ вступалъ во владѣніе тѣломъ этой женщины и, благодаря нашимъ свѣтскимъ законамъ, никто не замѣчалъ этого, никто, ни даже сама Лина, не оскорблялись этимъ. Шутя и смѣясь въ присутствіи своей сестры, онъ надѣвалъ Линѣ на руки, голыя до плечъ, бальныя перчатки, каждый ея палецъ побывалъ въ его рукахъ, онъ любовно, мягко растягивалъ на немъ лайку, затѣмъ велъ перчатку по тонкой рукѣ, придерживалъ ее у розоваго уголка локтя и, скользнувъ вверхъ по атласистой кожѣ у самаго плеча прикосновеніемъ нѣжнымъ какъ ласка, разглаживалъ послѣднія складки лайки.
— Ахъ, эти модныя перчатки, — смѣялась Лина, — ихъ ни за что, ни за что не надѣнешь безъ помощи.
На каткѣ, онъ, стоя на одномъ колѣнѣ, держалъ въ рукахъ ея маленькую ножку, долго, аккуратно подвязывалъ ей конекъ и подъ предлогомъ осмотрѣть правильно ли сидитъ сапогъ, серьезно проводилъ рукою по пуговицамъ кончавшимся подъ колѣномъ. На балу, въ вальсѣ, онъ прижималъ ее къ своей груди и, опустивъ глаза, ясно видѣлъ двѣ розовыя волны, трепетавшія отъ безсознательной страсти, навѣянной музыкой, душной атмосферой, пропитанной духами и близкимъ интимнымъ прикосновеніемъ мужчины. По окончаніи спектакля или бала, онъ, съ видомъ корректнаго кавалера, подавалъ ея sortie de bal[12] и ловко, незамѣтно обнималъ ее въ послѣдній разъ. А въ ложѣ, когда нельзя говорить громко, сидя за Линой, онъ наклонялся къ ея плечу и говорилъ ей съ самымъ безукоризненно свѣтскимъ видомъ фразы по смыслу пустыя, но полныя растлѣвающаго яда по тону и тому значенію, которое придавало имъ горячее дыханіе, близость румяныхъ губъ, бѣлокурыхъ усовъ, почти щекотавшихъ ея щеку. Въ этотъ день, когда уѣзжалъ Михаилъ Николаевичъ, Лина сказала Вавѣ, обращаясь, по тайному смыслу, къ ея брату:
— Я надѣюсь, мнѣ не дадутъ скучать безъ мужа, мы будемъ часто видѣться?
Вавочка разсыпалась въ разныхъ проектахъ, но Танѣевъ только молча поклонился и вотъ прошло уже три дня, онъ не былъ ни разу. Бросивъ Боделера, Лина перешла къ роялю и сыграла тотъ послѣдній вальсъ, который они танцовали вмѣстѣ. Затѣмъ она нервно захлопнула крышку рояля и легла на кушетку. Изъ корзины жасминовъ, пріютившихся недалеко на столикѣ, шелъ одуряющій ароматъ, тишина въ домѣ стояла мертвая, только въ каминѣ чуть-чуть потрескивали догоравшіе угли — и всѣ обрывки музыки, поэзіи, разговоровъ о любви и томленіи не высказаннаго желанія, весь свѣтскій нездоровый угаръ, среди котораго она жила послѣднее время, обступилъ ее; все, какъ туманныя грезы, надвинулось на нее и она лежала едва дыша, лицо ея горѣло, грудь подымалась не ровно, длинныя опущенныя рѣсницы вздрагивали и вдругъ сердце Лины замерло, въ передней рѣзко и коротко звякнулъ колокольчикъ. Послышались заглушенные шаги Вари, щелкнула дверь и по залу раздались знакомые, легкіе, торопливые шаги. Лина закрыла глаза и лежала не шевелясь. Въ умѣ ея блеснула лукавая ребячья мысль: «Что онъ скажетъ, когда увидитъ меня спящей?»
Онъ ничего не сказалъ. Двѣ сильныя руки охватили ея станъ, горячія губы жадными поцѣлуями закрыли ротъ и глаза ея встрѣтились въ упоръ съ потемнѣвшими отъ страсти властными сѣрыми глазами. Лина рванулась, она хотѣла кричать и вдругъ съ тихимъ, сдавленнымъ рыданіемъ обвилась сама руками вокругъ его шеи.
— «Il y a un Dieu pour les voleurs, et pour les officiers»…[13][14] — говорилъ смѣясь Танѣевъ. — Въ прихожей меня встрѣтила Варя и сказала, что у Анны Григорьевны такой мигрень, что она ей каждыя пять минутъ ставитъ горячіе компрессы. Я объявилъ, что самъ запру за собою дверь и чтобы она и не говорила старой барынѣ, кто приходилъ — и вотъ… Но вы плачете? — Лина, mon adorée[15], о чемъ? — Никогда не надо думать о томъ, что случилось. Прошедшее, какъ и будущее, не принадлежитъ человѣку — одно уже — другое еще не въ его власти и этому надо покориться. Вы все плачете? Вы отравите мнѣ мое прощаніе, — безъ вашихъ слезъ я унесъ бы объ васъ самое поэтическое, самое чудное воспоминаніе. — Я пришелъ собственно проститься.
— Проститься? — Лина сѣла на кушетку и широко открыла глаза.
— Да развѣ Вава не говорила вамъ? — Quelle tête de linote?[16] Я переведенъ въ Варшаву и сегодня, — онъ вынулъ часы, — да, черезъ часъ, я буду уже катить съ экстреннымъ поѣздомъ въ свой новый полкъ.
— Вы уѣзжаете! Зачѣмъ же, зачѣмъ же? Какъ же я посмотрю теперь въ глаза мужу? — Я думала, вы любите меня. Вы не знаете, не имѣете понятія, какъ добръ Michel, какъ онъ меня любитъ; если я сознаюсь ему, если вы скажете ему, что любите меня, — вы знаете, онъ отстранится, онъ все, все сдѣлаетъ, чтобы дать мнѣ свободу.
— Vous êtes un enfant…[17] Вы бредите, — онъ взялъ руку Лины и сталъ цѣловать ея ладонь. — Не мучьте себя и не тревожьте, мы оба отдали долгъ нашей молодости и охватившей насъ страсти, никто никогда этого не узнаетъ: я — порядочный человѣкъ, а вы — забудьте, думайте, что «то былъ сонъ». — Я перевожусь въ Варшаву потому, что женюсь на дочери полкового командира N. Все это я хотѣлъ сказать вамъ, но… увидѣлъ васъ и… Mon Dieu[18], мнѣ осталось juste le temps de courir[19].
Онъ быстро всталъ, корректно низко поклонился Линѣ и тяжелая портьера упала за нимъ.
На другое утро Анна Григорьевна, еще не совсѣмъ оправившаяся отъ вчерашняго нездоровья, замѣтила блѣдность и убитый видъ Лины.
— Что съ тобою, Линочикъ, ты чего?
Умная старуха встревожилась.
— Ты вчера выѣзжала куда-нибудь?
— Я, нѣтъ, maman[20], весь день была дома.
— Кто у тебя былъ вчера вечеромъ?
— У меня, вечеромъ? — Лина поблѣднѣла и рѣсницы ея задрожали. — Ахъ да, Танѣевъ, онъ пріѣзжалъ проститься, уѣзжаетъ куда-то… въ Варшаву, — и, едва проговоривъ эти слова, она вышла изъ комнаты…
Анна Григорьевна посмотрѣла ей въ слѣдъ и только печально покачала головой. Никогда не ждала она для своего сына счастья отъ этого брака, но противъ его любви и настойчивости она не могла ничего, а потому покорилась и жила даже съ ними, не вмѣшиваясь, однако, ничѣмъ въ ихъ жизнь. Тѣмъ не менѣе, теперь, она рѣшилась наблюдать.
Черезъ часъ она тихо вошла въ комнату Лины, та сидѣла за письменнымъ столомъ, но не писала, а сидѣла надъ пустою бумагой и плакала. — Сто разъ рѣшалась Лина написать мужу, умолять его ускорить пріѣздъ, и не рѣшилась. Съ того вечера, — съ той ночи, которую молодая женщина провела безъ сна, она все думала, искала и не находила выхода изъ своего ужаснаго положенія.
«Взялъ безъ слова любви и ласки, безъ обмана даже, не расточая завѣдомо лживыхъ клятвъ и увѣреній, взялъ, не обѣщая даже завтрашняго дня. Гадость, гадость какая!» Щеки ея горѣли, какъ отъ пощечинъ. Да можно кинуться въ ноги мужу и признаться, что любишь другого и что любила, — можно молить его, бывшаго и отцомъ ея и мужемъ, не только о прощеніи, но даже о помощи, но нельзя сказать ему: «не трогай меня, я пала, — не изъ любви, не захваченная чужою страстью, а потому, что постепенно развращала свой умъ и сердце чтеніемъ, флиртомъ, этой наглой, свѣтской игрой „въ дозволенное сладострастіе“». А между тѣмъ, она болѣе не жила, обида, горечь, стыдъ снѣдали ее, она жаждала кинуться въ объятія мужа и тамъ съ рыданьемъ вылить все, все накопившееся въ груди.
Михаилъ Николаевичъ пріѣхалъ. Онъ думалъ, что Лина больна, а въ тайнѣ ея неровность, радость и слезы — блѣдность и то, какъ она отстраняла его отъ близости… заставили его надѣяться на исполненіе завѣтной мечты стать отцомъ. Анна Григорьевна нить за нитью, изъ словъ, намековъ и слезъ Лины почти знала правду, — она видѣла, что Линѣ нуженъ только толчокъ, чтобы произвести взрывъ, она поняла, что рано или поздно по поводу чего бы то ни было Лина не выдержитъ и откроется мужу. Анна Григорьевна рѣшила ускорить развязку и потому бросила такъ смутившую Лину фразу «надо признаться».
Въ тотъ же день вечеромъ Лина встала первая изъ-за вечерняго стола.
— Bonne nuit, maman[21], — она поцѣловала руку свекрови.
Михаилъ Николаевичъ всталъ за нею.
— Я проведу тебя.
Онъ провелъ ее до спальни, но тутъ она остановила его.
— Мнѣ нездоровится…
— Позволь мнѣ, — мужъ нагнулся къ ея лицу и нѣжно поцѣловалъ завитки ея волосъ, темные глазки и, скользя по щекѣ, тихонько завладѣлъ губами. — Позволь мнѣ, — шепталъ онъ, прерывая слова поцѣлуями, — раздѣть тебя, уложить въ кровать и, какъ прежде, когда ты была маленькая, посидѣть у тебя, пока ты не заснешь.
«Ахъ, не все ли равно когда сказать, — ныло на сердцѣ молодой женщины, — сегодня ли, завтра ли, все равно я не въ силахъ тянуть, лгать», — и, поблѣднѣвъ, отстранивъ отъ себя мужа, она хотѣла сказать ему: «хорошо, войди».
Но въ ту минуту Анна Григорьевна подошла къ нимъ.
— У Лины весь день лихорадка, посмотри, — она вложила въ руку Михаила Николаевича совершенно холодную руку Лины, — и лицо то горитъ, то блѣднѣетъ. Иди, Michele, къ себѣ, я побуду съ Линой и дамъ ей хины.
Она приподняла портьеру, тихонько толкнула Лину въ ея комнату и на минуту отвела въ сторону сына.
— Ты замѣтилъ въ Линѣ перемѣну съ тѣхъ поръ, какъ ты вернулся?
— О, да, я не успѣлъ спросить васъ, мама, у васъ ничего не случилось безъ меня?
Мать пытливо взглянула на него.
— Что же могло случиться?
— Я не знаю, можетъ, она очень скучала безъ меня? Можетъ обидѣлась, что я не взялъ ее съ собою, она просилась? Или, — онъ густо покраснѣлъ и сказалъ шепотомъ, — не беременна ли она? я подозрѣваю…
«Ничего-то ты не подозрѣваешь!» — съ горечью подумала Анна Григорьевна.
— Иди спать, и не безпокой сегодня Лину, я побуду съ ней и что узнаю, то передамъ тебѣ; уходя отъ нея, я зайду въ твой кабинетъ, но скоро не жди.
— Все равно, я еще часа два не лягу спать.
Онъ поцѣловалъ руку матери и ушелъ къ себѣ.
Лина какъ вошла, такъ и опустилась въ кресло. Съ самаго рокового дня своего паденія она ходила какъ въ туманѣ, ничего не понимая, напрасно силясь объяснить себѣ какъ поступокъ Танѣева, такъ и то, какъ сама она должна поступить съ мужемъ. Ей, балованной, обожаемой мужемъ, не представлялось со всею реальностью, что будетъ съ нимъ, когда онъ узнаетъ? Она думала только о себѣ, ей хотѣлось перенести стыдъ, горечь признанія, выплакать свою обиду и получить, какъ всегда, прощеніе, — мало прощенія, ей хотѣлось, чтобы ее жалѣли, утѣшили, высосали ядъ изъ раны, нанесенной ея самолюбію. Она страдала не оттого, что отдалась Танѣеву, но оттого, что онъ, взявъ ее, ни секунды не увлекся ею, а смотрѣлъ на часы и спѣшилъ уѣхать туда, гдѣ его ждетъ невѣста. Она хотѣла, чтобъ мужъ залечилъ ея рану, и своимъ обожаніемъ снова поставилъ ее на прежній пьедесталъ. Это не были ея опредѣленныя мысли, но это были тѣ чувства, которыя, въ соединеніи со страхомъ, что свекровь все знаетъ, и что рано или поздно все откроется, заставили ее рѣшиться сказать все мужу.
«Но какъ сказать, какъ начать, все ли сказать? Ахъ, какая мука!..»
— Maman?[20]
Лина хотѣла встать съ кресла, но вошедшая Анна Григорьевна не обратила на нее никакого вниманія, она спустила тяжелую портьеру, закрыла за нею наглухо дверь и затѣмъ подошла и сѣла напротивъ Лины.
— Вотъ что, — начала она безъ всякихъ прелюдій, — ты измѣнила мужу?
Лина поблѣднѣла, глаза ея открылись широко, но губы не шевелились.
Анна Григорьевна посмотрѣла ей въ глаза, и лицо ея тоже потемнѣло, лобъ покрылся тяжелыми морщинами; до этой минуты она все еще сомнѣвалась.
— Такъ… это Танѣевъ?
Двѣ слезы выкатились изъ глазъ Лины, она кивнула головой.
И у старухи дрогнулъ голосъ.
— Давно ты его любовница?
— Я? — его любовница?.. — Нѣтъ, я! — и, бросившись на колѣни передъ свекровью, она, рыдая, запинаясь, разсказала тотъ вечеръ.
— Ну, — свекровь отстранила ее… — Во-первыхъ, отри свои слезы и… чтобы рыданій твоихъ мужъ не услыхалъ! Слышишь? Теперь рыдать поздно. Что же ты рѣшила сдѣлать? — Молчать или сказать все мужу?
— Я все ему скажу сейчасъ же!
Лина сдѣлала шагъ къ двери.
— Постой! Ты скажешь, что же, ты думаешь, будетъ дальше?
— Дальше?.. — Лина остановилась, — дальше? Я не знаю, пусть онъ рѣшитъ.
— Не знаешь? ну, такъ я тебѣ скажу. Онъ не въ силахъ будетъ даже судить тебя. Онъ… оправдаетъ тебя, но, какъ бѣшеную собаку розыщетъ гдѣ бы то ни было Танѣева и убьетъ его.
— Убьетъ!
— Непремѣнно, а затѣмъ, или нѣтъ, это ранѣе всего, онъ все, что имѣетъ, все, что пріобрѣлъ своимъ честнымъ трудомъ, все, что получилъ отъ отца, завѣщаетъ тебѣ, и, убивъ Танѣева, изъ того же револьвера покончитъ съ собою… А, ты шатаешься, тебѣ дурно, нѣтъ, ты собери свои силы и выслушай меня до конца. Собака, и та, если любитъ хозяина, то не дастъ украсть себя, она будетъ визжать, кусаться, а ты — любовь, идеалъ честнаго человѣка, ты, вынянченная, выхоленная имъ, ты, жена, то есть честь и душа того человѣка, который отдалъ тебѣ свое имя, свое состояніе, себя всего, ты — у него въ домѣ, чуть не въ присутствіи его матери, отдаешься на позоръ первому, кто захотѣлъ потѣшиться тобою. А почему? Потому, что ты пуста и глупа, что ты не имѣешь понятія о долгѣ и чести, что въ тебѣ, какъ въ куклѣ, пружины и труха, а не мозгъ и кровь, потому что ты не умѣешь думать, а умѣешь только, какъ животное, жить эгоистично одними ощущеніями. Ты цѣлые мѣсяцы упивалась «флиртомъ», а что это такое флиртъ? Это возбужденіе безъ удовлетворенія, это утонченный развратъ. Вы, честныя женщины, служите только для того, чтобы возбуждать этихъ пресыщенныхъ наемными ласками людей… И ты теперь пойдешь къ мужу, разскажешь ему, ты въ этомъ самобичеваніи вылечишь свою душу… Сядь! Не смѣй падать въ обморокъ, пей воду, дѣлай что хочешь, но слушай меня до конца. Я тебѣ не дамъ убить моего сына, и не позволю тебѣ растерзать его душу. Ты ничего не скажешь ему. Никогда, ни во время болѣзни, ни умирая, никогда не признаешься ему. Мало того, еслибы до него когда коснулось подозрѣніе, ты поклянешься, что ты невинна, и я поклянусь въ томъ же. Но всю жизнь ты будешь знать, что ты совершила непоправимую подлость, что я это знаю и презираю тебя, какъ пустую, пошлую, безсердечную дѣвчонку. Ты завтра же встрѣтишь его улыбкой, завтра же будешь снова его женой, и если тебѣ суждено забеременить, чтобы ни ты, ни я не знали, чей ребенокъ. Слышишь, сейчасъ ты ляжешь спать и теперь же все должно исчезнуть изъ твоего сердца и памяти. Этого не было… Грязи, стыда — не надо: только память о томъ, что ты страшно, непоправимо виновата передъ мужемъ, должна жить въ тебѣ. Вознаградить его за украденную тобою его честь ты можешь любовью, покорностью и вѣрностью, не только физическою, но вѣрностью слова, вѣрностью мысли, вѣрностью каждаго атома твоего тѣла. Тогда, можетъ быть, и я прощу тебя, умирая. Слышишь? Если ты скажешь ему, ты убьешь его. Слышишь?
Она дотронулась своимъ холоднымъ, крѣпкимъ пальцемъ до лба молодой женщины и вышла.
Ночь проходила. Лина, не шевелясь, въ томъ же платьѣ, въ той же позѣ сидѣла въ креслѣ. Она не плакала, напротивъ, въ сердцѣ у нея что-то крѣпло, росло, грудь точно расширялась. Когда первый блѣдный разсвѣтъ дня заглянулъ въ комнату, онъ освѣтилъ большіе темные глаза, сознательно и твердо смотрѣвшіе въ лицо зарождающемуся дню. Ничтожная, пустая, себялюбивая дѣвчонка умерла въ ней въ эту ночь, но изъ нея зарождалась новая, честная женщина, готовая страданіемъ и любовью искупить свой грѣхъ.