Человеческая трагикомедия (Шерр; Есипов)/ДО

Человеческая трагикомедия : Исторические Женщины
авторъ Иоганн Шерр, пер. Н. И. Есипов

Оригинал: нем. Menschliche Tragikomödie, опубл.: 1884. — Источникъ: az.lib.ru • Аспазия (V век до P. X)
Туснельда (I век)
Мессалина (I век)
Элоиза (XI век)
Иоанна д"Арк (XV век)
Две королевы (XVI век)
Нинона де Ланкло (XVII век)
Матильда Датская (XVIII век)
Мария Антуанетта (XVIII век)
Каролина Английская (XVIII—XIX век)
Северная Семирамида (Екатерина Вторая, XVIII век)

ЧЕЛОВѢЧЕСКАЯ ТРАГИ-КОМЕДІЯ.

Историческія Женщины

Іоганна Шерръ.

Переводъ съ нѣмецкаго Н. И. ЕСИПОВА.

ВТОРОЕ ДОПОЛНЕННОЕ ИЗДАНІЕ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

ИЗДАНІЕ В. И. ГУБИНСКАГО. СОДЕРЖАНІЕ.

Аспазія (V вѣкъ до P. X)

Туснельда (I вѣкъ)

Мессалина (I вѣкъ)

Элоиза (XI вѣкъ)

Іоанна д’Аркъ (XV вѣкъ)

Двѣ королевы (XVI вѣкъ)

Нинона де Ланкло (XVII вѣкъ)

Матильда Датская (XVIII вѣкъ)

Марія Антуанетта (XVIII вѣкъ)

Каролина Англійская (XVIII—XIX вѣкъ)

Сѣверная Семирамида (XVIII вѣкъ)

АСПАЗІЯ.

V-ый ВѢКЪ ДО РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА.

И во времена Фидія властвовали и любили...
Гельдерлинъ.

I.

Сократъ, этотъ архи-учитель древности, прогуливался однажды въ портикѣ Пекиле, или по одной изъ площадей, или въ какомъ другомъ мѣстѣ прекрасныхъ Аѳинъ, въ сопровожденіи своихъ учениковъ и друзей Аполлодора, Антисѳена и Симміаса, благоговѣйно внимавшихъ каждому слову, вылетавшему изъ устъ вѣчно неутомимаго педагога. Его діалогическая лекція, вѣроятно, рѣшала какую либо эстетическую проблему. Основаніемъ этому предположенію можетъ служить то обстоятельство, что одинъ изъ трехъ вышеупомянутыхъ учениковъ счелъ долгомъ сообщить учителю весьма интересную новость о появленіи въ городѣ новой гетеры, Теодоты, описать красоту которой безсильны слова {…εἴποντος ὄτι κρεῖττον εἵη λόγου τὸ καλλὸς τῆς γυναικὸς. Xenophon, Apomnemoneum. III, 11. «Говорившаго, что красота этой женщины выше словъ.» Цитируемая глава всецѣло посвящена бесѣдѣ Сократа съ Теодотой.}.

Сынъ Софрониска и Фенареты навострилъ уши. Онъ почуялъ новый педагогическій сюжетъ, или новую пищу, чтобы излить свое краснорѣчіе, которое, какъ объ этомъ свидѣтельствуетъ исторія, привело въ такое отчаяніе его супругу, бѣдную Ксантиппу, что она вылила на лысину вѣчному учителю все содержимое нѣкоего сосуда. Внѣ сомнѣнія, эта женщина была лучше, чѣмъ ее изображаютъ школьные педанты, и найди она себѣ какого нибудь Ксенофонта, пожелавшаго написать ея «Memorabilia», то мы, быть можетъ, поняли бы аѳинянъ, которымъ до того надоѣли честныя старанія «сына бабки» сдѣлать ихъ филистерами, что они рѣшили поднести архи-мудрецу кубокъ яда. Хотя, какъ Платонъ въ своихъ «Діалогахъ» надѣляетъ Сократа богатымъ воображеніемъ, глубиною мысли и орлинымъ полетомъ своей собственной души, но Ксенофонтъ въ своихъ «Достопримѣчательностяхъ» выставляетъ его чѣмъ-то въ родѣ Николая или Динтера греческаго міра.

— Въ такомъ случаѣ, — сказалъ архимудрецъ, — надо отправиться туда, ибо вещи, которыя не поддаются словесному изложенію, надо видѣть, чтобы составить о нихъ надлежащее представленіе.

Они отправились къ дому Теодоты. Ея жилище отличалось богатымъ, роскошнымъ устройствомъ и многочисленнымъ штатомъ красивыхъ рабынь. Когда они вошли во внутреннія помѣщенія дома, его владѣтельница въ эту минуту позировала передъ живописцемъ. Она не измѣнила своего положенія, предоставивъ взорамъ Сократа и сопровождавшихъ его вдоволь любоваться ея прелестями. Лишь только живописецъ покинулъ кисти и палитру, какъ открылось педагогическое преніе съ вступительнымъ вопросомъ Сократа: «Мы ли обязаны благодарностью Теодотѣ, что она намъ показала свою красоту, или она должна насъ благодарить за то, что мы любовались ею»?

Затѣмъ, посредствомъ искусныхъ діалектическихъ доводовъ, онъ доказалъ, что благодарной должна быть гетера, такъ какъ созерцавшіе ея красоту охвачены будутъ желаніемъ вновь придти къ ней и на этотъ разъ, конечно, не для того только, чтобы наслаждаться созерцаніемъ.

— Клянусь Зевесомъ! — воскликнула Теодота, — если это будетъ дѣйствительно такъ, то, конечно, благодарить должна я.

Широковѣщательная катихизація мудраго мужа, обращенная вслѣдъ за тѣмъ къ гетерѣ, по предмету привлеченія къ себѣ любовниковъ, не входитъ въ программу нашего разсказа: упоминая объ этомъ сократическомъ приключеніи въ началѣ настоящей статьи, мы желали только намекнуть читателю о томъ, что къ нѣкоторымъ сторонамъ античной жизни нельзя прилагать масштабъ современныхъ понятій о нравственности. Мы видимъ, что даже такой человѣкъ, какъ Сократъ, къ тому же въ присутствіи своихъ учениковъ, могъ вполнѣ свободно обращаться съ такой женщиной, какъ Теодота. Теперь, представимъ себѣ нашего великаго Еммануила Канта въ будуарѣ современной ему жрицы любви, и рѣзкій контрастъ между античнымъ греческимъ міромъ и новѣйшимъ міромъ сразу бросается въ глаза.

II.

Порода совершенно глупыхъ или полуглупыхъ филологовъ и антикваріевъ, ослѣпшихъ отъ постояннаго созерцанія солнца древне-греческой жизни и потому никогда не видѣвшихъ на немъ ни одного пятна, постепенно вымерла. Эти жалкіе кропатели^[1], умъ которыхъ неизвѣстно въ какомъ мѣстѣ обрѣтается, проглядѣли одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ моментовъ въ культурномъ развитіи человѣчества, или въ силу упорства отрицали, что положеніе женщины въ греческомъ мірѣ было весьма плачевное. А, между тѣмъ, внѣ всякаго сомнѣнія, что это жалкое положеніе женщины и было одною изъ главныхъ причинъ ранней гибели и преждевременнаго паденія эллинизма.

Въ этомъ отношеніи исторія древнегреческаго общества ярко отмѣчаетъ рѣшительный поворотъ назадъ, какъ на шагъ отъ того, что мы считаемъ благороднымъ и прекраснымъ къ пощлому и грубому. Въ героическую эпоху, насколько мы можемъ судить о ея соціальномъ строѣ, который, какъ въ зеркалѣ, отражается въ пѣсняхъ Гомера, положеніе женщины было безспорно гораздо и, выше и сообразнѣе съ ея достоинствомъ, по сравнен.ю съ положеніемъ женщины исторической эпохи. Достаточно вспомнить ту цѣломудренную грацію, съ которою Гомеръ говоритъ объ эротическихъ наслажденіяхъ, называя ихъ «дѣломъ золотой Афродиты»^[2] и на ряду съ этимъ драматурговъ, идилликовъ, юмористовъ, нувелистовъ, какъ позднѣйшихъ греческихъ поэтовъ, трактовавшихъ объ отношеніи обоихъ половъ съ самымъ развязнымъ цинизмомъ, притомъ руководившихся въ этихъ случаяхъ не «натурализмомъ», какъ многіе это увѣряютъ, а явнымъ рафинированнымъ умысломъ. У Гомера мы также встрѣчаемъ прелестный женскій образъ, царящій во всей греческой поэзіи — это фракійская принцесса Навзикая, въ параллель съ которой можно поставить только Антигону Софокла, но не по сравненію естественной свѣжести и граціи, а только по тому, что въ произведеніи Софокла греческая женственность достигаетъ своего высшаго этическаго выраженія. Прекрасныя слова дочери Эдипа:

«Я рождена не для вражды взаимной, а для любви и быть любимой» {Οὔτοι συνεχϑειν, ἀλλὰ σιψφιλεῖν ἔφυν. Antigone, 523.} являются, безспорно, благороднѣйшимъ откровеніемъ эллинской женственности. Впрочемъ, и въ произведеніяхъ историческаго періода мы встрѣчаемъ достойный и вполнѣ соотвѣтствующій образъ этимъ женщинамъ. Послѣ неудавшейся экспедиціи въ Сицилію, аѳинское народное собраніе приговорило Алкивіада къ смертной казни по мнимому обвиненію его въ святотатствѣ и повелѣло проклясть его всѣмъ жрецамъ города. Одна Теана, дочь Мениха, отказалась исполнить это благочестивое требованіе и мотивировала свой отказъ въ слѣдующихъ словахъ, прекраснѣе которыхъ не изрекали ни одни жреческія уста съ тѣхъ поръ, какъ существуетъ міръ:

«Я стала жрицей для того, чтобы благословлять, а не проклинать!» {ἔτι καταρᾶσϑαι προσεψηφίσαντο πάντας ἱερεῖς καὶ ἱερείας, ὧν, μόνην φασι Θεανὼ ἀντειπεῖν πρὸς τὸ ψήφισμα φάσκουσαν εὐχῶν, οὐ κατιαρῶν ἱέρειαν γεγονεναι. Plutarchos, Alcib. 22.}

Что женщина Эллады героическаго времени, въ сравненіи съ ея положеніемъ въ періодъ историческій, имѣла гораздо большее значеніе для мужчины, — это внѣ сомнѣнія. Доказательствомъ можетъ служить то, что времени Гомера былъ совершенно неизвѣстенъ содомскій грѣхъ, такъ сильно распространившійся впослѣдствіи между греками. Эта, выражаясь словами библіи, «мерзость», все-таки же останется мерзостью, не смотря ни на какія старанія упомянутыхъ нами антикваріевъ — кропателей закрашивать ея мутными красками «сократизма» и «платонизма». О высокомъ положеніи женщины въ героическій періодъ можетъ служить свидѣтельствомъ и то, что у Гомера женихъ приносилъ подарки отцу невѣсты и вслѣдъ затѣмъ она ему немедленно вручалась, т. е. Женихъ покупалъ невѣсту, тогда какъ въ позднѣйшія времена отцы, чтобы выдать въ замужество своихъ дочерей, должны были давать за ними богатое приданое. Несомнѣнно что и въ раннее время греческіе браки страдали разъѣдающею язвою наложничества, источникъ котораго обрѣтался въ рабствѣ. Намъ, конечно, весьма странно, или, вѣрнѣе, отвратительно слышать, какъ Андромаха Эврипида говоритъ мужу:

Гекторъ, возлюбленный мужъ мой!

Съ духомъ спокойнымъ сносила

Все изъ любви я къ тебѣ: даже влеченье твое

Къ чарамъ Киприды. Дабы горькаго не было чувства,

Дѣтямъ наложницъ твоихъ грудь я давала свою *).

• ) Euripides, Androm. 220.

Несомнѣнно, что эти слова вылились изъ женской души, исполненной искренней любви и нѣжной привязанности, но тѣмъ не менѣе они рѣзко противорѣчатъ нравственной идеѣ брака, и это не требуетъ доказательства. Жену — какъ подругу жизни, какъ «вторую половину мужа», говоря короче, жену въ нашемъ смыслѣ, т. е. равноправную мы не встрѣчаемъ и во время Гомера. Женщина того времени смотрѣла на мужчину, какъ на высшее существо. И чего только не терпѣли жены отъ мужей, матери отъ сыновей? Возьмемъ для примѣра обращеніе принца Итаки съ своею матерью Пенелопою. На ея совершенно разумное замѣчаніе «многоумный юноша», Телемакъ отвѣчаетъ матери такою безцеремонною тирадой:

Но удались: занимайся, какъ должно, порядкомъ хозяйства,

Пряжей, тканьемъ, наблюдай, чтобъ рабыни прилежны въ работѣ

Были своей: говорить же не женское дѣло, а дѣло

Мужа, и нынѣ мое: у себя я одинъ повелитель *).

• ) Odyss. I, 356.

Пенелопа, безъ обиняковъ, повинуется и грубыя слова своего сына находитъ вполнѣ разсудительными. Такимъ образомъ, здѣсь мы встрѣчаемся съ тѣмъ восточно грубымъ деспотическимъ обращеніемъ мужчины съ женщиною, которое нашло свое проявленіе и въ христіанскомъ мірѣ. Припомнимъ слова апостола Павла: «женщина да молчитъ въ обществѣ». Однако, не смотря на это, обращеніе мужчины съ женщиною въ Гомерово время все таки стоитъ неизмѣримо выше колоссальнаго цинизма и презрѣнія, которыми щеголяло обращеніе съ женщиной въ позднѣйшую эпоху. Въ первые вѣка древней исторіи самъ ипохондрикъ Гезіодъ, признавалъ, что «для мужчины самое лучшее пріобрѣтеніе — добродѣтельная жена»; {Οὐ μὲν γάρ τι γυναίκος ἀνὴρ ληΐζετ' ἄμεινον τῆς ἀγαϑῆς. Hesiod Erga, 647.} но уже трагикъ Эврипидъ пишетъ рядъ писемъ какъ-бы съ исключительной цѣлью унизить женщину, комическіе же писатели то и дѣло, что осыпаютъ женщинъ руганью и непристойными насмѣшками. Менандръ, котораго ни въ какомъ случаѣ нельзя назвать брюзгой, поучаетъ:

«Не женись, если хочешь жить безъ заботъ» {Ἄλυπον ἄίξεις τὸν βίον χωρίς, γάμοο. Menandri fragmenta.}.

Грубый совѣтъ, который, впрочемъ, уже до него весьма остроумно привелъ Аристофанъ въ своей комедіи: «женщины въ праздникъ Ѳосмофорій», заставивъ предводительницу хора сдѣлать такое замѣчаніе мужчинѣ:

«Если мы зло, то зачѣмъ вы женитесь на насъ. Да и дѣйствительно ли мы зло?» {Εἰ κακόν ἐσμεν, τί γαμεῖϑ' ἡμᾶς, εἴπερ ἀληϑῶς κακόν ἐσμεν. Thesmophor. 789.}.

Совершенно вѣрно было замѣчено, что въ произведеніяхъ греческихъ поэтовъ находится столько же свидѣтельствъ, какъ pro такъ и contra женщинъ. Но это не имѣетъ никакого значенія, ибо подобнаго рода противорѣчія встрѣчаются сплошь и рядомъ во всѣхъ литературахъ. Мнѣніе о крайне унизительномъ положеніи греческихъ женщинъ въ историческую эпоху рѣшительно доказывается фактами, которыхъ не можетъ извратить и самый ловкій коментаторъ. О спартанкахъ и говорить не приходится, такъ какъ Спарта въ Элладѣ вообще никогда не была представительницей культуры и всегда представляла собою лишь варварство. Если-бы намъ не вдалбливали тѣ груды безсмыслицъ, которыя господствовали въ нашихъ учебникахъ впродолженіе цѣлыхъ вѣковъ, то мы бы и не могли понять, почему столь долгое время удерживалось такое глупое благоговѣніе школьныхъ педантовъ къ этой представительницѣ варварства. Уже одно грубое постановленіе Ликурга, по которому спартанскія дѣвушки, точно также, какъ и юноши, должны были являться на публичныя празднества совершенно нагія и въ этомъ видѣ пѣть, плясать, бѣгать и бороться, возмущаетъ всякое облагороженное чувство. Спартанская женщина была не болѣе какъ орудіе для производства дѣтей. Супружескія отношенія не шли дальше чисто животныхъ потребностей, и это потому, что бракъ, по закону Ликурга, обращался въ раціонально устроенный заводъ для распложенія людей^[3].

Однако у іоническихъ грековъ, а также у высоко-образованныхъ афинянъ отношеніе мужа къ женѣ, хотя и принимало форму болѣе утонченную, изящную, но сущность отношеній не была особенно лучше. Даже геніальные эллинскіе мыслители и тѣ смотрѣли на женщину, какъ на существо, стоящее значительно ниже мужчины и безусловное подчиненіе ея мужской волѣ считали и закономъ природы, и необходимостью, и справедливостью.

Того же взгляда былъ и великій идеалистъ Платонъ. Такъ смотрѣлъ и великій реалистъ Аристотель. Впрочемъ, идеалистъ относился къ женщинѣ презрительнѣе реалиста. Идеалъ женщины по Платону едва только переходитъ за предѣлы самой пошлой повседневной жизни; онъ въ совершенствѣ вѣрной и способной рабыни усматриваетъ совершенство жены. Аристотель же смотритъ на бракъ, а отсюда и на женщину, сообразно ея высшему назначенію и ея достоинству, и этотъ взглядъ самый благородный, какой только выработало эллинство: «Сожительство животныхъ, говоритъ Страгеритъ, имѣетъ цѣлью только продолженіе потомства; напротивъ того, люди живутъ вмѣстѣ не только чтобы производить дѣтей, но и ради другихъ отношеній. Задачи мужчины и женщины различны, они помогаютъ другъ другу тѣмъ, что каждый изъ нихъ дѣлаетъ свою особенность общимъ достояніемъ и потому въ этомъ пріятное соединяется съ полезнымъ»^[4].

Въ этихъ словахъ мы видимъ уже такую картину брака, какая прилична народу цивилизованному. Жаль только, что подобныхъ браковъ въ дѣйствительности вовсе не было или они являлись, весьма и весьма рѣдкимъ исключеніемъ.

Виноваты въ этомъ были не женщины. Законы и обычаи не давали имъ возможности достигнуть одинаковыхъ соціальныхъ правъ съ мужчиной. По закону онѣ всю жизнь оставались несовершеннолѣтними, и трудно себѣ представить, какимъ путемъ могли бы женщины выйти изъ подъ опеки.

Воспитаніе ихъ было самое жалкое, ихъ умственное развитіе стояло весьма низко, вслѣдствіе недопущенія честныхъ дѣвушекъ и женщинъ въ мужское общество. Жизнь въ гинекеяхъ (греческихъ теремахъ), совершенно изолированныхъ отъ остальныхъ помѣщеній дома, представляетъ поразительное сходство съ жизнью женщины въ восточныхъ гаремахъ. До брака дѣвушки оставались совершенно замкнутыми и отчужденными. Отцы на замужество своихъ дочерей смотрѣли съ чисто практическо-дѣловой стороны, и, по обычаю, женихъ въ первый разъ видѣлъ открытое лицо невѣсты своей только въ брачной комнатѣ. Съ своей стороны, новобрачная, выходя замужъ, мѣняла только гинекей родительскаго дома на гинекей (теремъ) мужа и съ этихъ поръ замкнутая въ четырехъ стѣнахъ новаго жилища протекала ея, жизнь полная убійственнаго однообразія, которое лишь изрѣдко нарушалось участіемъ въ религіозныхъ празднествахъ. Весьма возможно и даже вполнѣ вѣроятно, что въ то время и добродѣтельныя, вѣрныя жены разбивали всѣ эти стѣснительныя и губительныя для духа оковы, но когда это случалось, тогда этихъ женщинъ встрѣчало безпощадное и строгое порицаніе. Такъ, напр., въ 431 году до P. X., сестра великаго Кимона, Эльпеника, позволила себѣ подойти съ упрекомъ къ Периклу, въ Керамикосѣ, въ то время, когда онъ уже сошелъ съ кафедры, произнеся одно изъ прекраснѣйшихъ надгробныхъ словъ. Этотъ поступокъ не сошелъ ей даромъ. Периклъ — этотъ образецъ аттическаго джентльмена, не задумался отдѣлать «намазанную старуху» жестокою и грубою тирадою изъ поэта Архилоха^[5].

III.

Но несмотря на замкнуто-отчужденное положеніе женщины въ Элладѣ, въ ней все-таки было много такъ наз. «эмансипированныхъ» женщинъ, которыя беззаботно перепрыгивали черезъ перегородки народныхъ обычаевъ и общественной нравственности и превращали смѣлую идею свободы плоти въ самую необузданную дѣйствительность и съ цинизмомъ торговали своимъ тѣломъ. Эти женщины, стоявшія внѣ круга добродѣтельныхъ дѣвушекъ и замужныхъ женъ, служили въ греческомъ обществѣ представительницами женскаго пола, — фактъ вполнѣ доказывающій, что эллинское понятіе о пристойности и нравственности существенно различествовало съ новыми понятіями. При этомъ не мѣшаетъ замѣтить, что въ сущности новое общество не имѣетъ особенно много причинъ смотрѣть на древнее общество съ негодованіемъ. Неоспоримо, что свѣтскіе люди какъ нынѣшняго, такъ и древняго міра масштабъ терпимости или презрѣнія примѣняютъ по отношенію къ распутнымъ женщинамъ сообразно сословію и званію ихъ. Что грѣшница Аѳинъ въ ея безконечно разнообразныхъ утонченностяхъ въ искусствѣ распутства является крайне мизерною въ сравненіи съ грѣшницами Лондона, Парижа, Венеціи, Неаполя, Нью-Іорка, Берлина и Вѣны — это не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію. Современное лицемѣріе научило насъ набрасывать покровъ общественнаго приличія даже на самыя гнусныя явленія, тогда какъ языческое сладострастіе выступало передъ обществомъ совершенно нагое.

Чувственный элементъ былъ до такой степени сильно развитъ въ грекахъ, что даже такой высокой пробы идеалистъ, какъ Платонъ, и тотъ признавалъ невозможнымъ ограничить половыя отношенія мужчины и женщины брачнымъ сожительствомъ^[6]. Въ Аѳинахъ проституція была государственнымъ учрежденіемъ, виновникомъ которого считаютъ великаго законодателя Солона, одного изъ семи мудрецовъ Греціи {Athenaeus, Δειπνοσοφ. 1. XIII p. 569, d. … «πρῶτος Σόλων διὰ τὴν τῶν νέων ἀκμὴν ἔατησεν ἔπὶ οἰκημάτων γύναια πριάμενος.» Въ виду необузданной страсти молодыхъ людей, Солонъ первый установилъ плату въ «Порнеахъ».}. Когда аттическій комикъ Филимонъ называетъ это учрежденіе (проституцію) «народнымъ и благодѣтельнымъ» {Δημοτικὸν πράγμα καὶ σωτήριον. Philemonis fragm. 107.}, то тутъ нѣтъ ни малѣйшей ироніи и эти слова слѣдуетъ понимать въ прямомъ смыслѣ, потому что мы знаемъ, что въ Элладѣ проституція была не только полицейскимъ, но — говоря совершенно серьезно — религіознымъ, богослужебнымъ.

Эти слова звучатъ, конечно, очень странно въ ушахъ современнаго человѣка, но тѣмъ не менѣе это вполнѣ достовѣрный фактъ, легко къ тому же объяснимый тѣмъ, что древнія религіи были въ самой своей сущности ни чѣмъ инымъ, какъ религіями природы.

Вавилоно-сирійскій культъ Милеты-Ашеры-Цибелы, — служеніе великой богинѣ природы, встрѣчаетъ свое нѣсколько блѣдное отраженіе въ греческомъ культы Венеры — Любовницы {Такъ перевожу я (Шерръ) «Ἀφροδίτη Πάνδημος» и «Ἀφροδίτη Ἑτείρα» что буквально значитъ «Афродита публичная» и «Афродита блудница».}. Мы говоримъ: блѣдное «отраженіе», потому, что мѣсто жертвы цѣломудрія, приносимой въ Азіи великой богинѣ всѣми дѣвушками и женщинами, въ Элладѣ заступила такая же жертва только изъ извѣстнаго сословія женщинъ, такъ называемыхъ «гіеродулъ», которыя содержались при каждомъ храмѣ богини любви {Herodot, I. 199: — «Δεῖ πᾶσαν γυναῖκα ἐπιχωρίην ἱζομενην ἐς ἱρὸν Ἀφροδίτης ἅπαξ ἐν τῇ ζόῃ μιχϑῆναι ἁνδρὶ ξεὶνφ.» т. e. всякая туземная женщина рожденная при храмѣ, Афродиты, должна была хоть разъ въ жизни сойтись съ чужеземцемъ. Геродотъ называетъ это, позорнѣйшимъ постановленіемъ (,,ἄισχιστος τῶν νόμων"), изъ чего видно, что «отецъ исторіи» не настолько былъ наивенъ, чтобы въ источникѣ этого вавилонскаго распутства видѣть религіозный смыслъ.}. Что положеніе этихъ храмовыхъ рабынь нисколько не считалось позорнымъ — по крайней мѣрѣ въ началѣ пятаго столѣтія до P. X., — доказывается тѣмъ, что серьезный и величавый Пиндаръ, въ одномъ изъ своихъ граціозныхъ стихотвореній, удостоиваетъ коринфскихъ гіеродулъ почтительно привѣтливыми словами и обращается къ нимъ какъ къ «гостепріимнымъ и веселымъ дѣвушкамъ, которыя, посвятивъ себя служенію Афродитѣ, всецѣло и непрестанно стремятся мыслью и сердцемъ къ вѣчной матери любви».

Отъ богини Афродиты Гетеры, въ честь которой былъ установленъ этотъ культъ, жрицы Венеры получили названіе «гетеръ» въ обширномъ смыслѣ этого слова. Слово «гетера» можетъ быть также переведено: подругой, или любовницей, (принимая это послѣднее слово даже въ томъ невинномъ смыслѣ, который оно имѣло еще въ XVI столѣтіи), но въ то же время ни мало не нарушая истинное значеніе этого слова, оно можетъ быть переведено и другимъ менѣе классическимъ и не практикуемымъ въ приличномъ обществѣ словомъ. Между гетерами самый низшій классъ составляли «порны», принадлежавшія по преимуществу къ сословію рабынь и содержавшіяся въ особыхъ домахъ, извѣстныхъ въ среднія вѣка подъ именемъ «женскихъ домовъ», а въ Греціи подъ названіемъ «Порнеа». Отъ нихъ отличались гетеры болѣе приличныя, если умѣстно только это выраженіе, — которыя были всегда свободно рожденными или вольно-отпущенницами и сами торговали своими прелестями. Въ это же сословіе включалась и всякая играющая, поющая и пляшущая женщина, т. е. арфистки, флейтщицы и танцовщицы; они то собственно и назывались гетерами^[7].

О міросозерцаніи и образѣ мыслей въ средѣ гетеръ и ихъ дѣятельности, мы можемъ себѣ дать вполнѣ ясное представленіе по «Разговорамъ гетеръ», написаннымъ Лукіаномъ, однимъ изъ выдающихся нравоописателей времени процвѣтанія гетеризма и къ тому же весьма остроумнымъ юмористомъ. Въ этихъ діалогахъ нерѣдко встрѣчаются увѣщеванія и ободренія матерей, отправляющихъ своихъ дочерей принести въ жертву свое цѣломудріе; тутъ же мы узнаемъ, что главною причиною паденія несчастныхъ дѣвушекъ являются нищета и безпомощность. Tout comme chez nous. Исторія нравовъ отличается такимъ же однообразіемъ въ цѣломъ и такими же безконечными разнообразностями въ отдѣльныхъ явленіяхъ, какъ и исторія природы, и придетъ, конечно, время, когда историческая наука получитъ возможность, поднявшись на высшія ступени познанія, указывать оттуда на то единство основныхъ законовъ природы и исторіи, которое до сихъ поръ мы могли только предчувствовать. Всѣ работы и попытки, направленныя къ отысканію этого единства, оканчивались до сихъ поръ, правда, не особенно удачно, но это всегда случалось потому, что искатели оставляли безъ вниманія двѣ главнѣйшія данныя: человѣческую глупость и человѣческія страсти.

VI.

Изъ среды свободныхъ художницъ вышли «знаменитыя» гетеры, представительницы квинтъ-эссенціи гетеризма. Нѣкоторыя изъ нихъ сдѣлали себѣ блестящую карьеру, такъ какъ стали женами государей; другія же достигли того, что имъ воздвигли памятники на общественныя суммы. Чтобы послѣднее явленіе не показалось черезчуръ страннымъ, не надо забывать, что греки іоническаго племени были по натурѣ своей народъ-художникъ, и въ хорошемъ, и въ дурномъ смыслѣ этого слова. Греческая религія была главнымъ образомъ поклоненіемъ прекрасной формѣ, она устанавливала почитаніе всего истинно-прекраснаго. Красота была для нея священною, ибо въ ней воплощалась идея божества. Когда, на виду многочисленной толпы народа и пилигримовъ, собравшихся на торжество Посейдона, живое чудо красоты — гетера Фрина обнажилась и съ распущенными до колѣнъ волосами вошла въ лѣнящіяся волны Эгейскаго моря, то весь народъ ахнулъ отъ восторга, и это не былъ актъ сладострастнаго зрѣлища, о, нѣтъ, — здѣсь сказался художественный духъ эллина, возводившій поклоненіе красотѣ до культа. Въ купающейся Фринѣ эллинъ созерцалъ Афродиту — Андіомену… По словамъ преданія, Фрина своей красотой вдохновила живописца Апеллеса и ваятеля Праксителя, она служила имъ натурщицей для изображенія Афродиты. Греки почтили гетеру высшей благодарностью; въ Теспіи, ея родномъ городѣ, былъ выставленъ бюстъ, изваянный Праксителемъ. Въ Дельфахъ, священнѣйшемъ мѣстѣ Греціи, въ честь ея воздвигли золотую статую на пьедесталѣ изъ пентелійскаго мрамора^[8]. Само собою разумѣется, что брюзги-философы изъ секты циниковъ считали скандаломъ такое изъявленіе благодарности.

Однако въ чемъ, по возрѣніямъ эллиновъ, заключался идеалъ женской красоты? Воспользуемся небольшимъ отрывкомъ изъ «писемъ гетеръ», написанныхъ Алкифрономъ въ началѣ ІІІ-го вѣка отъ P. X. и имѣющихъ большое значеніе въ историко-нравственномъ отношеніи. Алкифронъ особенно восхваляетъ въ молодой Лаисѣ, — прозванной старой Коринфянкой? — которую великій живописецъ Апеллесъ воспиталъ для «блуднаго искусства» — ея «не слишкомъ худощавый или полный, но здоровый, роскошный и стройный станъ; вьющіеся отъ природы бѣлокурые, мягкіе и густые волоса, ниспадающіе на плечи; красивые большіе глаза, черныя звѣзды которыхъ плаваютъ въ чистѣйшемъ бѣлкѣ». Послѣдователь Алкифрона дорисовываетъ этотъ портретъ еще такими красками: «груди подобно кедонійскимъ яблокамъ, полноту которыхъ едва сдерживаетъ перевязь, служившія живописцамъ образцомъ для бюста Елены». По преданію, младшая Лаиса^[9] была дочерью Тимандры, послѣдней любовницы Алкивіада, — этого эллинскаго гуляки, которому она оставалась вѣрной до самой его смерти. Когда этотъ геніальный, блестящій и вѣтреный афинянинъ былъ путемъ измѣны убитъ персидскимъ сатрапомъ въ фригійской деревнѣ, въ которой жилъ съ Тимандрою, она гетера съ истинною печалью сама обмыла и умастила благовонными снадобьями его трупъ, завернула его въ свою лучшую одежду и похоронила его съ такимъ торжествомъ, какое только позволяли ея средства^[10].

Первою прославившейся изъ эманципированныхъ эллинскихъ красавицъ (въ VI вѣкѣ до P. X.) была Родописа, родившаяся во Ѳракіи, которая рабыней была вывезена своимъ господиномъ Ксентеосомъ и выкуплена на волю братомъ поэтессы Сафо. Родописа впослѣдствіи была весьма богата; по словамъ Геродота она была полна чарующей прелести.

Мѣстность, гдѣ процвѣтали знаменитѣйшія гетеры были Аѳины. Этотъ прелестный «городъ фіалокъ» былъ источникомъ самаго яркаго блеска и самаго тонкаго благоуханія эллинизма. Здѣсь, въ честь гетеры Леяны, красовался памятникъ въ видѣ львицы, отлитый изъ мѣди. Памятникъ этотъ воздвигнутъ ей, какъ любовницѣ Аристогитона, стремившагося свергнуть тиранію Пизистрата и потому замученнаго на смерть Гиппіемъ. Здѣсь въ Аѳинахъ процвѣтали сициліанка Лаиса и остроумная шалунья Миррина изъ Самоса. Здѣсь же восхищала и очаровывала всѣхъ Фрина, изъ Теспіи, имя которой сдѣлалось нарицательнымъ для извѣстнаго класса женщинъ и о которой преданіе повѣствуетъ, что адвокатъ Гиперидъ, защищавшій ее въ судѣ по обвиненію въ ереси, въ послѣднемъ своемъ словѣ сорвалъ съ нея покровы, чѣмъ и заставилъ судейэстетиковъ произнести оправдательный приговоръ. Здѣсь гетера Ластенея изъ Аркадіи слушала лекціи Платона, а Леонтіона — разсужденія Эпикура, ученіе котораго, какъ говорятъ, она опровергла въ одномъ политическомъ трактатѣ, замѣчательномъ по силѣ мысли и логической послѣдовательности. Знаменитыя гетеры позднѣйшаго времени исключительно аѳинянки, напр. Тайса, наложница Александра Македонскаго, и Ламія, любовница Дмитрія Поліоркета.

Съ именемъ Тайсы, согласно разсказу Плутарха, связанъ много разъ воспѣтый и много прославленный эпизодъ изъ героической жизни Александра Македонскаго — къ тому же эпизодъ, чисто романическаго пошиба въ этой античной поэмѣ.

Душная ночь. Въ шатрѣ шумно; здѣсь подъ предсѣдательствомъ Александра, возсѣдающаго подъ золотымъ балдахиномъ на великолѣпномъ тронѣ Ахеменидовъ, идетъ оргія его приближенныхъ въ Персеполисѣ. Винные пары вносятъ веселье и необузданность въ собраніе пирующихъ. Опьяненіе охватываетъ и Тайсу. Осушивъ золотую чашу, въ самый разгаръ вакханаліи, съ разгорѣвшимися щеками и искрящимися глазами, она кричитъ своему царственному любовнику: «Много я перенесла во время этого долгаго странствованія по Азіи, но за все вознаграждена я тѣмъ, что сегодня могу пировать въ надменной столицѣ Персіи. Но какое великое счастье было бы для меня, если бы послѣ настоящаго пира я могла бросить зажженный факелъ во дворецъ Ксеркса, который нѣкогда сжегъ мой дорогой родной городъ Аѳины, въ отмщеніе за Аѳины, въ отмщеніе за Элладу».

Опьянѣвшій герой вскакиваетъ съ трона съ такой стремительностью, что вѣнокъ, сплетенный изъ розъ и плюща, спадаетъ съ головы его на плечо. Вся пьяная компанія поднялась. Полупьяная красавица — гетера кладетъ въ руку царя зажженный факелъ. Александръ бросается во дворецъ, всѣ слѣдуютъ за нимъ, махая факелами, и среди неистовыхъ криковъ ликованія герой и его приближенные бросаютъ зажженные факелы въ деревянныя галлереи дворца, на постройку и украшеніе котораго персидскіе цари истратили несмѣтныя сокровища Азіи^[11].

V.

«Периклъ, сынъ Ксантиппы, былъ въ свое время первый между аѳинянами, мужъ столько же краснорѣчивый, сколько и дѣятельный» {Thucydides, I, 139: — «Περικλῆς ὁ Ξανϑίππου, ἀνὴρ κατ' ἐκεῖνον τὸν χρόνον πρῶτος Ἀϑηναίων, λέγειν τε καὶ πράσσειν δονατώτατος».}.

Вотъ слова, которыми Ѳукидидъ, какъ рѣзцомъ на гранитѣ, обрисовалъ знаменитаго демагога. Этотъ великій гражданинъ, стремившійся возвести на высшую ступень аттическую демократію, принадлежалъ по рожденію къ одной изъ высшихъ аристократическихъ фамилій своего города. Его матери Агаристѣ, внучкѣ Клисѳена, низвергнувшаго тиранію Пизистрата, въ то время, когда она была имъ беременна, приснилось, что она родила льва и, дѣйствительно, черезъ нѣсколько дней она родила Перикла^[12], этого настоящаго человѣка-льва, воплотившаго въ себѣ эллинскій идеалъ человѣка.

Я говорю «эллинскій», такъ какъ не надо забывать, что даже самый развитой грекъ всегда оставался партикуляристомъ, т. е. аѳиняниномъ, спартанцемъ или ѳивяниномъ. До идеи человѣчества или о всемірномъ гражданствѣ эллинизмъ никогда не достигалъ. Только въ душѣ Александра Македонскаго мерцала слабымъ свѣтомъ идея осуществить всемірныя тенденціи человѣческаго рода путемъ распространенія эллинизма по всему міру. Но въ македонскую эпоху чистый эллинизмъ уже поблекъ. Когда же онъ находился въ полномъ цвѣту, т. е. въ первой половинѣ столѣтія до P. X., тогда характеръ его не былъ національнымъ, и тѣмъ менѣе универсальнымъ; онъ былъ исключительнымъ, мѣстнымъ.

Конечно, тотъ мѣстный патріотизмъ, благодаря которому Периклъ, другъ Анаксагора и Фидія, сдѣлалъ столь ему дорогія Аѳины жемчужиною древняго міра, не былъ патріотизмомъ какого нибудь флексензингенскаго премьера-министра или какого нибудь кревинкельскаго бургомистра, или какого нибудь кушнапельскаго депутата. Эллинизмъ, или вѣрнѣе аттицизмъ, былъ достаточно обширенъ для того, чтобы въ его предѣлахъ геній Перикла могъ выработать демократическую идею государства въ высокое, свѣтлое, гармонически-прекрасное зданіе, въ стѣнахъ котораго ѳинянамъ, какъ воспріимчивому и художественному народу, предстояло наслаждаться безмятежно прочнымъ существованіемъ. Само собою разумѣется, что продержаться долго такое зданіе не могло. Людская глупость никогда не могла долго выносить что бы то ни было прекрасное и благородное; тогда какъ все нелѣпое, отвратительное и порочное она терпѣливо тащитъ за собою въ продолженіе цѣлыхъ вѣковъ и тысячелѣтій. Потому-то и несчастенъ тотъ, кому присущи великія мысли, кого волнуютъ благородныя чувства, кто ищетъ истину, не страшась, высказываетъ ее, любитъ справѣдливость и врагъ насилія и безправія. Горе тому, кто не носитъ на лбу такого ярлыка, какимъ украшено большинство существъ, созданныхъ «по образу и подобію Божію». Горе тому, кто на одинъ шагъ переступитъ границу золотой посредственности и не будетъ чуждъ способности при случаѣ гнуть спину наравнѣ съ прочими. Каждое исключеніе есть оскорбленіе правила, а правило — властелинъ надъ міромъ. Будьте, какъ всѣ люди или, по крайней мѣрѣ, поступайте, какъ всѣ поступаютъ, --таково первое и единственное правило, которое всѣ отцы, желающіе обезпечить карьеру своихъ дѣтей, должны были бы внушать имъ съ дѣтства.

Периклъ не былъ, да никогда и не могъ быть счастливый уже по одному тому, что онъ былъ великъ и его благородная гордость не позволяла ему льстить и заискивать передъ завистливыми душами черни. Смѣлый трибунъ выходящій изъ ряда знаменитыхъ предводителей народа, всеобъемлющая геніальность котораго была справедливо оцѣнена только по его смерти, никогда и ни на іоту не былъ льстецомъ народа.

Ѳукидидъ, его современникъ, никогда не бывшій демократомъ, и тотъ признаетъ въ этомъ великомъ «человѣкѣ демократіи» полное отсутствіе лести передъ кѣмъ бы то ни было. Онъ называетъ Перикла могущественнымъ по силѣ мудрости и твердости характера, безусловно недоступнаго никакому подкупу, отважно сдерживающимъ массу въ должныхъ предѣлахъ, не руководимымъ, но руководящимъ народомъ, и стремившимся къ власти открытымъ, честнымъ путемъ. Затѣмъ этотъ портретъ величайшаго гражданина и государственнаго человѣка Аѳины историкъ дорисовываетъ слѣдующими словами: «По имени существовало господство народа, въ дѣйствительности же, это было господство перваго человѣка». Такъ всегда было, такъ и будетъ всегда. Демократія Жанъ-Жака Руссо живетъ только въ книгахъ, а люди Периклова закала, къ несчастію, принадлежатъ къ числу рѣдчайшихъ явленій въ нашемъ мірѣ.

Великій аѳинянинъ не былъ счастливъ и въ четырехъ стѣнахъ своего «дома», если это улитковое понятіе о домѣ применимо къ тогдашнему греку. Этому человѣку, который съ ораторской трибуны властительнымъ своимъ словомъ успокаивалъ бушующую демократію, политикѣ котораго Платонъ, далеко не бывшій его другомъ, приписываетъ «царственный умъ», полководцу и адмиралу, побѣдоносно предводительствовавшему войскомъ и флотомъ, патріоту и художнику по натурѣ, одѣвшему свой милый «городъ фіалокъ» въ роскошныя одѣянія благороднѣйшихъ созданій искусства-- этому человѣку не посчастливилось въ томъ, что нѣмецкій поэтъ назвалъ «великою лотереею» въ нашей жизни, понятно, что бракъ въ греческомъ смыслѣ не былъ такою лотереею; но и въ немъ чисто человѣческимъ отношеніямъ присущи были требованія, возвышающіяся надъ закономъ и постоянно сохраняющія свое значеніе.

Въ молодыхъ лѣтахъ Периклъ отдалъ дань обычаю, котораго держались зажиточные и образованные люди его города. Онъ женился на одной изъ своихъ близкихъ родственницъ — вдовѣ и разведенной женѣ нѣкоего Гиппоника, — которая родила ему двухъ сыновей: Ксантиппа и Парадоса. Они оба принесли горе отцу: старшій, какъ мотъ и гуляка — своею жизнью, младшій, его любимецъ — своею преждевременною смертью. Отношенія между Перикломъ и его женой, видимо, никогда не входили въ предѣлы сердечныхъ или иныхъ болѣе тѣсныхъ связей. Какъ холодно они сошлись, такъ холодно и разошлись, когда, какъ весьма мило выражается источникъ, откуда мы почерпаемъ эти вѣдѣнія: "совмѣстная ихъ жизнь перестала быть имъ пріятной^[13]. Въ то время въ Аѳинахъ законные разводы совершаясь такъ же легко, какъ и во времена директоріи въ Парижѣ. Разведенная супруга Перикла — имя ея осталось неизвѣстно — не медля вышла замужъ за другого, или, выражаясь правильнѣе, была передана своимъ первымъ мужемъ «съ ея согласія» другому, а Периклъ, съ своей стороны, сталъ жить съ Аспазіей, къ которой питалъ чувство большой нѣжности {Plutarch. «Αὐτὸς δὲ τῂν Ἀσπασίαν λαβὼν ἔστερξε διαφερόντως».}. Чтобы выставить эту любовь правдиво нѣжнымъ и весьма возвышеннымъ чувствомъ, Плутархъ указываетъ, что великій государственный мужъ никогда не уходилъ по дѣламъ и никогда не возвращался домой безъ того, чтобы| не проститься или привѣтствовать Аспазію поцѣлуемъ. Изъ этого можно заключить, что первою причиною холодности брачныхъ отношеній Перикла была Аспазія. А затѣмъ и то, что женщина, поселившая въ душѣ такого человѣка, какъ Периклъ, столь сильную и глубокую привязанность, внѣ всякаго сомнѣнія, не могла быть обыкновенною дюжинною женщиною.

VI.

Кто и откуда была Аспазія, имя которой унаслѣдовано? нами отъ древняго міра, какъ одно изъ самыхъ знаменитыхъ женскихъ именъ? Она родилась въ Милетѣ и была; гетера^[14]. Уже одно то, что родиной ея является Милетъ, — репутація Аспазіи должна имѣть весьма сомнительный характеръ, ибо этотъ городъ въ то время считался высшею школою разврата, точно также какъ Римъ I, II, III и IV, Византія VI, Венеція XVII, Парижъ XVIII и Лондонъ въ XIX столѣтіяхъ. Въ Милетѣ, этомъ городѣ сладострастія par excellence, оберъ-гимназіи любовнаго искусства и излюбленномъ мѣстѣ дѣйствія скандалезной литературы^[15], родилась и выросла «прекрасная и милая гостья», «обнимаемая», «цѣлуемая», «любовь» и «возлюбленная», — все это синонимы Аспазіи. Что она была, дѣйствительно, прекрасна, это понятно само собой, хотя описаніе ея красоты не дошло до насъ.

Отцомъ Аспазіи считаютъ нѣкоего Ахіоксоса, а преподавательницей искусства гетеризма — ея соотечественницу, по имени Таргелію, замѣчательную по своей красотѣ, граціи, дару краснорѣчія и слывшую «дипломатомъ въ юбкѣ», если только іонянки носили юбки. Таргеліи при помощи своей красоты, которой она торговала, удалось склонить малоазіатскихъ грековъ въ пользу персидскаго царя. О ней также упоминаютъ, какъ о философѣ, причемъ сравниваютъ съ нею Діотиму и Аспазію. Мы совсѣмъ незнакомы съ ея общими философскими воззрѣніями, но въ философіи брака она, несомнѣнно, была богата опытомъ, такъ какъ, не считая любовниковъ, сочеталась съ четырнадцатью законными мужьями, рядъ которыхъ заключилъ не болѣе не менѣе, какъ Антіохъ, царь Ѳессалійскій^[16] и такимъ образомъ «all’s well that ends well», т. e. концомъ — всему дѣлу явился вѣнецъ. Слѣдовательно, съ точки зрѣнія гетеризма, Таргелія была, несомнѣнно, превосходная учительница, а Аспазія, какъ способная ученица, вѣроятно, съумѣла прекрасно воспользоваться ея уроками.

Ни время, ни условія, при которыхъ появилась въ Аѳинахъ Аспазія, намъ совершенно неизвѣстны. Если ссылаться на Плутарха, — но не забудемъ, что именно въ этомъ случаѣ нельзя вполнѣ довѣрять ему, — Аспазія держала въ Аѳинахъ домъ «служительницъ, покорныхъ желаніямъ Эрота и Киприды», школу гетеръ — ремесло, которое самъ Плутархъ вынужденъ былъ назвать «не совсѣмъ приличнымъ и почтеннымъ»^[17]. Однако, не смотря на недостатокъ почтенности этихъ заведеній, знатнѣйшіе аѳинскіе джентльмены, достопочтеннѣйшіе философы, знаменитѣйшіе художники и вліятельные государственные люди, какъ Сократъ и Периклъ, постоянно и весьма охотно посѣщали домъ Аспазіи. Первый даже объявилъ себя ученикомъ прекрасной и геніальной женщины въ искусствѣ любить и искусствѣ говорить. Есть указанія, что рѣчи Аспазіи, произносимыя ею въ тѣсномъ кругу своихъ друзей, были Образцовы. По крайней мѣрѣ, намъ извѣстно, что Сократъ (въ одномъ изъ діалоговъ Платона) говоритъ, что онъ слышалъ однажды Аспазію, произнесшую похвальное слово надъ могилою падшихъ въ битвѣ аѳинянъ, и тутъ же этотъ «архимудрѣйшій изъ людей», замѣчаетъ, что «если онъ и обладаетъ кое-какимъ даромъ краснорѣчія, то этому нечего удивляться, такъ какъ у него была превосходная учительница, образовавшая многихъ знаменитыхъ ораторовъ и въ томъ числѣ самаго знаменитаго — Перикла»^[18]. Конечно, это сказано въ шутливо-ироническомъ тонѣ, но это и есть тотъ самый сократическій шутливый тонъ, въ которомъ мудрецъ иронически выражалъ и самыя серьезныя мысли.

Какъ манеры обращенія, такъ и разговоры Аспазіи, видимо, производили обаятельное впечатлѣніе не только на мужчинъ, но и на женщинъ. Мы читаемъ у Плутарха, что друзья этой высоко-образованной, красивой и граціозной гетеры приходили къ ней въ гости вмѣстѣ со своими законными женами, изъ чего и слѣдуетъ заключить, что добрымъ аѳинянкамъ было весьма пріятно въ домѣ Аспазіи, и имъ нравилась ея компанія; такъ какъ иначе мужья не могли бы заставить своихъ женъ слѣдовать за ними, ибо по словамъ самаго глубокаго знатока прекраснаго пола — Эврніида: «женщина самое несговорчивое существо», а циникъ Аристофанъ уже однимъ стихомъ:

«Онѣ до сихъ поръ еще вертятъ мужчинами, какъ всегда ими вертѣли»

ясно намекаетъ, что его соотечественницы, несмотря на всѣ неблагопріятныя обстоятельства, обладали въ совершенствѣ искусствомъ держать мужей подъ башмакомъ или, выражаясь правильнѣе, подъ сандаліей.

Если собрать всѣ, правда, весьма скудныя извѣстія, дошедшія до насъ объ Аспазіи и считать ихъ достовѣрными, то окажется, что въ самый блестящій періодъ развитія Аѳинъ, домъ этой гетеры былъ сосредоточіемъ самаго образованнаго и высшаго того времени греческаго общества. За ея круглымъ столомъ — хотя въ то время столы были треугольные — возлежали Периклъ, Анаксагоръ, Сократъ, Фидій, Дамонъ, Иктинъ, Короибъ и Менезиклъ. Здѣсь аттическая философія сливалась съ лирикой Алкея и Анакреона. Здѣсь присутствовавшіе, украшенные вѣнками изъ фіалокъ, розъ и миртъ, переходили отъ веселыхъ бесѣдъ о поэтическихъ художественныхъ произведеніяхъ къ обсужденію важнѣйшихъ государственныхъ вопросовъ и нерѣдко, впадая въ патріотическое воодушевленіе, подъ звуки формингъ, оглашали комнату героическою пѣснію Калистрата:

«Увѣнчанный зеленью мирта, я буду носить мой боевой мечъ подобно Гармодію и Аристогитону».

Здѣсь юный Алкивіадъ, поднявъ высоко лѣнящійся бокалъ, шаловливо улыбаясь, обращался къ возлежащему противъ него сыну Софрониска со стихомъ Вакхелида:

«Какою сладостною влагой владѣетъ кубокъ золотой!»

Здѣсь прислужницы Аспазіи, по знаку своей госпожи, пѣли подъ аккомпанементъ лидійской флейты гимнъ Сафо къ Афротидѣ:

Блескомъ славы безсмертной вѣнчанная,

О Цитера, о многожеланная,

Громовержца великаго дщерь!

Гнетъ печали моей ты смягчи и умѣрь.

Въ этомъ сердцѣ печаль несказанная.

VII.

Какъ всегда и вездѣ бываетъ, подъ кровлею того дома, куда великій созидатель аѳинскаго государственнаго зданія ввелъ свою подругу и возлюбленую, жизнь явилась не только съ свѣтлой стороны, но — какъ это чаще наблюдается — и съ темной стороны. На ихъ совмѣстное сожительство древніе смотрѣли какъ на слѣдствіе, глубокой, взаимной привязанности^[19]. А такъ какъ полноправный аѳинскій гражданинъ Периклъ съ неаѳинянкой вступить въ законный бракъ не могъ, то, говоря современнымъ языкомъ, великій государственный мужъ состоялъ лишь въ гражданскомъ бракѣ съ прелестной женщиной, родственной ему по художественному уму и чувству. Такимъ образомъ Аспазія жила въ домѣ Перикла не какъ «femme entretenue», а на правахъ жены, какъ настоящая хозяйка. Она понимала его умственныя стремленія и сочувствовала имъ, умѣла оцѣнивать его предначертанія и дѣлила съ нимъ его заботы, она была его прибѣжищемъ и утѣшеніемъ, и не можетъ быть малѣйшаго сомнѣнія, что ихъ совмѣстная жизнь или сожительство представляло собою высшій порядокъ или образецъ тѣхъ отношеній между мужчиной и женщиной, какой когда-либо достигало эллинство {Эта взаимная любовь между столь родственными по уму и душѣ Перикломъ и Аспазіей прекрасно выражена нашимъ поэтомъ Я. П. Полонскимъ въ его стихотвореніи подъ заглавіемъ «У Аспазіи».

Гость: Что-бъ это значило? Вижу сегодня ты

Домъ свой, какъ храмъ убрала:

Между колоннъ занавѣсы приподняты,

Благоухаетъ смола;

Цитра настроена, свитки разбросаны;

У посыпающихъ полъ

Смуглыхъ рабынь твоихъ косы расчесаны,

Ставятъ амфоры на столъ.

Ты же блѣдна, — словно всѣми забытая,

Молча стоишь у дверей?

Аспазія: Площадь отсюда видна мнѣ, покрытая

Тѣнью сквозныхъ галлерей…

Шумъ ея замеръ, и — это молчаніе

Въ полдень такъ странно, что вновь

Сердце мнѣ мучитъ тоска ожиданія,

Радость, тревога, любовь.

Буйныхъ Аѳинъ тишину изучила я:

Это Периклъ говоритъ…

Если блѣдна и молчитъ его милая,

Значитъ — весь городъ молчитъ!…

Чу! шумъ на площади… рукоплесканія…

Друга вѣнчаетъ народъ!

Но и въ лавровомъ вѣнкѣ изъ собранія

Онъ къ этой двери придетъ.

Прим. перев.}. Ко всему этому Аспазія стала матерью и родила Периклу сыну.

Слава Милетянки, исполненной всевозможныхъ достоинствъ и въ томъ числѣ такими двумя, которыми древнія и вообще женщины весьма и весьма рѣдко отличаются, а именно политическимъ тактомъ и умомъ, — гремѣла повсюду и проникла даже во дворецъ царя Сузъ. Но въ то время, когда младшій Киръ изъ уваженія къ возлюбленной великаго аѳинянина назвалъ свою любимую одалиску Аспазіей, обладательница этого имени въ Аѳинахъ явилась предметомъ самыхъ невоздержанныхъ насмѣшекъ и клеветъ, свободно раздававшихся и съ ораторской трибуны, и въ письменныхъ произведеніяхъ, и на сценѣ.

Скудоумная пошлость черни и ненависть партій метали въ Аспазію ядовитыя стрѣлы, прекрасно сознавая, что они этимъ наносятъ тяжелыя раны великому государственному человѣку, который, сдерживаемый сознаніемъ своего достоинства, хладнокровно попиралъ ногами этихъ червей и гадинъ, кишѣвшихъ на его пути и старавшихся задержать его шаги. Перикла въ насмѣшку стали называть Зевсомъ и Геркулесомъ, а любимую имъ женщину весьма злобно Герою, Омфалою и Деянирою. Однако, одними намеками враги не удовольствовались, они пошли дальше. Комическій писатель Кратинъ, возможно, что и въ присутствіи самого Перикла, указывалъ со сцены на Аспазію, какъ на «похотливую непотребную женщину съ собачьимъ взоромъ»^[20].

Эта ненависть, возбужденная Аспазіей, служитъ также доказательствомъ, что она въ силу превосходства своего ума и независимаго положенія, являлась бѣльмомъ на глазу соотечественниковъ.

Ея противники не останавливались ни передъ вполнѣ безразсудными выдумками, чтобы только очернить ее передъ народомъ и вызвать въ немъ къ ней ненависть. Такъ напримѣръ, ее обвинили въ томъ, что она возбудила какъ самосскую, такъ и пелопонескую войну. Аристофанъ, который выдавалъ себя ратоборцемъ за «консервативные интересы» и за сторонника «добраго прежняго набожнаго времени», тогда какъ въ сущности это доброе, старое, набожное время и консервативные интересы, какъ и все, что только есть на свѣтѣ, небо и земля, церковь и государство, мужчина и женщина — были для него только предметами остроумнаго осмѣянія и граціознаго оскверненія. — Аристофанъ позволилъ себѣ, въ своей комедіи «Ахарняне», представленной въ первый разъ въ 425 году до P. X., слѣдовательно, спустя четыре года послѣ смерти Перикла, прахъ котораго покоился въ Керамикосѣ, бросить въ великаго аѳинянина слѣдующій комъ грязи:

Три удальца, попировавъ не въ мѣру,

Похитили Симайку изъ Мегары,

Наложницу. Въ отместку за обиду

Мегарцы двухъ Аспазіи гетеръ

Похитили, — и трехъ наложницъ ради,

Гроза войны вдругъ вспыхнула въ Элладѣ,

Затѣмъ, что Зевсъ разгнѣванный --Периклъ,

Гремя какъ громъ и молніей блистая,

Все поднялъ въ ней, отъ края и до края *).

• ) Aristophanes, Acharn. 524 seq.

Серьезный и строгій Ѳукидидъ, указывая причины несчастной пелопонесской войны, понятно, оставилъ безъ всякаго вниманія, выразимся на этотъ разъ, поэтическую вольность Аристофана, однако и не упомянулъ о ней, какъ о ходившей злой сплетнѣ.

Но какъ бы ни были тупоумны, пошлы и призрачны всѣ. эти нападки, клеветы и поруганія, они, тѣмъ не менѣе, должны были вредить главѣ аѳинскаго государства, такъ какъ подрывали его авторитетъ между согражданами, а въ этомъ авторитетѣ и скрывалась его главная сила. Удивляться тому, что. все это случилось и могло случиться, не приходится, такъ какъ все это въ порядкѣ вещей. Народъ, какъ и человѣчество, всегда и вездѣ желаетъ быть обманутымъ.

Когда враги Перикла клеветой и насмѣшкой достаточно подготовили почву, чтобы его низвергнуть, они стали дѣйствовать уже значительно рѣшительнѣе. Однако, они продолжали дѣйствовать окольными путями, которые всегда избираетъ гнусное малодушіе, Вначалѣ они хотѣли нанести ему ударъ въ лицѣ его друзей, а затѣмъ въ лицѣ любимой имъ женщины, чтобы, ослабивъ силы этого великаго человѣка, тѣмъ скорѣе низвергнуть его. Первый ударъ нанесенъ былъ величайшему художнику Фидію, котораго аѳиняне должны были бы носить на рукахъ, если бы народы не были еще менѣе благодарны, чѣмъ повелители и сильные міра сего. Фидія обвинили въ кражѣ золота, предназначеннаго для отлитія плаща богини Афины Паллады, но онъ нагляднымъ образомъ доказалъ лживость обвиненія. Тогда обратились къ содѣйствію жреческаго сословія, которое съ тѣхъ поръ, какъ существуетъ человѣческая глупостъ, всегда представляло собою сильнѣйшее оружіе въ рукахъ человѣческой злобы. Подмѣтили въ лицахъ фигуръ, украшавшихъ щитъ той же самой Паллады Фидія, сходство съ чертами Перикла и Фидія. Раздались грозные крики: «оскверненіе святыни! Поруганіе святыни! кощунство! подрывъ вѣры!» Геніальнаго художника заключили въ тюрьму, гдѣ онъ до окончанія своего процесса умеръ съ горя. Такимъ образомъ одно изъ звеньевъ цѣпи Периклова существованія было вырвано. Они пошли дальше. Злой и хитрый жрецъ Діонетесъ, искусно умѣвшій вызывать тревогу по случаю якобы возникающей опасности для религіи, провелъ въ народномъ собраніи законъ о томъ, чтобы каждое мнѣніе, въ чемъ бы то ни было противное государственной религіи, считалось «государственнымъ преступленіемъ». Мы видимъ, что жрецы уже въ то время умѣли дѣйствовать въ инквизиціонномъ духѣ, и только эллинофилы могутъ утверждать и поддерживать заблужденіе, что инквизиція есть спеціально христіанское изобрѣтеніе. Греки и, по преимуществу, аѳиняне весьма любили выказывать свое благочестіе и религіозное усердіе процессами противъ еретиковъ. Одно только сожженіе инаковѣрующихъ живыми «ad majorera Dei gloriam» является привилегированнымъ изображеніемъ католическихъ жрецовъ «религіи любви».

И вотъ въ силу закона противъ еретиковъ, утвержденнаго верховною глупостью народа, двое изъ самыхъ близкихъ друзей Перикла — философъ Анаксагоръ и музыкантъ Дамонъ — подверглись немедленно обвиненію въ атеизмѣ. Музыкантъ бѣжалъ и тѣмъ спасся отъ смерти; что же каІается сѣдовласаго философа, то хотя Периклу, и то съ величайшимъ трудомъ, удалось спасти ему жизнь, но избавить его отъ ссылки онъ не могъ.

Подготовившись такимъ образомъ, враждебная Периклу партія, состоявшая изъ озлобленныхъ жрецовъ и подозрительныхъ демократовъ, для которыхъ его геніальность и величіе служили большой помѣхой, рѣшилась нанести самую тяжелую рану столь ненавистному имъ человѣку. И вотъ такой то жалкій кропатель стиховъ, комедій, вмѣстѣ съ жрецомъ Діонетесомъ (о которомъ мы только что говорили), потребовали Аспазію на судъ присяжныхъ, обвиняя ее въ двойномъ преступленіи: ереси и сводничествѣ честныхъ женщинъ съ Перикломъ. Послѣднее обвиненіе^[21] мотивировалось тѣмъ, что собранія, которыя бывали въ домѣ Перикла и на которыхъ Аспазія въ качествѣ хозяйки принижала, какъ мы видѣли, и добродѣтельныхъ замужнихъ женщинъ, были противны аѳинскому обычаю. Положеніе Аспазіи или, вѣрнѣе, Перикла стало весьма тягостнымъ. И онъ, создавшій величіе, могущество и великолѣпіе Аѳинъ, онъ, исполненный сознанія собственнаго достоинства, былъ вынужденъ ради спасенія любимой женщины — унизиться до того, что рыдалъ передъ присяжными, вымаливая у нихъ оправдательный приговоръ Аспазіи. Какъ же, дѣйствительно, сильно любилъ онъ эту женщину!

Настала очередь подкопаться подъ самаго Перикла. Теперь человѣка, котораго Ѳукидидъ называлъ «неподкупнымъ», враги рѣшились обвинить въ утайкѣ огромныхъ государственныхъ суммъ, бывшихъ въ его распоряженіи. Онъ съ достоинствомъ опровергнулъ клевету, но этотъ рядъ подведенныхъ подъ него минъ до того пошатнулъ его положеніе, что онъ считалъ весьма благопріятнымъ для себя обстоятельствомъ, что неизбѣжность войны со Спартою, — войны на жизнь и смерть, стала рѣшеннымъ вопросомъ.

Периклъ надѣялся, что эта война ясно укажетъ аѳинянамъ его заслуги, величіе которыхъ заставятъ посредственность и гнусность залѣзть въ свои норы. Надежда не обманула великаго человѣка. Правда, впослѣдствіи непостоянство народа снова предоставило возможность его врагамъ вести противъ него интриги, но на этотъ разъ онъ все таки былъ признанъ народомъ за человѣка, болѣе всѣхъ способнаго управлять «государственнымъ кораблемъ» {… «ὧν δὲ ἡ ξὑμπασα πόλις προσεδεῖτο, πλείατου ἄξιον νομίζοντες εῖναι». Thucid. II, 65, т. e. все государство признавало, что онъ неоцѣнимъ.}.

Вскорѣ смерть похитила Перикла; начало пелопонесской войны онъ пережилъ только двумя годами. Послѣдніе дни его были весьма печальны. Въ 430 году Аѳины постигла моровая язва, — одно изъ самыхъ страшныхъ явленій въ исторіи болѣзней человѣческаго рода. Она посѣтила семью Перикла: сначала умеръ старшій его сынъ, а за тѣмъ нѣжно любимая сестра. Смерть скосила и многихъ искренно преданныхъ друзей Перикла. Однако, онъ все еще не сгибался подъ бременемъ тягостныхъ испытаній и несчастій, продолжая быть по прежнему неутомимымъ государственнымъ дѣятелемъ. Наконецъ, зараза унесла его любимѣйшаго сына Паілоса, и это былъ послѣдній ударъ, смертельно отразившійся въ его сердцѣ. Надѣвая вѣнокъ изъ кипарисовыхъ вѣтвей на голову покойнаго сына, этотъ твердый и никогда не терявшій присутствія духа человѣкъ, не могъ скрыть горя, и слезы цѣлыми потоками лились изъ его глазъ. Вскорѣ послѣ этого (429 г.), онъ самъ уже лежалъ на смертномъ одрѣ. Съ тоскливо-иронической улыбкой показалъ онъ друзьямъ, посѣщавшимъ его, чудодѣйственный амулетъ, который сердобольныя родственницы надѣли на него. Такъ умеръ онъ свободнымъ, свѣтлымъ и высокимъ мыслителемъ. За нѣсколько минутъ до смерти, когда друзья, слагая, что онъ заснулъ, стали восхвалять его подвиги и заслуги, онъ вдругъ приподнялся и обратился къ нимъ:

«Вы восхваляете меня за дѣла, которыя и другимъ удавались и въ которыхъ главную роль играетъ счастье. Но о моемъ величайшемъ и прекраснѣйшемъ подвигѣ никто изъ нихъ даже не упомянулъ».

Окружавшіе его друзья недоумѣвали какой это подвигъ, о которомъ говоритъ и который считаетъ высшимъ въ своей дѣятельности этотъ великій человѣкъ.

— Этотъ подвигъ состоитъ въ томъ, — продолжалъ онъ — что не одинъ аѳинянинъ по моей винѣ не носилъ трауръ.

Съ этимъ благороднѣйшимъ самовосхваленіемъ на устахъ умеръ Периклъ, и, только съ его смертью, постигли его сограждане, чѣмъ онъ былъ для нихъ, и что они потеряли въ немъ…

Аспазіи, какъ вдовѣ такого великаго человѣка, слѣдовало бы почтить память о немъ вѣчною вѣрностью, и мы считаемъ образъ Аспазіи отвратительно запятнаннымъ тѣмъ, о послѣ великаго Перикла она вступила въ сожительство съ торговцемъ овецъ Лизикломъ^[22]. Правда, говорятъ, что она удивительно развила и образовала гуртовщика, между Перикломъ и скотопродавцемъ какой громадный контрастъ! Возможно, что Аспазія послѣ смерти Перикла осталась безъ средствъ, но вѣрнѣе, она придержалась эллинскаго воззрѣнія:

«Мертвый мирно въ гробѣ спи, жизнью пользуйся живущій».

ТУСНЕЛЬДА.

Mariti magis quam parentis animo, neque victa in lacrimas, neque voce supplex. (Родственная по духу болѣе мужу, чѣмъ отцу; у побѣжденной не было видно ни слезъ, ни слышно просьбъ. Tacitus, Annal. 1, 57.

I.

Изъ лѣснаго мрака древнѣйшей исторіи германской страны выступаетъ передъ нами женскій образъ, хотя обрисованный въ воспоминаніяхъ древнихъ писателей немногими и бѣглыми чертами, но тѣмъ не менѣе вполнѣ ясный нашему умственному взору — это образъ жены Арминія. Стальной рѣзецъ Тацита немногими каменными словами, словно молніей высѣченными въ скалѣ, предалъ незабвенной памяти трагическую судьбу этой женщины. Ея имя встрѣчается только у одного изъ древнѣйшихъ писателей, именно у Страбона, знаменитаго географа древняго міра, жившаго во времена Августа и Тиберія. Онъ называетъ ее Туснельдою {Θουσνέλδα. Strab. Georg. VII, 1, 4.}.

Нѣмецкій археологъ Гётлингъ того мнѣнія, которое онъ къ тому-же поддерживаетъ съ большимъ остроуміемъ, что изъ числа древнихъ статуй, сохранившихся до нашего времени, одна изъ нихъ изображаетъ Туснельду^[23]. Кто посѣщалъ Флоренцію, вѣроятно, съ восторгомъ вспоминаетъ помѣстившуюся на площади св. Марка прекрасную галлерею «Loggia de’Lanzi», это лучшее зданіе времени предшествовавшаго эпохѣ возрожденія. Среди скульптурныхъ произведеній, обильно украшающихъ галлерею, особое вниманіе посѣтителей привлекаетъ на себя статуя, высѣченная изъ мрамора во весь ростъ и замѣчательная по выраженію величавой грусти не только въ чертахъ лица, но и во всей фигурѣ. Флорентійцамъ эта статуя была прежде извѣстна подъ названіемъ «богини молчанія» и, вѣроятно, по той причинѣ, что правая рука статуи какъ бы слегка касается губъ. Нѣкоторые изъ археологовъ утверждали, что это Матрона Витурія, мать Коріолана, другіе же держались того мнѣнія, что это статуя греческой Полигимніи или Мнемозины. Французъ Monges былъ первый, который далъ вѣрное опредѣленіе, доказывая, что чудесная статуя, некогда обрѣтавшаяся въ палаццо Капроника, а затѣмъ въ виллѣ Медичи — не греческая и не римская богиня, а «варварка», взятая въ плѣнъ римлянами и влекомая за колесницей побѣдителя въ его тріумфѣ. «Оригиналъ — будемъ продолжать словами Гетлинга — долженъ принадлежать народу, который вызвалъ къ себѣ уваженіе со стороны римлянъ не только своими воинскими доблестями, но и своими высокими нравственными достоинствами, и, судя по внѣшнимъ признакамъ, принадлежитъ принцессѣ или высокопоставленной женщинѣ. Черты лица статуи не греческія, не римскія, а скорѣе сѣверныя; онѣ застыли въ грусти и горѣ, и голова слегка склонилась, какъ бы подъ гнетомъ жестокой судьбы. Лѣвая грудь и обѣ руки обнажены и эта нагота, какъ и одежда статуи, вполнѣ соотвѣтствуютъ, по описанію Тацита^[24], одѣянію древне-германскихъ женщинъ. Въ общемъ германскій типъ до того сильно сказывается во всей статуѣ, что даже авторитетные знатоки древности, которые считаютъ опредѣленіе Гётлинга не вполнѣ доказанымъ и тѣ не отрицаютъ, что статуя изображаетъ германскую женщину»^[25].

Если Гетлингъ правъ, то Туснельда безспорно была одна изъ красивѣйшихъ женщинъ. Но если мы, сомнѣваемся, что ея статуя находится во Флорентійской галлереѣ, то все-таки же мы должны придти къ тому заключенію, что дочь Сегесты была настолько хороша собой, что влюбиться въ нее было весьма легко. Если бы она была некрасива, то по всей вѣроятности, Арминій спокойно предоставилъ бы ее жениху, которому она была сговорена отцомъ, и, занятый по горло политическими дѣлами, имѣющими историческое значеніе, конечно, не сталъ бы удѣлять времени для своего романа.

Въ нашемъ воображеніи Туснельда представляется высокаго роста, съ сильно развитыми, но строгими формами, златовласой, голубоокой, съ розовыми щеками дѣвушкой^[26], которая въ бурную ночь тайкомъ уходитъ изъ родительскаго дома. Блѣдная, какъ тѣнь, она скользитъ по полямъ и скрывается въ близь лежащей дубовой рощѣ. Тамъ, на противоположной окраинѣ рощи, опершись на коня и прислушиваясь къ малѣйшему шуму, ее ожидаетъ мущина, Вотъ мѣсяцъ выглянулъ изъ-за бѣгущихъ облаковъ и освѣтилъ явившагося на свиданіе молодого красавца. Склонивъ голову, онъ продолжаетъ прислушиваться къ шуму лѣса. До него вскорѣ достигаютъ знакомые звуки… Одинъ прыжокъ, — и онъ въ лѣсу… Полусдержанный, боязливый крикъ срывается съ устъ дѣвушки. Проходитъ минута…. и Арминій выходитъ изъ лѣсу, держа на рукахъ Туснельду. Онъ сажаетъ ее на коня, вскакиваетъ на него самъ, обхватываетъ лѣвою рукою трепещущую дѣвушку, захватываетъ правой рукой поводья и мчится съ нею на конѣ съ быстротою урагана^[27].

II.

Романъ Арминія и Туснельды замѣчателенъ и въ культурномъ, и въ психологическомъ значеніи. Этотъ древній романъ, первый изъ засвидѣтельствованныхъ историческими документами, служитъ въ то же время доказательствомъ, что отношенія между мущиной и женщиной у древне"германскихъ народовъ покоились на болѣе благородныхъ V началахъ, чѣмъ въ греко-римскомъ мірѣ. Великій римскій историкъ Тацитъ также свидѣтельствуетъ, что германская женщина пользовалась значительно большимъ уваженіемъ, чѣмъ женщина народовъ греко-римской древности. Германки не были лишены собственной воли: въ нихъ ясно сказывался нѣмецкій индивидуализмъ и стремленіе къ самостоятельности. Германская женщина право общечеловѣческаго или собственнаго «я» ставила выше и обычнаго права, и закона, и грубой силы. Дочь Сегесты, безъ сомнѣнія, согласно древне-германскому обычаю «купли невѣсты», была помолвлена ея отцомъ съ женихомъ, къ которому она не чувствовала ни малѣйшаго влеченія. Далекая отъ боязливой покорности общественному требованію (Sociale Ordnung), она не проливаетъ безполезныхъ слезъ, но соглашается быть похищенной тѣмъ человѣкомъ, котораго она любитъ, и отецъ ея ненавидитъ.

Мятежница противъ отцовскаго и государственнаго авторитета вступаетъ въ бракъ съ мятежникомъ, возставшимъ противъ чужеземнаго владычества, каковаго наипокорнымъ слугою является ея отецъ. И вотъ вамъ романъ съ трагической развязкой. А развѣ онъ могъ имѣть иную развязку, когда герой и героиня обладали такими благородными и возвышенными мыслями и стремились къ идеалу?.. Прекрасное, увы, обречено гибели!..

Генералъ Лафайетъ разсказываетъ, что однажды въ 1813 году Наполеонъ, произнося похвальную рѣчь Октавіану Августу, назвалъ его «истиннымъ образцомъ великаго человѣка». Можно согласиться, что пылкій ораторъ высказалъ несомнѣнно искреннее убѣжденіе, хотя бы по причинѣ своего сродства съ основателемъ римской имперіи, ибо Наполеонъ, какъ и Октавіанъ, представляютъ собою изумительную смѣсь бандита съ актеромъ, при чемъ, надо отдать справедливость, обѣ эти роли были ими исполнены съ искусствомъ, доведеннымъ до виртуозности. И французскій императоръ, и римскій цезарь прекрасно музицировали на инструментѣ человѣческой низости, честолюбія и властолюбія, хотя римлянинъ оказался въ сравненіи съ корсиканціемъ болѣе искуснымъ и музыкантомъ, и комедіантомъ. Игра Августа была умна, послѣдовательна, и отличалась осторожностью, и вотъ причина, почему онъ былъ счастливъ до послѣдней минуты своей жизни, такъ что, умирая, могъ приказывать своимъ приближеннымъ апплодировать ему^[28].

Напротивъ того, роль Наполеона ему не удалась, ибо онъ смотрѣлъ на нее не какъ на игру, а принималъ за серьезное дѣло, и потому вмѣсто виртуоза деспотизма обратился въ безумнаго деспота или маніака деспотизма Превосходство римлянина надъ корсиканцемъ выражается главнымъ образомъ, въ самоограниченіи перваго, которое практиковалось имъ даже въ вопросахъ внѣшней политики. Августъ держался того принципа, что римское государство нуждается болѣе во внутреннемъ порядкѣ, нежели въ территоріальныхъ пріобрѣтеніяхъ. Если онъ и отступалъ отъ этого правила, то единственно лишь въ распространеніи владѣній Рима къ сѣверу и въ силу того довода, что тирольскіе и юрскіе Альпы представляли слишкомъ слабую преграду вторженію германскимъ полчищамъ въ Италію Благодаря удачнымъ походамъ своихъ пасынковъ — Друза и Тиберія, ему удалось раздвинуть предѣлы имперіи въ Панноніи и Южной Германіи, вплоть до Дуная, но все же окончательнаго и успѣшнаго результата онъ добился не столько побѣдами оружія, сколько дипломатическимъ искусствомъ, утверждая римское владычество надъ германскими народами заключеніемъ съ ними союзовъ.

Той же политики по отношенію къ Германіи, какъ извѣстно, впослѣдствіи держались Людовикъ XIV и Наполеонъ I. Однако этимъ двумъ смертельнымъ врагамъ нашего отечества было удобнѣе дѣйствовать нежели римлянину, жъ какъ Риму, не смотря на все его могущество, приходилось считаться съ представителями интересовъ свободнаго германскаго народа, тогда какъ Людовикъ XIV и Наполеонъ I имѣли дѣло уже съ народомъ, впавшимъ въ окончательное рабство, и имъ приходилось лишь закупать князей, которые къ тому-же въ семнадцатомъ, восемнадцатомъ столѣтіяхъ, не исключая и начала девятнадцатаго, представляли собою товаръ не дорогой и легко пріобрѣтаемый.

Конечно, и въ началѣ перваго вѣка христіанскаго лѣтосчисленія существовали нѣмецкіе князьки, вполнѣ достойные своихъ потомковъ — этихъ пресмыкающихся передъ Наполеономъ членовъ рейнскаго союза, съ титулами «королевскаго высочества» и просто «высочества». Однимъ изъ такихъ родоначальниковъ и былъ par excellence князь херусковъ Сегестъ первый наипокорнѣйшій слуга римскаго деспотизма и тесть Арминія по неволѣ. Сегестъ былъ истиной «реальный политикъ» и настолько «реальный», что ему слѣдовало бы жить во второй половинѣ XIX вѣка. Благодаря успѣху оружія и дипломатическому искусству (что мы уже указывали), власть римлянъ въ 7-мъ году отъ P. X. такъ далеко и прочно утвердилась на сѣверѣ, что придворный историкъ Веней Патеркулъ могъ уже писать: «почти вся Германія обращена въ провинцію, платящую дань». На господство Рима Сегестъ смотрѣлъ, какъ на «fait accompli», т. е. считалъ это дѣло безповоротно рѣшеннымъ и дальнѣйшее сопротивленіе римскому могуществу чистѣйшимъ абсурдомъ, и такъ какъ политика есть «наука возможнаго», то въ силу столь разумнаго опредѣленія онъ и постановилъ: "Мы (нѣмцы) охотно подчиняемся иноземному игу, которое преслѣдуетъ лишь цивилизаторскія цѣли. Любезные римляне предоставляютъ намъ всѣ средства нести это иго возможно удобнѣе, и мы не будемъ страдать отъ того, что они, насадивъ это ярмо возможно плотнѣе народу на шею, натрутъ ему ее вмѣстѣ съ плечами до крови. А потому, мы Сегестъ первый, волею и милостью Августа, князекъ уголка земли Херусковъ постановили признать за благо римское господство, ибо только глупецъ, идеологъ и ѣздящій верхомъ на принципахъ можетъ предпочесть реальной политикѣ, т. е. «возможному» «политику идеальную» или нѣчто невозможное, фантастическое, и промѣнять вѣрныя почести и безмятежную жизнь на такую глупость, какъ національная честь, самостоятельность, нѣмецкая свобода и право.

Несомнѣнно, римское правительство разсчитывало на только что изложенное реально-политическое воззрѣніе германцевъ, иначе оно бы не сдѣлало столь непростительную ошибку, какъ назначеніе намѣстникомъ въ Германію грубаго, ограниченнаго, свирѣпаго и корыстолюбиваго Варра, который, будучи раньше правителемъ Сиріи, до того ее разграбилъ, что даже самъ вышеупомянутый придворный историкъ Патеркулъ говоритъ про него: «онъ вступилъ въ Сирію бѣднякомъ, а покинулъ ее богачомъ». Какъ онъ обращался съ германцами, можно видѣть уже изъ одного того, что онъ, по словамъ того же Патеркула, считалъ ихъ за существъ «qui nihil praeter vocem membraque haberent hominum», т. е., не имѣющихъ ничего общаго съ людьми, кромѣ голоса и членовъ тѣла. Вступивъ въ управленіе Германіей, его превосходительство тотчасъ-же принялся по своему просвѣщать бѣдныхъ нѣмецкихъ дикарей. Варравское правленіе продолжалось нѣсколько лѣтъ, пока не окончилось страстной катастрофой.

Арминій, — презираемый Сегестомъ, какъ послѣдователь политическихъ идеаловъ и ненавидимый имъ за свою популярность — завоеваніе Германіи римлянами не признавалъ за свершившійся фактъ. Это «рѣшенное дѣло» для Сегеста не представлялось ему тѣмъ кумиромъ, передъ которымъ люди во всевозможныхъ обстоятельствахъ должны падать ницъ. Онъ уразумѣвалъ политику не какъ науку возможнаго, а считалъ ее скорѣе откровеніемъ природнаго чувства, дѣломъ совѣсти, голосомъ долга. Съ этой стороны его, конечно, слѣдуетъ считать за человѣка, стоящаго на весьма низкой степени государственнаго развитія, ибо онъ не умѣлъ слѣдовать примѣру прочихъ государственныхъ людей и былъ до того одностороненъ, упрямъ и самолюбивъ, что ни подъ какимъ видомъ не могъ согласиться, чтобы его отечество было лишено національности, самобытной цивилизаціи, а народъ обращенъ въ рабовъ.

Единственнымъ ему извиненіемъ можетъ служить развѣ то, что онъ служилъ въ римскомъ войскѣ, получилъ право римскаго гражданина, удостоился званія всадника и хорошо говорилъ по латыни. Онъ вполнѣ постигъ римлянъ и прекрасно понималъ, что значитъ у нихъ привить «культуру» или «цивилизацію» другой націи. Добрый Арминій даже не былъ настолько образованъ и умѣренно — либераленъ, чтобы удовлетвориться однимъ патетическимъ протестомъ противъ факта чужеземнаго владычества, а затѣмъ, сложивъ руки, успокоиться сознаніемъ собственнаго достоинства, какъ совершившаго все должное для блага своей родины. Напротивъ, онъ былъ скорѣе политикомъ чувствъ, крайнимъ, безумнымъ политикомъ, который рѣшился возстать за освобожденіе своей родины отъ господства чужеземца и разрушить установленный Римомъ покой и порядокъ.

Молодой вождь херусковъ, однако, не рѣшился открыто возстать противъ господства и деспотизма Рима. Онъ предпочелъ перехитрить самихъ угнетателей. Способъ, благодаря которому чванливый и надменный Варръ остался въ дуракахъ, свидѣтельствуетъ, что «политикъ идеаловъ» въ нужныхъ случаяхъ обладалъ въ значительной мѣрѣ и практической смѣткой. Съ умѣньемъ, достойнымъ удивленія, Арминію удалось побороть равнодушіе нѣмецкаго партикуляризма и изъ небольшаго числа германскихъ племенъ образовать прочный союзъ противъ Рима. Что при всемъ его личномъ честолюбіи играло и не малую роль его чисто патріотическое чувство, это — внѣ спора. Да и почему бы онъ долженъ былъ быть чуждъ честолюбія освободить отечество и за этотъ подвигъ встать на пьедесталъ, съ котораго, какъ герой красовался бы вѣчнымъ назиданіемъ грядущему германскому потомству.

Подобно тому, какъ владѣтельные князья рейнскаго союза служили своему протектору — корсиканцу Наполеону въ качествѣ доносчиковъ и шпіоновъ и съ 18о8по 1813 г нанусерднѣйше шпіонили своему господину обо всемъ что касалось пробужденія національнаго стремленія въ на родѣ, точно такъ поступилъ въ свое время и Сегестъ, покорнѣйшій слуга Рима. Избраніе Арминія княземъ основаннаго имъ національнаго союза встало поперекъ горла Сегесту. Оно возбудило въ немъ сильную зависть, ему было до боли обидно, что рушилась возлелѣенная имъ надежда стать вождемъ Херусковъ по назначенію Рима, тогда какъ его и столь ненавистный ему зять признанъ въ этомъ званіи волею народа. Къ счастію будущности Германіи, Варръ въ чаду самоувѣренности оставался глухъ и нѣмъ ко всѣмъ предупрежденіямъ и доносамъ Сегеста. Такимъ образомъ, Арминій получилъ возможность безпрепятственно выполнить до конца свой планъ, заключавшійся въ томъ, чтобы однимъ ударомъ сокрушить римское владычество.

Въ Тевтобургскомъ лѣсу, по всей вѣроятности, неподалеку отъ нынѣшняго города Бекума, въ 9-мъ году отъ Рож. Хр., въ дни съ 9-го по 11-е сентября, народный князь Арминій нанесъ подготовляемый имъ римлянамъ рѣшительный ударъ съ такою дерзкою смѣлостью и до того чувствительный, что громкое эхо его побѣды, достигнувъ Рима, вселило въ боязливыхъ сердцахъ римскихъ квиритовъ «Кимврійскій ужасъ». Даже такой искусный комедіантъ, какъ цезарь Августъ, и тотъ до того растерялся, то взаправду сталъ биться головою объ стѣну и вопить: «Варръ, отдай мой легіонъ!». «Варръ, возврати мои легіоны!». (Warr redde mea legiones). Но Варръ лежалъ мертвый вмѣстѣ съ легіонами въ дебряхъ и пропастяхъ Тевтобургскаго ѣса. Изъ 50,000 человѣкъ, составлявшихъ общую численность римскаго войска, уцѣлѣлъ только небольшой отрядъ, который спасся благодаря только тому, что успѣлъ передаться за Рейнъ.

IV.

Охранитель Германіи отъ романизаціи, спаситель нѣмецкой народности, побѣдитель въ Тевтобургскомъ лѣсу несомнѣнно былъ геніальный и высшихъ идей человѣкъ. Вполнѣ сознавая, что сдѣланное имъ далеко недостаточно, и что борьба съ римскимъ владычествомъ продлится долгое время, онъ устремилъ всѣ свои силы на скрѣпу и распространеніе основаннаго имъ въ 9-мъ году союза германскихъ племенъ. Безспорно, что Арминій былъ первый пропагандистъ и основатель идеи нѣмецкаго національнаго объединенія, и онъ въ дѣйствительности явился первый мученикъ за нее. А такъ какъ онъ не могъ свою великую идею реализировать въ совершившійся фактъ, то: е, что ему предстояло — это жить для нея и умереть за нее.

Арминій обрѣлъ свою погибель въ нѣмецкомъ партикуляризмѣ. Какъ вполнѣ обычное явленіе, народъ за свое освобожденіе заплатилъ ему возмущающею неблагодарностью такъ какъ иначе трудно понять какимъ путемъ Сегестъ могъ добыть поддержку и такъ смѣло дѣйствовать, что хотя и измѣническимъ образомъ, захватить въ плѣнъ своего зятя и его жену, что случилось, вѣроятно, въ 15 году по P. X. Событія, имѣвшія мѣсто осенью слѣдующаго года, какъ это не грустно, констатируютъ, что для дальнѣйшаго сопротивленія господству римлянъ, у германцевъ не доставало «ни души», ни вождя. Доказательствомъ этого служитъ и то, что въ Германіи, съ вызовомъ туда изъ Галліи племянника императора Тиберія Германика (его дважды вызывали осенью 14-го и весною 15-го г. по P. X.), римляне стали свободно практиковать крайнія репрессивныя мѣры и самыя безпощадныя жестокости, обрушившіяся въ особенности на марсовъ и коттовъ.

Не успѣлъ римскій полководецъ предать огню и мечу всю страну коттовъ и снова перейти Рейнъ, какъ Арминію, — при какихъ условіяхъ неизвѣстно, — удалось бѣжать изъ плѣна. Первымъ дѣломъ онъ рѣшилъ освободить свою жену, находившуюся въ заточеніи у отца и съ этою цѣлью осадилъ крѣпость, въ которой пребывалъ Сегестъ. Однако, послѣдній успѣлъ во время послать своего сына Сегимунда^[29] къ Германику съ просьбой подать немедленно помощь. Римскій полководецъ воротился со своими легіонами и, благодаря численному превосходству, послѣ весьма кровавой битвы заставилъ отступить осаждавшихъ. По этому случаю Сегестъ обратился къ своему <испорчено>тектору съ рѣчью, которая не только по общему содержанію, но даже отдѣльными выраженіями совершенно походитъ на рѣчи, произносимыя передъ Наполеономъ князьями и министрами рейнскаго союза. Впрочемъ, тутъ нѣтъ ничего удивительнаго: низость всегда дѣйствуетъ по одному и тому же шаблону.

Измѣнникъ Сегестъ опасался оставаться въ странѣ херасковъ. Покровитель (Германикъ) отослалъ его сперва въ Галлію, а затѣмъ оттуда въ Римъ. Несчастная Туснельда — доселѣ плѣнница отца — теперь стала плѣнницей римлянъ. Когда ее вели къ цезарю, она шла, какъ повѣствуетъ Тацитъ, «родственная по духу скорѣе мужу, чѣмъ отцу, шла молчаливая, не проливая слезы и сосредоточивъ свой взоръ на сынѣ, котораго должна была родить»^[30].

Терзаемый непомѣрнымъ горемъ, Арминій изыскивалъ всѣ средства, чтобы освободить Туснельду. «Желая освободить изъ плѣна свою жену и съ нею не родившагося еще сына, но уже проданнаго въ рабство — повѣствуетъ римскій историкъ — онъ, какъ изступленный, призывалъ херусковъ поднять оружіе противъ Сегеста, и противъ римлянъ. Онъ имъ говорилъ, что для германцевъ отечество, семья и родныя права должны быть милѣе чужеземнаго насилія, и они должны примкнуть къ нему — ихъ вождю, къ славѣ и свободѣ».

Этотъ призывъ имѣлъ успѣхъ, и пламенныя убѣжденія освободителя пробудили національное движеніе противъ Рима; но тѣмъ не менѣе Туснельду нельзя было спасти. Въ плѣну она родила сына, котораго римляне назвали Тумеликомъ.

Нельзя сказать, чтобы походы Германика въ Германіи имѣли существенный успѣхъ, хотя посылаемые имъ побѣдныя бюллетени въ Римъ къ цезарю и гласили о его великихъ подвигахъ. Арминій продолжалъ сопротивляться упорно и энергично, хотя и безъ особеннаго успѣха. Тиберій отозвалъ племянника изъ Германіи, но, чтобы позолотить пилюлю, дозволилъ ему возвратиться въ Римъ съ тріумфомъ, который и состоялся 27-го Мая въ 17-мъ году отъ Р. Х. Изъ повѣствованій Страбона мы узнаемъ, что Туснельда въ качествѣ плѣнницы участвовала въ тріумфальномъ вступленіи въ Римъ побѣдителя. Она, держа на рукахъ двухмѣсячнаго сына, вмѣстѣ съ братомъ своимъ Сегимундомъ шла, закованная въ цѣпи за колесницей тріумфатора. Измѣнникъ Сегестъ былъ настолько подлъ, что рѣшился присутствовать при этомъ позорѣ дочери, сына и внука.

Столь много выстрадавшую женщину вскорѣ постигло новое горе: у ней отняли сына и, по разсказу Тацита, отослали его на воспитаніе въ Равенну. Охваченое тоской сердце страдалицы было также одиноко, какъ оторванный отъ каната и упавшій на дно моря якорь. Когда и какъ умерла Туснельда, мы не знаемъ; вѣроятно, вскорѣ послѣ разлуки съ сыномъ. Относительно-же участи несчастнаго сына Арминія можно догадаться. Тотъ же Тацитъ, упоминая, что Тумеликъ воспитывался въ Равеннѣ, добавляетъ: «какъ жестоко подсмѣялась надъ нимъ судьба, я сообщу въ своемъ мѣстѣ». Но этого разсказа, въ дошедшихъ, до насъ его сочиненіяхъ, нѣтъ, и, надо полагать, онъ былъ помѣщенъ въ тѣхъ его «Историческихъ запискахъ», которыя до сихъ поръ не найдены^[31]. Можно съ полной вѣроятностью предположить, что сынъ Туснельды, воспитываясь въ равенской гладіаторской школѣ, не безъ задней мысли доставить весьма пикантное зрѣлище римлянамъ тѣмъ, что потомокъ Арминія выступилъ бы на арену цирка участникомъ въ гладіаторскихъ играхъ^[32], которые были бы назначены по случаю какой либо новой побѣды римлянъ надъ германцами. Основаніемъ такому предположенію могутъ служить слѣдующіе пять словъ Тацита: educatus Ravennae puer, ludibrio conflictatus"^[33].

Послѣ катастрофы 15-го года, Арминій еще сплошь семь лѣтъ продолжалъ вести народную борьбу за охраненіе независимости германцевъ «не будучи побѣдителемъ, но и не будучи побѣжденнымъ» какъ выражается Тацитъ, который тутъ же называетъ его "настоящимъ освободителемъ Германіи, оказавшимъ отпоръ римскому государству во время его высочайшаго могущества.

Но, если Римъ и не могъ достигнуть паденія національнаго героя, то этого достигли завидовавшіе ему его-же соратники, подозрѣвавшіе въ немъ стремленіе къ единовластію.

А разъ онъ не былъ достоинъ быть ихъ вождемъ. — Они возстали противъ него подъ знаменемъ «нѣмецкой свободы», этимъ пресловутымъ лозунгомъ лжи и обмана, который, какъ указываетъ намъ вся исторія Германіи, выдвигался каждый разъ, когда нѣмецкіе князья желали измѣнить національнымъ интересамъ. Даже члены семьи Арминія вошли въ заговоръ съ его врагами и искали его смерти. Пробывъ 12 лѣтъ леннымъ владѣтелемъ Германіи, Арминій погибъ на 37-мъ году своей жизни, благодаря коварству своихъ родныхъ («dolo propinquorum»). Глупость и подлость въ концѣ концовъ показали свое превосходство надъ геніемъ и величіемъ ума и души, дабы мировой порядокъ шелъ своей обычной колеей.

Жена, умершая съ горя въ плѣну; сынъ, ставшій рабомъ-гладіаторомъ, самъ спаситель Германіи, по предательствѣ убитый руками нѣмцевъ — все это непріятно, но за то поучительно. Изъ всего этого мы еще разъ убѣждаемся въ злосчастномъ жребіи, который выпадаетъ на долю такъ нами называемыхъ «политиковъ чувствъ» «идеалистовъ» этихъ честныхъ и потому наивныхъ людей. Пусть этотъ фактъ послужитъ примѣромъ и предостереженіемъ для васъ, жалкіе непрактичные люди, «политики идеалисты», «мечтатели», и «борцы за идею», --вы вѣчно играющіе на ветхой лирѣ «сердечной чувствительности».

МЕССАЛИНА.

Meretrix Augusta.
Juven: VI. 18.

24 Августа, 41 года христіанскаго лѣтосчисленія во дворцѣ римскихъ цезарей произошелъ одинъ изъ тѣхъ дворцовыхъ переворотовъ, которые всегда были и будутъ естественною принадлежностью неограниченнаго деспотизма. Сторонники тирановъ превращаются въ ихъ палачей, и въ лѣтописяхъ исторіи рабства отмѣчается кровавыми строками паденіе изверга и замѣна его такимъ же, если не еще болѣе гнуснымъ чудовищемъ. Гдѣ народъ дошелъ до той ужаающей степени развращенности, примѣры которой намъ являетъ Римъ по окончаніи страшныхъ междоусобныхъ войнъ, тамъ Немезида^[34], по временамъ заставляетъ чувствовать мучителей растленнаго и униженнаго человѣчества, что «часъ Созмездія за содѣянныя преступленія уже наступилъ»^[35].

Благодаря убійствамъ, преступленіямъ и интригамъ, Октавіанъ благополучно возвелъ себя на престолъ. Его можно было бы назвать Луи-Филиппомъ древности, если Сізъять изъ его характера ледяную жестокость, отсутствовавшую у государя, съумѣвшаго превратить свой мѣщанскій дождевой зонтикъ въ королевскій скипетръ. Августъ, управляя Римомъ, виртуозно провелъ тотъ политическій принципъ, который, спустя 16 вѣковъ, проповѣдывалъ флорентіецъ Маккіавели. Такъ какъ главное дѣло было окончено, то преемникамъ его оставалось весьма мало или почти ничего не дѣлать. Римскій народъ былъ въ конецъ деморализованъ, и римскіе граждане окончательно превращены въ чернь.

Литература вѣка Августа вполнѣ ясно отражаетъ изумительную быстроту паденія римскаго государства. Виргилій, Горацій и Овидій — почти современники, но какая глубокая пропасть отдѣляетъ перваго отъ послѣдняго! Душа Виргиліевой поэзіи — идея о вѣчномъ Римѣ. Всемірное владычество Рима служитъ Виргилію величавой канвой, и тамъ, гдѣ пульсъ его музы бьется сильнѣе, высшее желаніе поэта слышится въ такихъ энергическихъ словахъ:

«Римлянинъ, не забывай, что ты призванъ повелѣвать всѣми народами» *).

• ) Tu regere imperio populos, Romane, memento! Aen. VI, 852.

И милый эпикуреецъ Горацій нигдѣ не проповѣдаетъ скептическаго правила: «Nil admirari!» Правда, онъ часто паритъ на крыльяхъ ироніи надъ блестящимъ ничтожествомъ своего вѣка, но, когда по должности придворнаго поэта ему приходится курить ѳиміамъ подъ самымъ носомъ Августа, то ясно, до очевидности, чувствуется принужденіе, испытываемое поэтомъ. Однако, въ немъ живутъ еще республиканскія традиціи и воспитанная въ немъ идея величія Рима продолжаетъ оставаться незыблемой въ его воззрѣніяхъ, такъ какъ она неизмѣримо выше болота цезаризма, почему онъ и молится такъ:

«О, богъ солнца, да не явится предъ тобою ничего болѣе великаго, чѣмъ Римъ!» *)

• ) Alme Sol, possis nibil urbe Roma visere majus. Carm. Secul. II.

Въ противоположность имъ обоимъ, въ Овидіѣ, въ этомъ поклонникѣ разврата временъ императоровъ, мы встрѣчаемъ римлянина, живущаго исключительно своими личными интересами и пороками. Все великое и высокое уже имъ позабыто, а если иногда и проскользаетъ, то въ весьма ѣдкихъ случаяхъ, весьма бѣгло и только, какъ лирическое отступленіе или украшеніе. Высоко даровитый поэтъ находитъ какое то особенное удовольствіе копошиться въ политической и нравственной гнили своего времени и потому нѣтъ ничего удивительнаго, что даже граціознѣйшая его элегія — только одно сладострастное выраженіе циничнаго акта, такъ же какъ и то, что необузданный менторъ (науки любви", являющійся такою вопіющею противупоюжностью Виргилію и даже Горацію, высказываетъ свое высокое желаніе умереть въ минуту самаго дикаго чувствительнаго опъяненія {Aestus erat mediamque dies exegerat horam, cet. Amor. 1, 5.

Felix, quem Veneris certamina mutua perdunt!

Di faciant, leti causa sit ista mei!

Induat adversis contraia pectora telis

Miles et aeternum sanguine nomen emat.

At mihi contingat Veneris languescere motu;

Cum moriar, medium solvar et inter opus!

Amor. II, 10, 29. seq.

"Счастливъ тотъ, кого губитъ взаимная борьба изъ-за Венеры

Воля боговъ — пусть будетъ это причиною моей смерти!

Пусть воинъ покроетъ вражескую грудь стрѣлами

И купитъ кровью безсмертное имя.

Пусть мнѣ приходится страдать ради Венеры;

Когда я буду умирать, я спасусь среди самаго дѣла.}.

Въ основѣ римской жизни лежала съ самаго начала и до конца грубость нравовъ, также какъ рѣзкой характеристической чертой римлянъ являлся тотъ животный эгоизмъ, который такъ рельефно проявился впослѣдствіи и съ то же неизмѣнной дерзостью только у одного народа — англичанъ. Проштудируйте политику Рима и современной Англіи и вы увидите, какъ здѣсь, такъ и тамъ одинъ и тотъ же безграничный грубый деспотизмъ, весьма неискусно замалеванный гнуснымъ лицемѣріемъ. Такъ какъ римляне по своей натурѣ были безчеловѣчны, грубы и суровы, то вливаемое въ нихъ по каплямъ греческое образованіе придавало имъ одну лишь внѣшнюю прикрасу. Потому то мы и наблюдаемъ процессъ гніенія прежде зрѣлости — это неизмѣнное явленіе тамъ, гдѣ утонченная культура соприкасается съ варварствомъ. Грубо восхищенный своимъ могуществомъ, высокомѣрный насколько всегда бываетъ невѣжда, нахальный, какъ случайно обогатившійся лакей — римлянинъ обращался съ бѣдной художественно образованой и изящной Элладой, какъ съ рабыней, въ лучшемъ случаѣ, какъ съ наложницей, на ласки которой господинъ снисходитъ отвѣтомъ ударомъ бича или пинкомъ. Рабыня жестоко отмстила за себя: она истощила своего тирана.

Внѣ всякаго сомнѣнія, деморализація Рима шла попутно съ его цивилизаціей. Культура не была для римлянъ освѣжающей и укрѣпляющей душею, а скорѣе ложемъ разврата и пороковъ. Въ этомъ и кроется причина того изумительнаго или, вѣрнѣе, отвратительнаго явленія, что владыка міра — Римъ было у себя дома тою презрѣнною канальею, которую цезари могли топтать ногами, когда и сколько имъ угодно. Мы должны предположить, что цезари, управлявшіе Римомъ, были люди, лишенные разсудка, и усматривать, такъ сказать, какъ вполнѣ логическое послѣдствіе предшествующаго порядка то, что повелѣвающій почти всѣмъ древнимъ міромъ народъ, сливаясь не смотря на различіе сословій, классовъ, въ одну лишенную характера и воли массу съ рабскою угодливостью подчинялся своимъ повелителямъ, которые, опьяненные всемогуществомъ и возводившіе въ принципъ свое циничное презрѣніе къ человѣчеству, изощрялись въ своей безпрепонной власти, какъ въ какого то рода искусствѣ, подобно Тиберію, или предавались формальному неистовству, подобно Калигулѣ и Нерону, или принимали съ идіотической улыбкой воздаваемыя имъ божескія почести, какъ нѣчто имъ дѣйствительно присущее, подобно Клавдію.

Если бы кто либо, съ позолоченныхъ зубчатыхъ стѣнъ Капитолія смотрѣлъ бы на Римъ цезарей, и обладалъ бы юркимъ взоромъ Тацита, то, конечно, не смотря на все колоссальное богатство, блескъ и великолѣпіе вѣчнаго города, не могъ не увидѣть въ немъ ту всемірную помойную яму, въ которую стекалось со всѣхъ концовъ и угловъ земнаго міра, выражаясь словами Тацита, «все отвратительное и все безстыдное»^[36]. Здѣсь на этомъ всемірномъ рынкѣ,, куда посылались произведенія почвы и промышленности всѣхъ странъ древняго міра, на этомъ базарѣ всѣхъ сокровищъ земнаго шара, въ этомъ колоссальномъ калейдоскопѣ, составленномъ изъ лицъ, типовъ, одеждъ, религій и пороковъ всѣхъ народовъ, въ этомъ чудномъ лѣсѣ изъ храмовъ,, дворцовъ, форумовъ, театровъ, цирковъ, портиковъ, тріумфальныхъ арокъ, бань и статуй, --обращенный въ чернь populus romanus, питаемый и одѣтый за счетъ порабощеннаго и раздавленнаго міра, проводилъ свою жизнь, въ нескончаемой шумной вакханаліи, или оргіи, въ которой поочередно, сладострастіе смѣнялось жестокостью, жестокость сладострастіемъ, и гигантская постановка которой обходилась безумной суммы денегъ, несмѣтнаго числа человѣческихъ жизней и жизней животныхъ, какъ увеселительныхъ выставокъ смерти въ шумныхъ циркахъ на дымящейся кровью аренѣ.

Нѣтъ ничего божественнаго и человѣческаго, что не подвергалось бы пошлому осмѣянію и гнусному поруганіи въ этомъ блестящемъ и роскошномъ лупанаріи, гдѣ человѣкъ, будучи только однимъ животнымъ, словно бѣшеный, бросался отъ одного наслажденія къ другому. Здѣсь цезари открыто вступали въ бракъ съ своими рабами, а ихъ жены, цезарши также публично склоняли своихъ сыновей къ кровосмѣшенію. Здѣсь торгующія собою женщины дерзко выказывали свою наготу, бросали милліоны на украшеніе своего тѣла драгоцѣнными камнями, а паяцъ, содержимый на государственный счетъ, заодно и любовника, принцессъ, давалъ пиръ для знаменитой сволочи, на которомъ часто одно блюдо стоило шесть тысячъ рублей, такъ какъ оно состояло изъ самыхъ рѣдкихъ птицъ. Все принимало чудовищные, безумные, невѣроятные размѣры; умъ бѣшено изобрѣталъ самыя нелѣпыя, причудливыя и невозможныя вещи, стремясь утолить свою грязную страсть къ разврату въ безобразныхъ и неестественныхъ формахъ. И въ то время, когда для забавы патриціанской и плебейской черни, на аренахъ цирковъ тысячи и тысячи гладіаторовъ убивали другъ друга по всѣмъ правиламъ ихъ искусства, а тысячи звѣрей, привезенныхъ за громадныя деньги изъ самыхъ отдаленныхъ странъ, отдавались на растерзаніе другъ другу, — въ самомъ дворцѣ цезарей, въ этомъ притонѣ разврата, подъ розами наслажденія шипѣли ядовитыя змѣи. Семейство цезаря было какимъ то отвратительнымъ узломъ, въ которомъ сплетались всякіе противуестественные пороки и убійства и матерей, и братьевъ, и женъ, и дѣтей. Пресыщенность владыкъ Рима вызывала въ нихъ самыя причудливыя и нелѣпыя капризы. Одному являлось желаніе глотать распущенный въ уксусѣ жемчугъ; другому ѣздить верхомъ на оленяхъ, кабанахъ, львахъ или тиграхъ; третьему — выучить танцовать носороговъ и крокодиловъ; четвертому освѣщать свои сады живыми факелами, т. е. осмоленными и зажженными живыми людьми; пятому — питаться паштетами изъ мозга страусовъ. Въ театрахъ не только въ присутствіи мущинъ, но и женщинъ, декламація, пѣсня и танецъ доходили до тѣхъ предѣловъ безстыдства и нахальства, о которыхъ мы представленія не имѣемъ. Громадныя богатства, награбленныя путемъ невообразимыхъ и подлыхъ преступленій, расточались на осуществленіе безумныхъ прихотей. Здѣсь созидали гору среди моря, тамъ на вершинѣ горы копали огромное озеро. Одному приходила фантазія поливать виномъ свои фруктовые сады, другому окрашивать свои стада овецъ пурпуровой краской. Какой то гастрономъ постоянно лакомится муреной, откормленной человѣческимъ мясомъ, другой ничего не желаетъ ѣсть, кромѣ жареныхъ жаворонковъ, третій идетъ далѣе, заказывая себѣ и гостямъ, приглашеннымъ на обѣдъ, соловьиные язычки и павлиныя печени.

Понятно, что въ такомъ обществѣ, вся жизнь котораго проходила въ какой то чудовищной обстановкѣ, вродѣ вызываемой у курильщиковъ опіума, — въ этой цезарско-римской преисподнѣй, положеніе и поведеніе женщины и не могло быть инымъ, какимъ оно было на самомъ дѣлѣ. Римлянки никогда не подвергались въ той степени униженію женскаго достоинства и оскорбительной опеки, какія явились удѣломъ женщины Эллады, онѣ во всякомъ случаѣ получили гораздо раньше въ достаточной степени независимость. Правда, древне-римское право утверждало за отцомъ семейства, какъ главой дома, полную и неограниченную власть въ предѣлахъ права жизни надъ всѣми членами семьи; но, съ паденіемъ основъ древне-римской семейной жизни, это право мало по малу потеряло свое значеніе. Римъ временъ цезарей являлся сущимъ раемъ для эманципированныхъ женщинъ, если только подъ словомъ рай можно понимать что либо общее съ разнузданнымъ развратомъ. Эманципаціи женщины главнымъ образомъ способствовала происшедшая перемѣна въ воззрѣніяхъ на бракъ и ея практическое осуществленіе. Строгіе римскіе законы о бракѣ, по которымъ всѣ права отца невѣсты переходили всецѣло къ мужу^[37], смѣнили новыя постановленія, заключавшія болѣе свободныя формы и предоставлявшія право женщинъ, вполнѣ распоряжаться своимъ имуществомъ и требовать по нѣкоторымъ поводамъ развода^[38]. Эти постановленія явились на руку чисто распутнымъ цѣлямъ, что особенно ярко выразилось во времена цезарей. Эмансипаціей воспользовались почти исключительно богатыя и вліятельныя женщины и, опираясь на законъ, довели свою свободу до самаго наглаго и безстыднаго распутства.

Чтобы яснѣе представить себѣ различіе нравственнаго состоянія римскихъ женщинъ ранняго времени по сравненію съ болѣе позднимъ временемъ, достаточно только сопоставить имена Виргиніи, Волумніи, Корнеліи и Порціи съ именами Лидіи, Юліи, Агриппины и Мессалины. Однако, надо замѣтить, что растлѣніе женскихъ нравовъ начинается уже со временъ республики совмѣстно съ усиленіемъ могущества и увеличенія богатства Рима, которыя въ высшей степени пагубно повліяли на женщинъ. Циничная живопись и скульптура, непристойныя театральныя представленія, съ своей стороны, разжигали ихъ чувственность. Объ этомъ свидѣтельствуетъ цѣлый рядъ современныхъ римскихъ писателей и въ числѣ ихъ, какъ самый хлесткій бичъ, Ювеналъ, въ сатирѣ котораго, какъ въ вогнутомъ зеркалѣ отражается вся чудовищность этого распутнаго міра.

Ко днямъ гражданскихъ войнъ сѣмя рафинированнаго разврата уже дало пышный цвѣтъ. Какъ въ свое время члены «petites maisons» и «Parc aux cerfs», какъ, напримѣръ, кардиналъ Берни и его пріятель Казанова занимались гоблазномъ монахинь, такъ и римляне эпохи гражданскихъ войнъ избирали предметомъ своихъ эротическихъ похожденій — весталокъ. Такого рода поступки Саллюстій приписываетъ патентованному развратнику и уже не первой молодости нѣкоему Катилинѣ. Исторія этого Алкивіада римскаго произведенія, т. е. опошленнаго и грубо изуродованнаго подлинника, свидѣтельствуетъ вообще о поразительной распущенности женщинъ. Тотъ же Саллюстій громко жалуется, что женщины дешево продаютъ цѣломудріе^[39], а то юный современникъ — Горацій, который къ тому же далеко не отличается строгой нравственностью, въ своей прекрасной одѣ «къ Римлянамъ» высказываетъ слѣдующее:

Искусству нравиться мы рано учимъ дѣвъ,

Имъ іонійскія дались тѣлодвиженья,

И каждая изъ нихъ, еще и не дозрѣвъ,

Уже любовныя лелѣетъ вождѣленья,

А въ скоромъ времени за мужнинымъ виномъ

Любовника себѣ моложе припасаетъ,

И радостью даря запретною тайкомъ,

Кого бъ то ни было — въ ночи не разбираетъ.

Но на глазахъ у всѣхъ, при мужѣ, наконецъ,

Она встаетъ, спѣша на откликъ отозваться,

Коль съ корабля пришелъ испанскаго купецъ,

Который о цѣнѣ не станетъ торговаться *).

• ) Hot. carm. III 6, 21 seq. Перев. А. Фега.

Также и другой еще болѣе поздній современникъ, Проперцій, вполнѣ соглашается съ «пламеннѣйшимъ пѣвцомъ любви». Въ Римѣ говоритъ онъ:

Всѣ жены, вѣроломны и здѣсь не встрѣтишь ты

Ни цѣломудренную Пенелопу,

Ни вѣрностью прославленную Эадну *).

• ) Propert. III 13, 23.

Совершенно иныя рѣчи мы слышимъ у Овидія, появляющагося всего десять лѣтъ спустя. Распущенность своихъ соотечественницъ «вѣтренный Назонъ»^[40] находитъ весьма милой и вполнѣ естественной или въ порядкѣ вещей. «Учитель любви» обращается къ нимъ съ такими совѣтами: «Любите и дозволяйте любить себя, красавицы! Цѣломудрена лишь та, которой никто не желаетъ обладать, а будь она ловчѣе, то не замедлитъ и сама предложить себя въ услугу». До какого же позорнаго паденія нравственности должно было дойти то общество, въ которомъ тотъ же его любимѣйшій поэтъ съ полною развязностью открыто могъ говорить: «Только необразованный деревенщина, не знающій, что значитъ хорошій тонъ у свѣтскихъ людей, можетъ оскорбляться невѣрностью своей жены»^[41].

Вотъ то время, въ которое имѣлъ мѣсто нижеслѣдующій эпизодъ изъ исторіи римскихъ цезарей, и та почва, на которой возрасла «Meret rix Augusta»^[42].

II.

Цезарь Кай Калигула, превратившійся, съ провозглашеніемъ его императоромъ, изъ безпутнаго юноши въ свирѣпаго тигра, въ продолженіи трехъ лѣтъ своего царствованія совершалъ всѣ гнусности, какія только доступны фантазіи, обезумѣвшей отъ пресыщенія всякаго рода преступленіями. Омерзительные поступки этого тирана, однако, вполнѣ соотвѣтствовали паденію нравственнаго состоянія римлянъ, такъ что извѣстная его тигровая острота:

«О, еслибъ весь римскій народъ имѣлъ только одну шею»,

можетъ показаться до нѣкоторой степени и извинительною.

Сегодня 24-го Января, 41-го года, цезарь — человѣкъ высокаго роста, съ огромнѣйшимъ животомъ на тоненькихъ ножкахъ, съ голой, какъ колѣно, головой, съ щетинистой бородкой, съ глубоко впалыми и зловѣще сверкающими лазами изъ подъ широкаго и мрачнаго лба^[43] — сидитъ въ императорской ложѣ театра, воздвигнутаго подлѣ дворца въ честь Августа и Ливіи. Въ 12 часовъ дня представленіе окончилось. Цезарь всталъ, чтобы отправиться подземнымъ іодомъ завтракать къ себѣ во дворецъ. Его дядя Клавдій и зять Виницій пошли впереди, а небольшая толпа преторіанскихъ офицеровъ окружила цезаря, повидимому, съ цѣлью сдержать въ случаѣ надобности напоръ публики. Но вотъ Калигула остановился; его заинтересовали мальчики, вывезенные изъ европейскихъ и малоазіатскихъ владѣній Греціи и доставленные въ Римъ, чтобы пропѣть починенный въ честь его гимнъ. Цезарь вступилъ съ ними въ разговоръ. Его камергеръ Каллистъ и полковники преторіанцевъ Кассій Хереа и Корнелій Сабинъ многозначительно переглянулись между собой и, лишь только цезарь двинулся далѣе, центуріоны незамѣтно обнажили свои мечи. Сабинъ, сохраняя самый почтительный видъ, подошелъ къ цезарю и просилъ его: что пароль на сегодняшній день? — «Юпитеръ!» былъ отвѣтъ цезаря. Но едва успѣлъ онъ отвѣтить, какъ послѣдовало восклицаніе Хереа: «Возьми отъ него это!», сопровождаемое ударомъ меча, разсѣкшимъ подбородокъ оборотившемуся къ нему въ изумленіи Калигулѣ. — «И это, и это», раздались крики гвардейцевъ, которые, набросившись на лежащаго на землѣ цезаря, умертвили его, нанеся ему тридцать ранъ. Императорскіе тѣлохранители, набранные изъ германскихъ воиновъ, истребляя въ бѣшенствѣ все, что имъ попадалось на пути, явились слишкомъ поздно спасать императора. Чтобы довершить убійство въ Калигуловскомъ же духѣ, заговорщики умертвили его жену и его дѣтей. Одни изъ преторіанскихъ капитановъ закололъ Цезонію, а другой размозжилъ голову объ стѣну маленькой принцессѣ^[44].

Вѣсть о смерти чудовища послужила сигналомъ къ постановкѣ весьма жалкаго фарса, который прекрасно иллюстрируетъ мефистофельски-хитрую политику Августа, съумѣвшаго придать въ дѣйствительности колоссально-безобразному правленію цезарскаго Рима внѣшній характеръ республиканскихъ учрежденій и завѣщать его своимъ преемникамъ. «Консулы» созвали «сенатъ» въ Капитоліи, и это толпѣ лакеевъ пришла оригинальная мысль снова возстановить «свободу» и «республику» въ этомъ топкомъ болотѣ порока, такъ какъ оставался одинъ выборъ между господствомъ меча и ужасами анархіи. Нѣсколько гвардейскихъ солдатъ положили конецъ этой комедіи, которая, само собою понятно происходила больше на словахъ, чѣмъ на дѣлѣ. Пользуясь всеобщимъ смятеніемъ ландскнехты древняго міра ворвались съ цѣлью грабежа въ императорскій дворецъ и здѣсь нашли принца Клавдія, дядю убитаго Калигулы. Жалкій пятидесятилѣтній идіотъ, когда совершалось убійство цезаря бѣжалъ въ одну изъ отдаленныхъ комнатъ Гермесова павильона и тамъ спрятался за двойную драпировку, украшавшую входъ. Здѣсь его и нашелъ солдатъ, по имени Гратъ, вытащилъ его трепещущаго отъ страха изъ убѣжища и узналъ въ немъ императорскаго принца.

Знатный кретинъ — эти два слова всего болѣе подходитъ къ личности Клавдія — палъ къ ногамъ солдата и жалобно сталъ вымаливать пощады у того, который, быть можетъ, еще недавно пасъ свиней на берегу Рейна или Дуная. «Варваръ», почтительно поднявъ валявшагося въ ногахъ Цезаря, привѣтствовалъ его «императоромъ». Затѣмъ онъ позвалъ своихъ товарищей, которые, поднявъ на щиты вновь сфабрикованнаго простымъ солдатомъ цезаря, понесли его черезъ весь городъ въ гвардейскій лагерь. Въ это время солдатъ занимался тѣмъ, чѣмъ обыкновенно всегда занимаются подобнаго рода конституціонныя учрежденія, когда ихъ охватываетъ легкій зудъ либерализма, т. е. фразистой болтовней. И когда на слѣдующій день гвардейскіе солдаты, обнадеженные наградой въ 750 рублей, которыя объявилъ «вы-ы-да-да-ть на каж-ж-ж-до-до-го-о человѣка» жалкій заика, формально провозгласили Клавдія «Imperator urbis et orbis» (императоромъ города и земнаго шара), то всякая мысль о сопротивленіи исчезла и толпа рабовъ, сохранившая званіе «римскихъ квиритовъ», привѣтствовала съ восторгомъ своего новаго повелителя^[45].

III.

Чтобы Клавдій былъ однимъ изъ самыхъ жестокихъ цезарей, этого сказать нельзя, но неоспоримо, что онъ былъ, однимъ изъ самыхъ глупыхъ цезарей, несмотря на свою ученость, или, вѣрнѣе, благодаря ей.

Отца его, Друза Германика, Ливія родила черезъ три месяца послѣ своего выхода за Октавіана Августа, при чемъ неизвѣстно, отъ Августа или отъ своего перваго мужа Тиберія Клавдія Нерона, отъ котораго отнялъ ее Августъ, крайней мѣрѣ, римскіе остряки по поводу родовъ Ливіи насвистывали слѣдующій греческій стихъ:

— «Кто счастливъ, у того родится и трехъ мѣсячный ребенокъ».

Друзъ — преждевременно скончавшійся къ великому несчастію Рима и къ великому счастію Германіи — женатъ былъ на Антоніи, дочери Марка-Антонія и Октавіи, слѣдовательно, внучкѣ Августа, и вотъ отъ этого то брака въ 10-мъ году отъ Р. Хр. явился на свѣтъ третьимъ ребенкомъ хилый и болѣзненный Клавдій^[46] на котораго, уже съ дѣтства, вся семья смотрѣла, какъ на дурачка. Его мать выражалась про него, какъ про «уродца, сшитаго природой на скорую нитку», и если она желала выразить свое мнѣніе о чьемъ либо слабоуміи, то обыкновенно говорила, что этотъ человѣкъ даже глупѣе ея сына Клавдія^[47]. Еще болѣе презрительно, если это только возможно, обходила съ золотушнымъ мальчикомъ его бабка, императрица Ливія. Его же дѣдушка Августъ, такъ тотъ прямо избралъ жалкаго Клавдія предметомъ своихъ насмѣшекъ. До сихъ поръ сохранились письма его къ Ливіи, въ которыхъ онъ называетъ принца "дефектомъ по душѣ и тѣлу, болваномъ, простофилей и кретиномъ {Sin autem 'ελαττῶσϑαι sentimus καὶ βεβλάφϑαι καὶ εἰς τὴντοῦ σώματος καἰ εις τῆς ψοχῆς ἀρτιότητα. Въ другихъ случаяхъ цезарь называетъ принца misellus (несчастный).}.

Изъ всего этого ясно слѣдуетъ, что цезарское достоинство, которое Клавдій унаслѣдовалъ вслѣдствіе смерти старшаго своего брата Германика (въ 19 г. по Р. Хр.), нашло въ немъ не особенно завиднаго и блестящаго представителя. Уже одна внѣшность этого дефекта, бывшаго къ тому-жъ съ дѣтства, до зрѣлаго возраста включительно, постоянной жертвой всевозможныхъ болѣзней, ничего не имѣло въ себя цезарскаго. Его длинное, согнутое туловище едва держалось на тонкихъ ляшкахъ, почему его походка, по выраженію современныхъ ему историковъ, походила на гусиное шаганіе. Онъ былъ заика, страдалъ подагрическимъ дрожаніемъ тѣла, имѣлъ гноеточивый носъ и слюнявый ротъ, что же дѣлало его вполнѣ отвратительнымъ существомъ; когда же его охватывала злоба или вообще онъ приходилъ въ взволнованное состояніе, ужасное чудовище было налицо.

Новый цезарь — идіотъ по уму, былъ педантъ по образованію. Онъ старательно выштудировалъ латинскій и греческій языки, упражнялся въ сочинительствѣ, написалъ на греческомъ языкѣ изслѣдованіе «О Тирѣ и Карфагенѣ», оставилъ руководство къ игрѣ въ шахматы, зналъ на память массу цитатъ, подарилъ римской азбукѣ три новыхъ буквы собственнаго изобрѣтенія и заставлялъ лекторовъ публично читать его историческія сочиненія, терпѣливое выслушиваніе которыхъ служитъ лучшимъ свидѣтельствомъ его выдающейся покорности его вѣрноподданныхъ. Какъ правитель государствомъ Клавдій выказывалъ много излишняго рвенія; такъ, напр., однажды онъ заразъ обнародовалъ двадцать указовъ, въ числѣ которыхъ одинъ повелѣвалъ вѣрноподданнымъ гражданамъ «хорошенько обмазать смолою бочки къ предстоящему сбору винограда», другой — объявлялъ во всеобщее свѣдѣніе, что самымъ дѣйствительнымъ средствомъ противъ укуса змѣи является сокъ кактусова дерева и т. п. Такое-же выказалъ онъ педантическое усердіе не по уму и въ качествѣ исполнителя судебныхъ обязанностей и, какъ прежде, будучи принцемъ, служилъ потѣхой для всей своей семьи, такъ и теперь уже предсѣдатель трибунала служилъ забавой для адвокатовъ. Однажды нѣкій грекъ, ведшій лично процессъ, во время защиты своего дѣла, обозвалъ его «старымъ осломъ», а въ другой разъ нѣкій римскій всадникъ, несправедливо имъ обвиненный, пустилъ ему съ досады въ голову аспидную доску для письма и грифель^[48].

Светоній выдвигаетъ малодушіе и подозрительности главными чертами характера Клавдія, съ которыми весьма удобно совмѣщалась и жестокость, приписываемая ему тѣми же писателемъ. Клавдій любилъ присутствовать при казняхъ. Изучать мимику умирающихъ на аренѣ гладіаторовъ было для него всегда пріятнымъ удовольствіемъ. Мы забыли упомянуть, что онъ былъ большой обжора, пьяница и сильно преданъ чувственнымъ удовольствіямъ^[49]. Изъ всѣхъ этихъ отмѣнныхъ свойствъ и образовалась узда, которой приближенные управляли цезаремъ-идіотомъ, бывшимъ — по словамъ Діона, — «повелителемъ Рима и Римской имперіи, и въ то же время полнымъ рабомъ»^[50]. Въ новой исторіи можно найти лицо весьма похожее на римскаго цезаря Клавдія: это король Англіи Іаковъ I Стюартъ, такой же заикающійся, слюнявый, отвратительный и трусливый идіотъ.

IV.

Нельзя оспаривать, что при всѣхъ такихъ свойствахъ. Клавдію весьма трудно было быть любимцемъ женщинъ и наоборотъ, весьма легко было быть ихъ посмѣшищемъ и игрушкой. Всѣ его матримоніальныя вожделѣнія оканчивались самымъ жалкимъ образомъ. Отъ своей первой невѣсты Эмиліи Лепиды онъ вынужденъ былъ отказаться по волѣ самого Августа; вторая его невѣста, Ливія Медуллина, умерла въ день, назначенный для свадьбы. Послѣ этого онъ женился на Плавціи Ургуланилѣ, но развелся съ нею вслѣдствіе какой-то незначительной ссоры послѣ того, какъ она ходила ему сына (Друза) и дочь (Клавдію), дѣйствительнымъ отцемъ которыхъ былъ нѣкій вольноотпущенникъ.

Второй его бракъ съ Эліей Петиной оказался и того (короче; тотчасъ послѣ того, какъ она родила дочь (Антонію), онъ развелся съ нею, выставивъ на этотъ разъ мотивомъ (развода — ея позорное распутство. Затѣмъ онъ вступилъ въ третій бракъ съ дочерью своего двоюроднаго брата Барбары Мессалы, Валеріею Мессалиной, которая родила ему дочь (Октавію) и сына (Британика), и сдѣлала уже и безъ того рогатаго цезаря римлянъ — цезаремъ всѣмъ рогоносцевъ. Войдя въ союзъ съ оберъ-камергеромъ Каллистомъ, первымъ секретаремъ Нарцисомъ и государственнымъ казначеемъ Палласомъ, Мессалина окончательно забрала въ руки своего ученаго-идіота супруга. Императоромъ стала императрица.

Внѣ сомнѣнія, эта женщина была хороша собою, хороша — какъ грѣхъ, обольстительна, какъ сладострастная нѣга теплой весенней ночи, упоительна, какъ божественный нектаръ и, ко всему этому полна кипучаго ума и чарующей граціи.

Вѣчная жажда сладострастія составляла радость и мученіе ея жизни. Обладая чисто демоническою натурою, она съ презрительнымъ смѣхомъ переступила всѣ предѣлы женственности и человѣчности и неслыханно дерзко и смѣло щеголяла и драппировалась своимъ безстыдствомъ. Все, чѣмъ только богатая азіатская миѳологія надѣляетъ Семирамиду, все это Мессалиной обращено въ историческій фактъ.

Въ ней природа по одной изъ своихъ странныхъ прихотей создала воплощеніе распутства, а судьба по той же прихоти возвела ее на всемірный тронъ. Холодная жестокость и демоническій умъ, какъ бы нарочно, сочетались въ этомъ обворожительно красивомъ существѣ для того, чтобы довершить ея сходство съ Теодорой Византійской. Глядя съ ужасомъ на этихъ женщинъ, мы тѣмъ не менѣе должны относиться къ нимъ съ состраданіемъ, такъ какъ неугасимый огонь ихъ темперамента былъ ничто иное, какъ болѣзненное состояніе ихъ организма.

Такимъ образомъ, загадочность характера Мессалины можетъ получить объясненіе съ физіологической точки зрѣнія, но для психологическаго объясненія мы не имѣемъ надлежащаго ключа. Надо полагать, что Тацитъ въ 9 и 10 книгахъ своихъ анналъ въ рельефныхъ бы чертахъ представилъ намъ воспитаніе и развитіе характера Мессалины, но, какъ извѣстно, эта книга съ двумя предшествующими, къ сожалѣнію, до сихъ поръ не найдены. И эту потерю не можетъ вознаградить ни бездарный, хотя добросовѣстный антикваръ Светоній, ни безцвѣтный маляръ Діонъ. Что же касается Ювенала, то онъ изображаетъ не постепенный ходъ развитія характера Мессалины, а уже готовую и вполнѣ сформировавшуюся болѣзненную нимфоманическую склонность.

Впрочемъ, вопросъ, какимъ путемъ Мессалина могла дойти до того, чѣмъ она была, остается до извѣстной степени невыясненнымъ. Достаточно того, что она была цезаршей въ развращенномъ Римѣ временъ Клавдія и женою Клавдія. Тогда понятно, что зародыши демоническихъ, злыхъ началъ нашли крайне благопріятную почву для своего развитія. Передъ нами молодая красавица съ огненнымъ темпераментомъ, не только небрежно воспитанная, но и лишенная инстинктивнаго понятія о нравственности, и въ то же время высокомѣрная, жаждущая чувственныхъ наслажденій и власти, жена «повелителя міра», который, какъ воскъ, мнется и растягивается въ ея прелестныхъ ручкахъ. Чтожъ тутъ удивительнаго, что, разъ отвѣдавъ опьяняющій напитокъ, она жадно стала осушать чашу до дна. Она сознавала, наконецъ, видѣла, что въ жертву ея прихотямъ лежалъ брошенный къ ея ногамъ весь міръ блеска, роскоши, наслажденій, грѣха и преступленій, почему она, какъ тигрица, набрасывалась на свою добычу, сжигаемая жаждою осуществить безумныя возбужденія фантазіи уже задолго до этого отравленнаго мозга. Да, какъ тигрица! ибо въ Месалинѣ сладострастіе и свирѣпость срослись, какъ сіамскіе близнецы; да и вообще во всѣхъ дѣйствіяхъ этой «meretrix Augusta», какъ мѣтко и вѣрно назвалъ ее Ювеналъ, весьма характерно проглядывали свирѣпость и граціозность тигра, которыя, то отталкивая, то лаская свою жертву, какъ бы околдовываютъ ее, давая понять всю страшную опасность лишь тогда, когда уже высосаны вся кровь и мозгъ костей.

V.

Можно смѣло утверждать, что это была Мессалина, кто направлялъ слабую руку цезаря Клавдія къ безпрестаннымъ убійствамъ. Истребленіе древней римской аристократіи, начатое съ холоднымъ разсчетомъ при Августѣ, систематически продолженное Тиберіемъ и обращенное Калигулой въ преслѣдованіе въ силу лишь его безумной кровожадности, встрѣтило въ лицѣ Мессалины ихъ ревностную послѣдовательницу. Въ правленіе Клавдія-Мессалины было умерщвлено тридцать сенаторовъ, триста пятьдесятъ всадниковъ, числу же простыхъ гражданъ и счетъ потерянъ^[51]. Мотивомъ главнѣйшихъ убійствъ являлась неутолимая жажда императрицы къ быстрымъ перемѣнамъ предметовъ своихъ чувственныхъ наслажденій. Любовь этой женщины, — если позволительно примѣнять слово «любовь» по отношенію къ такому развратному созданію, была смертельна такъ или иначе. Одинаково ожидало горе того, кто отдавался ея обольщеніямъ, и того, кто отказывался отъ ея ласкъ! Ея ненависть убивала, ея расположеніе пятнало и уничтожало.

Одна изъ внучекъ Тиберія, принцесса Юлія, бывшая невѣста Сеяна, но затѣмъ вскорѣ жена Марка Виниція, подала Мессалинѣ двойной поводъ къ ненависти. Принцесса находилась въ интимныхъ отношеніяхъ съ своимъ дядей Клавдіемъ. Въ разсчеты Мессалины вовсе не входило подчинить своего идіота-мужа вліянію красивой женщины и въ то же время пользовавшейся далеко не строгой репутаціей, а, кромѣ того, она сама желала обладать Виниціемъ. Поэтому Мессалина обвинила Юлію передъ Клавдіемъ въ преступной связи будто-бы съ философомъ Сенекой и заставила цезаря сослать свою племянницу, а затѣмъ приказать умертвить ее. Но, такъ какъ глубоко опечаленный Виницій все-же отказывался пользоваться ласками Мессалины, она повелѣла и его умертвить. Слѣдующей жертвой похотливой цезарши былъ Аппій Силанъ, женатый на Лепидѣ, матери Мессалины, только что вызванный цезаремъ въ Римъ изъ Испаніи, — личность весьма почтенная, хотя и приближенный Клавдія. Въ императрицѣ, при первомъ обмѣнѣ привѣтствій со своимъ отчимомъ, нежданно вспыхнуло желаніе обладать имъ, о чемъ она и не преминула ему намекнуть. Застѣнчивость и скромность (простота и неловкость), которыя Овидій осмѣиваетъ въ честныхъ женщинахъ своего времени, какъ мы видимъ, не были недостаткомъ Мессалины. Почтенный и честный Силанъ все время показывалъ видъ, что не понимаетъ намековъ, а въ концѣ концовъ, послѣ вполнѣ категорическаго предложенія Мессалины, отвѣчалъ отказомъ. Мстительная менада, при содѣйствіи преданнаго ей государственнаго секретаря Нархиса, повела интригу противъ упрямца, и Клавдій по одному изъ самыхъ нелѣпыхъ обвиненій приказалъ его умертвить. Затѣмъ у Мессалины вспыхнуло желаніе обладать красавцемъ и любимцемъ публики, танцоромъ Мнестеромъ, нѣкогда бывшимъ возлюбленнымъ мальчикомъ Калигулы. Она насильно заставила его сдѣлаться ея любовникомъ. Да, насильно, въ полномъ смыслѣ этого слова, такъ какъ опытный танцоръ, ясно сознавая опасность этой связи, добровольно не соглашался подчиниться сладострастнымъ вождѣленіямъ этой безстыдной и нахальной женщины. Она одно время до того привязалась къ нему, что буквально ни на шагъ не отпускала его отъ себя и формально держала его подъ (замкомъ во дворцѣ.

Похищеніе любимца публики возбудило сильный ропотъ, въ особенности со стороны балетомановъ и балетоманокъ. Даже самъ Клавдій — ему не рѣшались сообщить о похожденіяхъ его супруги, страшась гнѣва и дикой ярости (ob saevitiam женщины^[52]) — весьма удивился, что Мнестеръ не появляется на театральныхъ подмосткахъ.

Весьма комична была та сцена, когда, однажды, въ театрѣ публика обратилась къ самому цезарю за разъясненіемъ причины, почему Мнестеръ пересталъ танцовать. Клавдій отвѣчалъ, что «онъ не зн…зн…а…а…етъ ров…но ничего…. что ту… тутъ онъ…не при…при…чемъ», — при этомъ онъ поклялся — что никуда не за…запря…талъ пля…су…су…на. Дурно сдержанный шепотъ, быстро перешедшій въ громкій гомерическій смѣхъ былъ отвѣтомъ въ свою очередь со стороны публики.

Однако, въ концѣ концовъ Мнестеръ за свою насильственную любовь все-таки поплатился жизнью.

Взоръ, утомленный созерцаніемъ этого общества, бывшаго по словамъ современника Сенеки, лишь сожительствомъ дикихъ звѣрей, немного отдыхаетъ на знаменитомъ эпизодѣ Пэта и Арріи, который, какъ зеленый островъ, красуется въ этомъ гниломъ болотѣ. Въ тѣхъ государствахъ, гдѣ деспотизмъ доведенъ до неиствующей оргіи, заговоры и покушенія вступаютъ въ число средствъ, не только извинительныхъ, но и законно необходимыхъ, ибо они служатъ единственнымъ противодѣйствующимъ орудіемъ дикой тиранніи. Поэтому на заговоръ, составленный двумя римскими патриціями Аппіемъ Виниціаномъ и Фуріемъ Камилломъ противъ цезаря Клавдія, или вѣрнѣе, съ цѣлью ниспроверженія господства Мессалины, мы вправѣ смотрѣть, какъ на истинно-патріотическое дѣло, хотя по нѣкоторымъ обстоятельствамъ онъ и не оправдалъ возложенной на него надежды. Заговоръ потерпѣлъ неудачу главнымъ образомъ потому, что солдаты далматскаго намѣстника Камилла, бывшіе на его сторонѣ, какъ только онъ заявилъ имъ о предстоящемъ переходѣ къ республиканской формѣ правленія, немедленно отказались повиноваться. Они подняли ропотъ, опасаясь, что, съ учрежденіемъ республики, исчезнутъ для нихъ дни праздности и веселой жизни. Камиллъ, покинутый всѣми и преданный своими сообщниками, покончилъ самоубійствомъ; вслѣдъ за нимъ послѣдовалъ его примѣру и Виниціанъ. Противъ прочихъ конспираторовъ было возбуждено жестокое преслѣдованіе, причемъ Мессалина, совмѣстно съ своимъ сообщникомъ секретаремъ Нарцисомъ, не упускали случая предавать смерти или ссылать многихъ имъ ненавистныхъ или неудобныхъ лицъ, которыя и не участвовали въ заговорѣ. Клавдій впродолженіи всѣхъ этихъ дней мнимой опасности пребывалъ въ роли малодушнаго труса и охотно нацарапывалъ подъ всѣми кровавыми приказами похотливой, распутной тигрицы свое цесарское «Fiat». Консулу Пету Цецинѣ, одному изъ мнимыхъ или дѣйствительныхъ конспираторовъ, было также послано цезарское повелѣніе самому лишить себя жизни. Однако, любовь жизни была въ немъ еще слишкомъ сильна, и рука не поднималась на самоубійство. Въ эту минуту жена его Аррія, которая является предъ нами, какъ образецъ благороднѣйшей римской женщины, выхватываетъ мечъ своего мужа, вонзаетъ его въ свою грудь, затѣмъ вытаскиваетъ его изъ раны и, протягивая мужу, говоритъ: «видишь, милый Петъ, это совсѣмъ не больно!» Геройскій поступокъ женщины ободряетъ мужчину: Петъ закалываетъ себя и умираетъ. Сбѣжавшіеся люди унимаютъ кровотеченіе героини, перевязываютъ ей рану и принимаютъ всѣ мѣры къ спасенію ей жизни. Но она заявляетъ, что хочетъ «послѣдовать за своимъ мужемъ!» Когда ея зять Тразея спросилъ ее: "стало быть, ты хочешь, чтобы и дочь твоя умерла вмѣстѣ со мною, еслибы меня постигла такая-же судьба, « Арія отвѣтила: „да, если и она также искренно и долго любила тебя, какъ я — Пета“. За нею очень внимательно слѣдили, но однажды она внезапно соскочила съ постели и размозжила себѣ голову объ стѣну. Послѣднія слова ея были: „развѣ я не говорила вамъ, что непремѣнно найду дорогу къ смерти?“.

Надгробная надпись Арріи, повѣствующая о ея самоубійствѣ, заслуживала бы болѣе художественнаго изложенія, нежели слѣдующее:

Мечъ подавая супругу изъ раны своей извлеченный,

Молвила съ тихой улыбкой ему героиня жена:

— „Видишь, вѣдь я не страдала отъ раны себѣ нанесенной.

Та, отъ которой падешь ты — меня устрашаетъ одна“.

VI.

Никѣмъ и ничѣмъ не сдерживаемое распутство Мессалины достигло невообразимыхъ предѣловъ. Всецѣло поглощенная удовлетвореніемъ своего ненасытнаго чувства сладострастія, она все-таки не забывала высокомѣрно трунить надъ своимъ державнымъ супругомъ, патентованнымъ простофилей, если не идіотомъ. Проводя всѣ ночи на пролетъ въ оргіяхъ съ своими любовниками, она передала свое супружеское ложе въ распоряженіе двухъ публичныхъ женщинъ, по имени Калпурніи и Клеопатры. Болѣе того: вѣроятно, не столько изъ желанія облегчить собственный позоръ безчестіемъ другихъ женщинъ, сколько вслѣдствіе демонической страсти къ самому разврату, она обратила цезарскій дворецъ буквально въ притонъ разврата, заставляя женщинъ высшаго общества въ присутствіи ихъ мужей нарушать супружескую вѣрность, а сама вступала на отвратительнѣйшихъ оргіяхъ въ состязаніе на пальму разврата, которую не могли у ней восхитить, — какъ свидѣтельствуетъ старшій Плиній, — самыя отчаянныя блудницы^[53].

Но и это еще не все. По временамъ ее охватывало непомѣрное желаніе погрузиться по горло въ самую грязь разврата. Комфортъ ея чувственныхъ наслажденій — разсказываетъ Тацитъ — ей надоѣлъ, и она предалась дотолѣ неслыханному распутству^[54]. Часто ночью она тайно покидала дворецъ и отправлялась въ одинъ изъ безчисленнаго множества «лупанаріевъ» Рима, гдѣ и отдавалась за плату іодъ именемъ Лициски, жрицы Венеры Wulgivaga. Ювенаюмъ, который родился въ царствованіе Клавдія, слѣдовательно, современникомъ Meretris Augusta, — описано это «позорное безпутство» въ самомъ хлесткомъ мѣстѣ его шестой сатиры. И, дѣйствительно, его выраженіе самое гнусное, что только когда-либо говорилось о женщинѣ^[55], и то, что онъ описываетъ, конечно, не выдумано, потому что подобнаго выдумать невозможно.

Среди этихъ невообразимыхъ безстыдствъ Мессалину обуяла «новая, граничащая съ безуміемъ страсть»,^[56] предметомъ которой явился красивѣйшій молодой римлянинъ Кай Силій, подвергавшій императрицу тысячѣ случаевъ погибели. Эта страсть составляетъ одну изъ романическихъ главъ всемірной исторіи, описать которую иначе, какъ Тацитъ, было бы и дерзко, и смѣшно. Чтобы вполнѣ завладѣть вновь избраннымъ фаворитомъ, Мессалина заставляла его развестись съ своею женой Юніей Силаною. Красавецъ Кай Силій принадлежалъ, видимо, по своимъ нравственнымъ качествамъ къ числу заурядныхъ людей. Онъ понималъ всю гнусность и опасность предстоящаго положенія, но «увѣренный, какъ въ своей погибели въ случаѣ отказа съ его стороны, и обратно — въ блестящей карьерѣ въ случаѣ согласія, утѣшился тѣмъ, что рѣшился выжидать, что будетъ, а пока пользоваться настоящимъ». Мессалина, обезумѣвшая отъ страсти, щеголяла открыто своею новою связью самымъ нахальнымъ торжествомъ. Къ своему новому фавориту, котораго она стала осыпать щедрою рукою деньгами и почестями, она ходила въ его домъ не тайкомъ, а въ сопровожденіи огромной свиты, самымъ параднымъ образомъ.

Однако, и этого оказалось для нея мало.

Перерафинированное распутство этой чудовищной женщины выдумало выкинуть такой фортель, которому никто никогда не былъ свидѣтелемъ. Жена цезаря рѣшила при жизни мужа-идіота формально и торжественно вступить въ законный бракъ съ своимъ фаворитомъ. Повидимому, ей нравилась вся необычайность скандала, которымъ она хотѣла заставить говорить о себѣ весь Римъ^[57]. Этой блажи способствовало, вѣроятно, въ извѣстной степени и сознаніе, что ея образъ жизни не можетъ долго длиться безнаказанно. Но, какъ бы то тамъ ни было, во всякомъ случаѣ она обладала — въ чемъ слѣдуетъ отдать справедливость, — въ достаточной степени нахальствомъ, которое передала и Силію, какъ это видно изъ того, что фаворитъ уговаривалъ свою — на этотъ разъ выразимся — метрессу поспѣшить бракосочетаніемъ, приводя доводомъ, что разъ она открыто рѣшилась на такой проступокъ, то логика вещей требуетъ отчаянной и безумной смѣлости въ такихъ дѣйствіяхъ.

Повѣствуя объ этомъ, самъ Тацитъ признаетъ баснословнымъ, чтобы человѣкъ, пользующійся виднымъ положеніемъ въ Римѣ, могъ въ назначенный день и при свидѣтеляхъ подписать брачный контрактъ съ женою императора и чтобы затѣмъ эта чета совершила обрядъ вѣнчанія, принесла обычную жертву и послѣ роскошнаго пира самый бракъ былъ реализированъ. Но строгій историкъ утверждаетъ, что его повѣствованіе — историческій фактъ, основанный на достовѣрныхъ данныхъ^[58].

Помимо того, хотя также кажется баснословнымъ, но въ то же время, съ точки зрѣнія характера Мессалины, волнѣ заслуживаетъ довѣрія и сообщеніе Светонія, что въ припадкѣ дерзкаго юмора Мессалина потребовала, чтобы самъ Клавдій въ качествѣ свидѣтеля подписалъ ея брачный договоръ (tabellas dotis) съ Силіемъ, что идіотъ — цезарь и согласился исполнить, когда его завѣрили, будто это одна лишь церемонія, совершаемая съ цѣлью отклонить грозящую ему бѣду, какъ то указываютъ многіе признаки^[59].

VII.

Затѣянное Мессалиной дѣло внезапно разразилось катастрофой, такъ какъ наглую женщину покинули ея сообщники. Три камергера или министра — право не знаешь какъ и назвать этихъ придворныхъ амфибій — Каллистъ, Палласъ и Нарцисъ стали смотрѣть на похожденія Мессалины съ подозрѣніемъ, и не безъ опасенія, а когда перипетіи ея чувственной страсти предстали уже публичнымъ, зрѣлищемъ, то на всѣхъ троихъ напалъ страхъ. Ихъ тревожило предчувствіе, что императрицѣ придетъ въ голову мысль возвести на тронъ своего фаворита и втораго законнаго мужа, и тогда ихъ въ лучшемъ случаѣ выгонятъ если только не запрячутъ туда, «идѣже нѣсть дня». Чтоотт Мессалины можно было всего ожидать, это внѣ сомнѣнія но три упомянутые господина, и въ особенности Нарцисъ. были слишкомъ опытные ловкіе и смѣлые негодяи, чтобы могли допустить любовную блажь, хотя-бы цезарши, поколебать ихъ служебное положеніе. Каллистъ и Палласъ желали, чтобы была прежде сдѣлана попытка отдалить Мессалину отъ Силія, но Нарцисъ, понимая, что дѣло зашло слишкомъ далеко и потому терялъ время на дипломатическіе переговоры крайне опасно, тотчасъ же сталъ подготовлять гибель своей повелительницы, на которую уже смотрѣлъ, какъ на своего личнаго и злѣйшаго врага.

Въ скоромъ времени Клавдію пришлось отправиться въ Остію на одну изъ тѣхъ религіозныхъ церемоній, которыхъ было въ изобиліи изобрѣтено и отвсюду заимствовано римскимъ жречествомъ. Мессалина воспользовалась отсутствіемъ цезаря — простофили, чтобы, какъ истая вакханка, въ шумной оргіи, во дворцѣ цезарей, отпраздновать сборъ винограда. Нарцисъ былъ на чеку. На время путешествія Клавдія въ Остію онъ подкупилъ обѣихъ любовницъ цезаря Калпурнію и Клеопатру, посвятилъ ихъ въ планъ своего замысла и указалъ каждой надлежащую роль, которая заключалась въ томъ, чтобы онѣ немедля сообщили его цезарскому величію, что его голова украшена огромными догами самаго позорнаго фасона. И вотъ, когда Клавдій только что совершилъ жертвоприношеніе въ Остіи, Калпурнія внезапно бросилась къ его ногамъ и стала кричать «Совершилось неслыханное дѣло! Жена твоя Мессалина съ Каемъ Силіемъ вступила въ бракъ!» Вслѣдъ за ней завопила въ подтвержденіе истины и вторая любовница — Клеопатра. Ошеломленный цезарь едва могъ проговорить «По… по… позвать мнѣ… Нар… Нарциса». Камергеръ немедленно предсталъ и почтительно перечислилъ глубоко изумленному заикѣ всѣ похожденія цезарши, закончивъ свой рапортъ такими словами: «Прости, о государь, что ради тебя и твоего спокойствія я такъ долго скрывалъ распутную жизнь твоей супруги Мессалины. Я не усматривалъ въ этомъ опасности до тѣхъ поръ, пока супруга твоя довольствовалась такими любовниками, какъ Вицій, Плавпій и прочіе, но не Силій. Послѣдняя связь совсѣмъ другаго рода дѣло. Узнай, о государь, что ты теперь разведенный супругъ, Народъ, сенатъ, войско были свидѣтелями брака Мессалины съ Силіемъ. Опасайся, чтобы новый супругъ твоей супруги не сдѣлался бы властителемъ столицы и имперіи!»

Надо согласиться, что положеніе жалкаго цезаря было достаточно незавидное. «По… по… ка им… им… ператоръ ли я или Си… Си… Силій у… у… уже имъ провозглашенъ?» простоналъ цезарь, слюнявя и охая. И онъ до тѣхъ поръ не могъ успокоиться, пока Нарцисъ и начальникъ гвардіи Луцій Гета категорически не заявили ему, что ему надо дѣлать, т. е. ничего не дѣлать, предоставивъ это другимъ.

Въ то время, когда въ Остіи собиралась гроза надъ Мессалиной, императрица праздновала въ Римѣ первый сборъ винограда вакханаліей, въ которой по измышленію утонченныхъ чувственныхъ наслажденій она превзошла самую себя.

Вакханалія въ полномъ разгарѣ. Виноградныя кисти трещатъ; въ огромные чаны течетъ потокомъ виноградный сокъ. Женщины, едва прикрытыя пантеровыми шкурами опьяненныя виномъ и чувственностью, ликуютъ и пляшутъ. Среди нихъ, какъ самая красивая и обольстительная менада, несется Мессалина, распустивъ свои роскошные длинные волосы и потрясая тирсомъ. Рядомъ съ ней красавецъ Силій, опоясанный лишь плющемъ, и въ котурнахъ^[60], — разгоряченный и опьяненный восторженными звуками вакхическихъ хоровъ. Но вотъ одному изъ участниковъ оргіи приходитъ дикая фантазіи взлѣзть на высокое дерево.

«Что ты видишь оттуда?» полюбопытствовалъ кто-то узнать.

«Бурю, приближающуюся изъ Остіи!» отвѣтилъ взобравшійся на дерево.

Былъ ли этотъ отвѣтъ шуткой или предчувствіемъ дѣйствительности? Надо полагать, что это не была шутка, а тайное извѣстіе о предстоящей грозѣ было кѣмъ либо полученно, такъ какъ простая шутка не могла-бы подѣйствовать такимъ ошеломляющимъ образомъ. Всѣ пирующіе бросились бѣжать въ разныя стороны, и изъ всѣхъ мессалинцевъ не исключая и Силія, замышлявшихъ такъ смѣло подготовить дворцовую революцію, ни одинъ даже не попытался отвратить приближающую опасность, ни одинъ изъ нихъ не подумалъ ни о защитѣ, ни объ оружіи. Погрязшіе въ развратѣ Римляне уже опустились до позорнаго малодушія. Арестованные преторіанцами всѣ товарищи и участники оргіи и заговора Мессалины съ Силіемъ во главѣ, были преданы смертной казни. Только Плавкій, благодаря протекціи своего дяди, и распутный Цезоній «quod in illo foedissimo coetu passus mulebria»^[61], были помилованы.

Мессалина съ вакханаліи бѣжала въ свою виллу въ Лукулловыхъ садахъ. Отсюда, заручившись предварительно обѣщаніемъ великой дѣвы^[62] ходатайствовать за нее у императора и запасшись смѣлостью, она отправилась въ Остію, разсчитывая ласками и лестью околпачить своего старшаго супруга. Но теперь отъ этой женщины, бывшей всемогущей за нѣсколько всего часовъ, всѣ бѣжали, словно отъ зараженной чумой или разлагающагося трупа. Въ сопровожденіи всего трехъ человѣкъ, вѣроятно рабовъ, она должна была пройти весь городъ пѣшкомъ, и, выйдя за городъ, весьма обрадоваться тому, что нашлась къ ея услугамъ какая-то телѣга, служившая для вывоза сора изъ садовъ. Въ такомъ неэлегантномъ экипажѣ двинулась Мессалина навстрѣчу своему державному супругу, возвращавшемуся изъ Остіи. Историкъ Тацитъ пишетъ, что она ни въ комъ не возбуждала состраданія, благодаря своей распутной жизни. Въ переводѣ можно эти слова передать и такъ: счастливой и всевластной распутницѣ можно прощать самыя ужасныя дѣла, но павшей съ высоты счастья и могущества это не прощается.

Несомнѣнно, что если бы Мессалинѣ удалось переговорить съ Клавдіемъ, хотя бы на пути его изъ Остіи въ Римъ, она бы снова подчинила себѣ цезаря-идіота и погубила бы всѣхъ своихъ враговъ. Нарцисъ это сознавалъ, какъ нельзя лучше, и потому ни на шагъ не отпускалъ отъ себя Клавдія. Весь путь до Рима онъ совершилъ въ однихъ съ нимъ носилкахъ. Когда Мессалина приблизилась къ императорскому кортежу и издали стала кричать, что цезарь долженъ выслушать мать Британника и Октавіи, оберъ-камергеръ сталъ въ свою очередь кричать еще громче, называя ея женою Силія и тутъ же подалъ Клавдію длинный реэстръ преступленій его жены. А такъ какъ для ученаго педанта-цезаря всякій пергаментный свитокъ являлся предметомъ огромной важности, то онъ тотчасъ съ глубочайшимъ вниманіемъ и углубился въ чтеніе списка. Нарцисъ приказалъ носильщикамъ ускорить шагъ, и такимъ образомъ эта первая встрѣча оказалась для Мессалины неудачною. Вслѣдствіе стараній того же неусыпнаго аргуса — Нарциса и по прибытіи Клавдія въ Римъ всѣ дальнѣйшія попытки Мессалины помириться съ мужемъ и расчеты тронуть сердце цезаря видомъ его дѣтей, просящихъ за мать, а также ходатайство «великой дѣвы» Вибидіи остались безуспѣшными. Не лишена курьеза сцена, когда у цезаря, какъ у первосвященника, весталка ходатайствуетъ за Мессалину.

Мессалинѣ пришлось снова вернуться въ Лукулловы сады. Однако она не теряла надежды примириться съ супругомъ и подчинить его своему вліянію. Ловкая женщина нашла возможность передать ему черезъ кого-то ея просьбу. Въ ней она искусно затрогивала всѣ струны, которыя могли по ея соображеніямъ подѣйствовать на идіота. Разсчеты ея, видимо, оправдались. Въ одинъ прекрасный день цезарь, плотно пообѣдавши и воздавъ приличное возліяніе въ честь Бахуса, повелѣлъ объявить этой miserae (несчастной), какъ онъ ее назвалъ, что онъ на завтрашній день выслушаетъ ея оправданія. Нарцисъ и тутъ не зѣвалъ. Онъ тотчасъ же отправился къ начальнику дворцовой стражи и заявилъ ему, что цезарь приказалъ немедленно рукою вольноотпущенника Эвода умертвить свою жену. Эводъ въ сопровожденіи трибуна отправился въ виллу Лукулова парка. Здѣсь онъ засталъ супругу царя, лежавшей на полу и бесѣдующей со своей матерью Лепидою. Лепида была съ ней въ ссорѣ во время ея могущества и счастія, а теперь, видя ее въ несчастій, пришла утѣшать свою дочь. Мать совѣтовала ей умереть достойною римлянки смертью (т. е., отъ своей руки), такъ какъ ее во всякомъ случаѣ умертвятъ. Но какъ это всегда бываетъ съ порочнымй натурами, у Мессалины не хватило энергіи на благородное самоотверженіе, и на всѣ доводы матери она отвѣчала безплодными жалобами и слезами, пока не вошли къ нимъ трибунъ и вольноотпущенникъ. Трибунъ остановился, сохраняя молчаніе, вольноотпущенникъ же сталъ осыпать жену цезаря площадную бранью. Мессалинѣ стало ясно, что судьба ея рѣшена, она схватила кинжалъ и стала весьма робко наносить себѣ раны на груди и шеѣ. Трибунъ избавилъ ее отъ самоубійства, вонзивъ ей кинжалъ глубоко въ грудь.

За обѣдомъ Клавдію сообщили, что Мессалина умерла. Онъ даже не поинтересовался узнать, какимъ образомъ это случилось, и продолжалъ обѣдать съ обычнымъ обжорствомъ^[63].

ЭЛОИЗА.
(ХІ-Й ВѢКЪ).

Волна сердца не воздымалась бы такъ красиво, еслибъ ей не противилась древняя, безмолвная скала — судьба. Гельдерлинъ. «Гиперіонъ».

I.

Вѣроятно, и тебѣ, читатель, приходилось когда-либо въ жизни проводить цѣлые часы въ монотонномъ сосновомъ бору? Если случалось, то ты, навѣрное, не забылъ охватывавшей тебя тоски во время этой прогулки? Справа и слѣва, впереди и позади — все одно и то же. Весь лѣсъ превратился, если можно такъ выразиться, въ древеснаго филистера, навѣвающаго скуку. Стволы деревьевъ такъ же походятъ одинъ на другого, какъ и венгерскія національныя физіогноміи въ безумно-прекрасной новеллѣ Брентано. Ты можешь подумать, что эти бѣдныя сосны льютъ въ отчаяніи смолистыя слезы, сознавая свою безутѣшную прозаическую жизнь. Ничто не сокращаетъ твой томительный путь: ни бѣлка, перескакивающая съ дерева на дерево, ни крикъ дрозда, ни долбленіе дятла. Кругомъ все одно и то же, всюду такъ же тихо и жарко; — и у тебя на душѣ становится какъ-то неловко, пусто, словно и она сама стада деревянною.

Но вотъ, солнечный лучъ проникъ въ мрачное однообразіе, и ты неожиданно, но уже радостный, видишь, какъ тянется къ поднебесью бѣло-зеленый, блестящій, стройный стволъ великолѣпнаго бука. Кто знаетъ, быть можетъ, это лѣсной царь, явившійся среди сосноваго сброда? Онъ здѣсь царитъ во всемъ величіи своей красы. Одиноко онъ высится надъ всѣмъ окружающимъ его, какъ надъ обыденностью — мысль поэта. Стремясь къ свѣту и воздуху, онъ простираетъ свои вѣтви надъ вершинами сосенъ. Легкое дуновеніе вѣтерка заставляетъ шелестить его облитые свѣтомъ листья и издавать нѣжные звуки, подобные звукамъ арфы.

Или, быть можетъ, во время твоей тоскливой прогулки ты, вмѣсто прекраснаго бука, встрѣчалъ исполинскій могучій дубъ, — вѣковой, почти окаменѣлый, съ корой, какъ кожа носорога, съ испорченными сучьями, съ поломанными бурей вѣтвями, и бѣдно одѣтый листвой — это, скорѣе, тѣнь дерева, чѣмъ само дерево. Однако, тебѣ такъ же стало радостно, когда ты его увидѣлъ. Вѣковой старикъ своимъ гротесковымъ безобразіемъ внушаетъ невольное уваженіе, онъ ободряетъ тебя, утомленнаго видомъ безчисленнаго множества однообразныхъ деревъ, мимо которыхъ ты проходилъ.

Да, не только прекрасное, но и безобразное можетъ имѣть въ себѣ что-то привлекательное. Сатана Мильтона не менѣе величественъ, чѣмъ Зевесъ Фидія. Была даже написана эстетика безобразнаго, и извѣстно, что есть люди съ безобразными физіогноміями à la Mirabeau, которые казались красивыми, по крайней мѣрѣ, въ глазахъ женщинъ, и въ особенности при томъ, когда они пользовались репутаціей донъ-Жуана. Одна только безобразная женщина не можетъ быть привлекательной, и это потому, что со словомъ женщина неразрывно связано представленіе о красотѣ, точно такъ же какъ со словомъ цвѣтокъ — цвѣтъ и запахъ.

Чѣмъ въ однообразіи сосноваго лѣса является красивый букъ и гротескъ-дубъ, тѣмъ въ однообразіи пустыни всемірной исторіи является человѣкъ, одаренный демоническою силой. Ангелъ-ли, или дьяволъ, этотъ демонъ, восхищаетъ-ли онъ, или вселяетъ ужасъ, вызываетъ-ли онъ въ тебѣ любовь или ненависть — это безразлично, ты охотно или невольно, однако, будешь взирать на него съ изумленіемъ и придешь къ тому заключенію, что хотя онъ и собратъ тебѣ и представляетъ такую же смѣсь «праха и духа», какъ и ты, но что въ немъ пылаетъ тотъ огонь, — небесное-ли то или адское пламя, опять-таки все равно — который слишкомъ и слишкомъ превосходитъ прахъ.

Демоническая натура одарена исключительно ей свойственными непомѣрнымъ воображеніемъ, любовью, страстью, ненавистью и безуміемъ. Человѣкъ такой натуры всегда фанатикъ, какъ въ добрѣ, такъ и во злѣ; его необузданныя и оригинальныя выходки необходимы ему, какъ воздухъ для жизни. Это та сила, которая влечетъ Симеона Сталита совершать безумные поступки и преступленія, Цезаря Борджіо на злодѣянія, она побуждаетъ св. Елизавету^[64] находить отраду въ уходѣ за прокаженными, а Якова Штерейгера написать свой «Молотъ Вѣдьмъ» (Гексенъ-Гамеръ). Та же демоническая гордость заставляетъ возстать Руссо противъ общественнаго порядка, Наполеона I быть тираномъ. Эта сила — та же потребность выйти за предѣлы обыденности — влечетъ вожатаго верблюдовъ Магомета предстать пророкомъ, а Мессалину — распутной женщиной.

Ты въ области демонизма можешь все искать и все найдешь, но кромѣ здраваго разсудка, мѣры и правила. Демонизмъ — это чистый произволъ фантазіи или требованіе безпредѣльной свободы. Карлъ Мооръ въ бурномъ монологѣ такъ излагаетъ свое исповѣданіе демонизма;

«Законъ не создалъ ни одного великаго человѣка, свобода же родила колоссовъ».

Да, это такъ, но къ этимъ словамъ слѣдуетъ добавить, что большинство этихъ колоссовъ — колоссы безумія, крайностей, чистѣйшаго безумія и чудовищной жестокости. Свобода демона заключается въ господствѣ во всемъ произвола, его руководящей idée fixe. Всѣ великіе папы и съ громкимъ именемъ церковники обладали тою же демоническою натурой; тотъ же демонизмъ присущъ и клерикализму, попирающему все противящееся ему и стремящемуся къ полному господству. Въ какой же ужасающей формѣ проявляется демонизмъ народныхъ массъ — про то знаетъ каждый, изучавшій исторію великой французской революціи.

Въ каждой любящей женщинѣ живетъ демонизмъ. Адское пламя демонизма пылаетъ въ оргіяхъ матери Нерона, а нѣжный свѣтъ демонизма блеститъ, искрится въ строфахъ Сафо, въ романахъ Жермень Сталь, Авроры Дюдеванъ. Сдерживаемое и подавляемое пламя жаждущей, но не испытавшей взаимной любви дѣвической души, демонически горитъ въ пѣсняхъ и романахъ нашей дѣвственницы Анны фонъ Дростъ. Каждая истинно любящая женщина становится поэтессой и при томъ условіи, если она даже не знаетъ, что такое стихъ. Любящая женщина никогда не унизится до того пошлаго взгляда на бракъ, какой мы встрѣчаемъ въ поэтѣ-ремесленникѣ, холостякѣ Попе, высказываемый имъ съ нѣкоторою претензіей на остроту:

«Кто женится ради супружескихъ обязанностей, тотъ похожъ на человѣка, страдающаго приливами крови и потому вѣчно носящаго мушку».

Кто разрѣшитъ загадку — что такое любовь? Только тотъ, кто рѣшитъ міровую задачу — что такое человѣкъ! Слѣдовательно, никто. Всѣмъ извѣстна остроумная фраза, которую Платонъ въ своемъ «Симпозіонѣ» влагаетъ въ уста Аристофана:

«Каждый изъ насъ составляетъ только половину человѣка, потому что если разрѣзать человѣка пополамъ, то изъ одного выйдутъ два человѣка; вслѣдствіе чего каждый или каждая изъ насъ и ищутъ свою другую половину». Говоря короче и проще, это значитъ, что каждый ищетъ себѣ пару^[65]. Если могучее влеченіе природы проявляется у мужчины и болѣе открыто, зато у женщины сильнѣе. Ея страсть сдержана стыдомъ, вслѣдствіе чего и самая страсть принимаетъ большее напряженіе. Помимо того, это могучее влеченіе природы или страсть поддерживается въ женщинахъ и тѣмъ, что каждая изъ нихъ должна и желаетъ быть матерью для того, чтобы прожить самымъ возвышеннымъ чувствомъ, какое только есть на землѣ — материнскою любовью. Для мужчины любовь составляетъ только извѣстную физіологическую стадію развитія, для женщины она — все: цѣль, сущность жизни, небо и адъ.

Для мужчины — вмѣстѣ съ брачнымъ ложемъ исчезаютъ и чудныя грезы; для женщины же — брачное ложе путь къ истинному и дѣйствительному существованію, такъ какъ изъ могилы дѣвственности возрастаетъ съ торжествомъ материнство — это ея главное назначеніе и цѣль. Мужчина любитъ временно, женщина хочетъ любить и быть любимой вѣчно. Къ женщинѣ вполнѣ примѣнимы слова Апостола Павла въ его посланіи къ Коринѳянамъ: «Любовь никогда не перестаетъ, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнутъ и знаніе исчезнетъ».

Въ подтвержденіе того, что любовь вызываетъ самоотреченіе, часто ссылаются на слѣдующее изреченіе персидскаго поэта Джеллаль-Эдина:

Гдѣ пробуждается любовь,

Тамъ умираетъ мрачный деспотъ — «Я».

Но это двустишіе, какъ и многія другія знаменитыя фразы, чистѣйшая безсмыслица. «Мрачный деспотъ» — иначе, половое влеченіе — при пробужденіи любви не только не умираетъ, но, напротивъ, «становится еще настойчивѣе», ибо этотъ деспотъ и есть самая любовь. Естественное влеченіе, благодаря культурѣ, если такъ можно выразиться, оцивилизовалось, облагородилось, возвысилось, идеализировалось и получило романическій характеръ, но что это влеченіе есть настоящій богъ любви, объ этомъ могутъ возбуждать споръ и сомнѣваться только тѣ, которые боятся смотрѣть прямо въ лицо истинѣ и при всякомъ случаѣ отдѣлываются фразами.

Женщина ищетъ въ любви, прежде всего, удовлетворенія физіологической потребности, потому что сама природа деспотически принуждаетъ ее къ этому. Говорятъ, что невинныя дѣвушки относятся безсознательно къ тому вспыхнувшему въ ней чувству, которое принято называть словомъ «любовь». Но кто зажигаетъ огонь въ ея взорахъ, кто волнуетъ ея грудь страстными желаніями, какъ не тотъ же «мрачный деспотъ»? Одинъ изъ самыхъ нѣжныхъ миннезингеровъ нынѣшняго столѣтія, Гейбель, говоритъ:

«Die Lieb' ist Wunder, Lieb' ist Gnade,

Die mit der Thau von Himmel fällt» *).

• ) Любовь есть милость, любовь — чудо, съ росою ниспосылаемыя съ неба.

Быть можетъ, онъ дѣйствительно не только нѣжно и прекрасно выражается, но, тѣмъ не менѣе, его слова не болѣе, какъ сплошная лирическая ложь, такъ какъ, на самомъ дѣлѣ, любовь вовсе не чудо, т. е., нѣчто сверхъестественное, а вполнѣ дѣйствительная реальная сила природы. Въ любви прозаики-пессимисты усматриваютъ скорѣе проклятіе, ибо она служитъ причиною размноженія жалкаго человѣческаго рода. Но зачѣмъ, для какой цѣли служитъ эта деспотическая сила, этотъ мрачный деспотъ, на это нѣтъ отвѣта. Зачѣмъ существуетъ человѣкъ, къ чему вся эта житейская сутолока и весь этотъ міровой хаосъ? — «Qui said» отвѣчаетъ испанецъ.

Внѣ спора, что женщина можетъ создать изъ любви болѣе, нежели мужчина. Когда она уже уплатила дань «мрачному деспоту» и стала матерью, въ особенности ей свойственно смотрѣть на любовь идеально, тогда какъ у мужчины удовлетворенная страсть замѣтно охлаждается, если только не совсѣмъ исчезаетъ, чего обыкновенно и не приходится долго ждать^[66]. У женщины же удовлетворенная страсть обращается въ нѣжную благодарность. Это прекрасно изображено въ остроумной картинѣ Гогарда (Before and after). Гете, всегда и во всемъ вѣрный природѣ, въ шестой пѣснѣ своихъ прекрасныхъ «Римскихъ элегій» заставляетъ оскорбленную женщину высказать такой упрекъ мужчинѣ:

«Иди прочь! Ты недостоинъ женщины! Мы носимъ ребенка подъ сердцемъ и уже этимъ хранимъ нашу вѣрность; а вы, мужчины, тратите свои силы, страсть и самую любовь только въ объятіяхъ».

Да, это такъ. Мужчина любитъ женщину, какъ таковую, пока онъ — мужчина въ физіологическомъ смыслѣ этого слова, т. е., пока въ немъ говоритъ извѣстный инстинктъ. Но женщина можетъ любить и продолжаетъ дѣйствительно любить и послѣ того, какъ она перестала быть женщиной въ физіологическомъ значеніи. Вотъ почему «мрачный деспотъ» можетъ, хотя бы на время, лишить мужчину воли и обратить его въ жалкаго раба страстной женщины, что и наблюдается, но любящая женщина боготворитъ любящаго человѣка всю свою жизнь не только въ продолженіи его жизни, но также и послѣ его смерти. Абеляръ, переставъ быть мужчиной, хранитъ къ Элоизѣ только одно чувство дружбы; Элоиза же, зная о постигшемъ Абеляра несчастій, продолжаетъ до самой своей смерти любить его также пламенно и страстно.

Шутники, вѣроятно, не преминутъ замѣтить, что суть здѣсь въ томъ, что мужчина, при извѣстныхъ обстоятельствахъ, руководствуется разсудкомъ, тогда какъ женщины не руководствуются имъ ни при какихъ обстоятельствахъ. Но и сами эти шутники преклонятся предъ Элоизой и пройдутъ совершенно равнодушно мимо Абеляра, развѣ пожавъ плечами.

II.

Хотя трагическая исторія этой знаменитой четы^[67] излагалась и сотни разъ, тѣмъ не менѣе она требуетъ и будетъ постоянно требовать новаго изложенія. Причиною тому то, что подобныя событія всегда будутъ внимательному изслѣдователю представляться въ иномъ освѣщеніи. Чтобы работа получила дѣйствительно культурно-историческое и психологическое значеніе, — которая, замѣтимъ, и пріятна и не представляетъ особыхъ трудностей, — необходимо внимательно изучить истинный источникъ исторіи Элоизы и Абеляра, т. е. изучить ихъ переписку^[68].

Эта переписка представляетъ собою вполнѣ оригинальный въ интелектуальномъ и нравственномъ значеніи памятникъ XII столѣтія и среднихъ вѣковъ вообще. Знаменитый ученый своего времени и образованнѣйшая женщина своего же времени, страстно любящіе другъ друга, по волѣ злого рока разлученные другъ отъ друга, вступаютъ въ переписку между собой, въ которой раскрываютъ передъ нами свои души, причемъ душа женщины оказывается откровеннѣе и выше души мужчины.

Если Элоиза нерѣдко напоминаетъ собою синій чулокъ, тѣмъ не менѣе, она остается истинною героиней, — понятно, не въ смыслѣ храбрости, а въ умственномъ отношеніи. Тѣ смѣлыя выраженіямъ которыхъ изливается весь пламень ея сердца, наврядъ-ли когда-либо женщина повѣряла бумагѣ. Ея пылкая латынь звучитъ «Пѣснью пѣсней». Свобода страсти царитъ въ парижанкѣ, причемъ надо замѣтить, что расширеніе «свободы страсти» не есть достояніе новѣйшей литературы:^[69] оно уже отмѣчено въ произведеніяхъ среднихъ вѣковъ. Припомнимъ чудную поэму Готфрида Страсбургскаго — Тристана и Изольду, Бокачіо — Декамерона, fablieaux — французовъ и шутливо-саркастическія произведенія нѣмцевъ. Въ варварскія времена среднихъ вѣковъ недостатка въ умныхъ и знающихъ людяхъ не было; но они не выставляли своихъ чувствъ и воззрѣній напоказъ передъ толпой, и на то имѣли достаточныя основанія.

Поводомъ къ перепискѣ между Элоизой и Абеляромъ послужило знаменитое письмо послѣдняго, посланное имъ изъ монастыря св. Джильды къ одному изъ своихъ друзей, спустя нѣсколько лѣтъ послѣ того несчастнаго съ нимъ событія въ Парижѣ, которое измѣнило судьбу обоихъ влюбленныхъ. Въ немъ Абеляръ изложилъ исторію своей жизни, свои стремленія, свою любовь и постигшее его несчастіе, и оно является, можно смѣло сказать, его автобіографическимъ памятникомъ.

Это письмо настолько дышетъ искренностью, правдой, что не возбуждаетъ ни малѣйшаго сомнѣнія въ своей подлинности. Мѣстами, гдѣ постигшія Абеляра горестныя событія, какъ бы непреодолимою силою, врываются въ его воспоминанія, слогъ автора доходитъ до паѳоса, до полнаго краснорѣчія, хотя въ общемъ все повѣствованіе ведется съ спокойствіемъ человѣка, достигшаго желаннаго берега и озирающагося съ чувствомъ удовольствія на бушующее за іимъ море, въ которомъ онъ едва не погибъ.

Абеляръ — по происхожденію бретанецъ. Родился онъ въ [079 году, близъ Нанта, въ деревнѣ Палэ; его нарекли Тетромъ. Абейларъ, или Абеларъ, и даже Абеляръ, не было то фамиліей. Въ то время владѣльцы небольшихъ имѣній, (акимъ былъ и его отецъ, не имѣли фамилій. Абеляръ — это ірозвище, данное ему въ насмѣшку однимъ изъ учителей, что, собственно, значитъ «лакомка до сала». Мальчикъ, какъ-то лакомясь саломъ, былъ пойманъ на мѣстѣ преступленія своимъ менторомъ, который, можетъ быть, былъ также не прочь полакомиться тѣмъ же, будь оно его собственностью, съ досады и прозвалъ его «Subrica». Съ этихъ поръ, данное педагогомъ прозвище обошло, по выраженію французовъ, вокругъ свѣта.

«Лакомка до сала» глубоко чтилъ память отца, какъ за любовь послѣдняго къ научнымъ занятіямъ (litterae), такъ и за то образованіе, которое онъ далъ ему и его братьямъ. Вся наука того времени заключалась въ умѣньи говорить и писать по-латыни, въ нѣкоторомъ знакомствѣ съ древней и, главнымъ образомъ, съ римской литературой, а также въ искусномъ пользованіи діалектическими категоріями Аристотеля, что тогда называли философіей, и въ обширномъ знаніи богословіи, причемъ послѣднее предъявляло непремѣннымъ условіемъ, чтобы вся умственная жизнь и всѣ стремленія строго были бы проникнуты и руководствовались ученіемъ римско-католической церкви. И въ средніе вѣка, какъ извѣстно, въ сильныхъ отдѣльныхъ умамъ, которые смѣло рѣшались переступить и разрушить ограду свободной мысли, недостатка не было, но, къ величайшему сожалѣнію, всѣ они должны были за это поплатиться головой.

Римско-католическая церковь, придерживаясь схоластической философіи, или вѣрнѣе, схоластики, учреждала съ этой цѣлью школы, которыя принадлежали епископіи или монастырямъ и во многомъ напоминали собою школы временъ Каролинговъ. Эти школы выпускали жалкихъ философовъ, заимствовавшихъ отъ самаго слова школа (Schola) свое названіе и напрягавшихъ всѣ свои умственныя усилія, чтобы провести догматъ, въ размѣрахъ верблюда, сквозь игольное ушко разума.

Однимъ изъ такихъ философовъ и явился Абеляръ, переходившій изъ одной школы въ другую. Особое вліяніе на него оказалъ Жанъ Росцелинъ, бывшій каноникъ въ Компьенѣ, этотъ, дѣйствительно, истинный мыслитель. Жана Росцелина можно смѣло считать главою схоластической фракціи «номиналистовъ», вытѣснившихъ неподвижное ученіе «реалистовъ». Компьенскій каноникъ перешелъ за предѣлы, допускаемые діалектикою, опирающейся на категоріи Аристотеля, и дошелъ до того, что отрицалъ нѣкоторые догматы^[70]. Все духовенство пришло въ негодованіе, возстало противъ него, и Суассонскій соборъ обвинилъ Росцелина въ ереси. Противъ него возстановили народъ, и онъ бѣжалъ за предѣлы Франціи.

Въ концѣ ХІ-го столѣтія Парижъ являлся главнымъ центромъ схоластики и представителемъ ея метода и моды. Абеляръ прибылъ въ этотъ городъ въ двадцатилѣтнемъ возрастѣ, чтобы слушать лекціи завѣдывающаго въ то время епископскою школою архидіакона Шампо, слывшаго столпомъ учености (Columna doctorum). Шампо былъ настоящій пѣтухъ-боецъ схоластики. Его силлогистическій крикъ и діалектическіе взмахи крыльевъ производили весьма сильный шумъ. Вся энциклопедія наукъ того времени собралась у него въ клювѣ, и его гребень постоянно вздымался отъ гордаго сознанія, что онъ первый діалектикъ, напичканный буквами, словами, сентенціями и умозаключеніями, которыя въ дѣйствительности ровно ничего не значили. Однако, слава Шампо оказалась непродолжительною, его ученикъ Абеляръ возсталъ противъ него и побѣдилъ его.

Побѣда юнаго ученаго доставила ему громкую славу, но въ то же время породила и зависть. Посредственность и бездарность пришли въ сильное негодованіе, что среди нихъ явился человѣкъ, который осмѣливается свое чело, отмѣченное печатью генія, подымать выше ихъ плоскихъ череповъ. Хотя Абеляръ считалъ себя достаточно ученымъ, чтобы быть учителемъ, но на успѣхъ въ Парижѣ не расчитывалъ, и потому основалъ свою первую школу въ Мелюнѣ. Когда же эта школа получила достаточную извѣстность, «учитель Пьеръ» — какъ съ открытіемъ школы обыкновенно стали называть Абеляра — перенесъ свою каѳедру недалеко отъ Парижа, а именно въ Корбель, съ цѣлью еще энергичнѣе и смѣлѣе продолжать свою полемическую и въ публичныхъ диспутахъ борьбу съ Гильомомъ Шампо. Чрезмѣрные труды молодого ученаго вскорѣ до того разстроили его здоровье, что онъ былъ вынужденъ прекратить свои ученыя занятія и отправиться къ себѣ на родину въ Бретань. Здѣсь, подъ кровомъ родительскаго дома, въ деревенской тиши, прожилъ онъ нѣсколько лѣтъ, пока не возстановилъ свои ослабѣвшія силы.

Поэтическая натура Абеляра не удовлетворялась одними идиллическими наслажденіями. Обмѣнъ мыслей вообще и, главнымъ образомъ, диспуты въ защиту своихъ воззрѣній явились для него насущною потребностью, что и заставило его возвратиться къ прежнимъ занятіямъ, а отсюда къ борьбѣ и расширенію своей славы. Основанная имъ въ Парижѣ школа привлекла множество слушателей, и онъ снова вступилъ въ диспуты съ Гильомомъ Шампо. Эта борьба продолжалась до 1113 года, когда Гильомъ, получившій, наконецъ, Шалонскую епископію, подъ весьма благовиднымъ предлогомъ уступилъ поле битвы своему ученику, переросшему учителя на цѣлую голову.

Слава Абеляра, какъ знаменитаго учителя, весьма прочно установилась. Парижъ призналъ его главой своей школы. Отовсюду: изъ Германіи, Англіи и Италіи стремились къ нему слушатели. Въ числѣ его учениковъ находился славный мученикъ Арнольдъ Брешіанскій^[71], сожженый въ послѣдствіи въ Римѣ по обвиненію въ ереси и мятежѣ. Лекціи Пьера слушалъ и будущій папа Целестинъ ІІ-й, сидя у его ногъ вмѣстѣ съ Петромъ Ломбардскимъ, также въ будущемъ авторомъ знаменитыхъ «Magister sententiareum», замѣнившихъ нелѣпую схоластическую теологію и вошедшихъ въ систематическое руководство для домашняго и школьнаго обученія.

Что Абеляръ обладалъ философскими способностями, это не подлежитъ сомнѣнію. Ничуть не преувеличивая, можно смѣло сказать, что онъ единственный истинный философъ своего времени, и благодаря, главнымъ образомъ, присущему его уму скептицизму. Основатель всѣхъ знаній, всѣхъ изслѣдованій и дальнѣйшаго прогресса, онъ руководился тѣмъ простымъ принципомъ, что не слѣдуетъ вѣрить тому, чего не понимаешь. Въ то время держаться такого принципа было огромною смѣлостью, а проводить таковой среди слушателей — особымъ и даже геройскимъ подвигомъ. Слѣдовательно, раціонализмъ совершенно правъ, признавая въ Абелярѣ своего основателя. Но, за всѣмъ тѣмъ, «учитель Пьеръ» все-таки же остается по преимуществу схоластикомъ. Его заслуга лишь въ томъ, что онъ смѣлѣе и умнѣе прочихъ старался протащить вышеупомянутаго верблюда сквозь игольное ушко, и вся его дѣятельность, какъ учителя, какъ писателя, взятая въ цѣломъ, этимъ только и ограничилась. Что же касается до всего остального, то, какъ мы только что упомянули, ученый каноникъ и профессоръ оказывается неизмѣнно завзятымъ педантомъ.

Прекрасно воспитанный и образованный, красавецъ собой, одаренный отъ природы краснорѣчіемъ и талантами поэта, музыкантъ, пѣвецъ — Абеляръ блисталъ и игралъ видную роль въ обществѣ. Многіе останавливались передъ этимъ знаменитымъ человѣкомъ, когда онъ проходилъ по улицѣ; женщины высовывались изъ оконъ, чтобы поглядѣть на него.

Въ и 17 году онъ былъ львомъ Парижа.

III.

Левъ нашелъ себѣ львицу.

Абеляръ самъ говоритъ о себѣ, что имя его въ то время пользовалось такою громкою славою, его почти юношескій пылъ былъ такъ жгучъ и его красота до того обаятельна, что не было такой женщины, которая бы, если бы онъ вздумалъ полюбить ее, могла бы ему противостоять. Эти слова какъ бы звучатъ хвастовствомъ, но тѣмъ не менѣе это было такъ. Въ него влюбилась молодая дѣвушка, правда, не изъ записныхъ красавицъ, но, взамѣнъ того, одна азъ самыхъ умнѣйшихъ, образованнѣйшихъ и граціознѣйшихъ француженокъ. Тридцати восьми-лѣтняго учителя Пьера, достигшаго громкой славы своею ученостью, полюбила семнадцатилѣтняя Элоиза со всѣмъ пыломъ страсти, присущей ея возрасту.

Ея дядя Фульбертъ, каноникъ собора Богоматери, родившуюся въ Парижѣ въ 1100 или 1101 году Элоизу и вскорѣ оставшуюся сиротою, взялъ къ себѣ въ домъ, чтобы сдѣлать изъ нея ученаго въ юбкѣ. Каноникъ достигъ своей цѣли. Масштабъ учености того времени могъ быть вполнѣ приложимъ къ ея образованію. Уже пятнадцати лѣтъ она свободно говорила и писала по-латыни, была знакома съ произведеніями римской литературы, знала немного по-гречески и того меньше по-еврейски. Насъ весьма удивляетъ, почему Абеляръ въ своей автобіографіи весьма мало говоритъ о красотѣ Элоизы и такъ щедръ по отношенію къ восхваленіямъ ея учености. Злосчастный евнухъ, когда писалъ свои воспоминанія, почему-то позабылъ о томъ очарованіи^[72], которое испытывалъ онъ въ 1117 или 1118 году во время своихъ свиданій съ этимъ прелестнымъ ребенкомъ. Правдивость, видимо, была временами чуждою философу.

Учитель Пьеръ, несомнѣнно, не желалъ довольствоваться въ любви однимъ лишь тѣмъ, что называютъ платонизмомъ, — названіе, выдуманное весьма глупыми женщинами. Въ средніе вѣка любили далеко не «идеально», а скорѣе «реально», хотя поклонники добраго стараго времени утверждаютъ противное. Трубадуры и миннезингеры вполнѣ это доказали, когда отказались отъ своихъ приторныхъ сентиментальныхъ гуляній и стали съ полною откровенностью раскрывать свои сердечныя и страстныя желанія. Страсть, какъ это всегда бываетъ, не удовлетворяется одними глубокими вздохами по адресу блѣдной луны, а стремится всецѣло обладать любимымъ существомъ.

Такъ понималъ любовь и нашъ милый учитель, которому, къ тому же, скупость и тщеславіе стараго каноника Фульберта пришлись какъ нельзя болѣе на руку, такъ какъ невольно способствовали достигнуть желаемой цѣли.

Надо замѣтить, что до извѣстной степени самъ дядя былъ влюбленъ въ свою племянницу красавицу. Желая распространить славу объ Элоизѣ по всему свѣту, каноникъ имѣлъ въ виду блестѣть въ лучахъ этой славы и собственною персоною, какъ родственникъ и воспитатель молодой ученой. По расчетамъ скупого Фульберта, образованіе его племянницы не должно было стоить дорого, такъ что, когда Абеляръ чрезъ посредство своихъ друзей (quibus damipsius amicis inter venientibus) сдѣлалъ ему предложеніе посвятить его племянницу во всю глубину философскихъ познаній, а въ вознагражденіе за трудъ пользоваться помѣщеніемъ и столомъ въ домѣ каноника, то дядя обѣими руками ухватился за молодого ученаго, и былъ вполнѣ увѣренъ, что поймалъ въ свою сѣть птицу, которая наполнитъ его мѣшки серебромъ и озолотитъ умъ его племянницы. Недальновидность, въ данномъ случаѣ, каноника получаетъ оправданіе въ томъ, что Абеляръ пользовался репутаціей весьма скромнаго и воздержаннаго человѣка.,

Прецепторъ перебрался въ домъ каноника Фульберта, находившійся близъ собора Богоматери и занятія тотчасъ начались. Абеляръ оказался весьма старательнымъ и толковымъ преподавателемъ, а Элоиза весьма внимательною, понятливою и послушною ученицей. Можно думать, что Данте, когда онъ писалъ полныя пламенной страсти и исполненныя цѣломудрія терцины 5-й пѣсни своего «Ада», то заимствовалъ у Элоизы тѣ слова, въ которыхъ бѣдная Франческо де-Римини сознается, что съ ней однажды случилось, когда ей пришлось читать одну книгу вмѣстѣ съ Паоло Малатеста {«Однажды, ради развлеченія, мы читали вдвоемъ, какъ любовь завладѣла сердцемъ Ланчелото; мы были одни и ничего не подозрѣвали».

«Много разъ, во время чтенія, глаза наши встрѣчались и мы краснѣли, но лишь одно мгновеніе рѣшило нашу судьбу».

«Когда мы прочли, что счастливый любовникъ запечатлѣлъ поцѣлуй на улыбающихся устахъ, тотъ, кто никогда не будетъ разлученъ со мною, весь дрожа отъ волненія, поцѣловалъ меня. Книга и тотъ, кто сочинилъ ее, замѣнили намъ Галеотто».

(Галеотто служилъ посредникомъ между королевой и рыцаремъ Ланчелото). «Адъ». Данте, п. 5.}.

Съ учителемъ Пьеромъ и съ его ученицей случилось то же, что обыкновенно случается и будетъ случаться съ милліонами человѣческихъ паръ, влюбленныхъ другъ въ друга, будь или не будь тутъ книги, и именно то, что у творца «Златоволосой Изольды» сказано слѣдующими словами:

«Любовь охватила наши сердца, прежде чѣмъ мы это замѣтили, и, водрузивъ въ нихъ свое побѣдное знамя, безъ борьбы завладѣла нами обоими».

Въ патетическомъ мѣстѣ своей драмы Абеляръ упоминалъ, что онъ однажды высѣкъ свою ученицу, чтобъ этимъ отвлечь вниманіе ревниваго дяди.

IV.

Перепетія этой любовной драмы получила вполнѣ логическій исходъ въ катастрофѣ. Радость смѣнили страданія, небесные восторги — горе.

Учителю Пьеру пришла фантазія писать стихи, въ которыхъ, вмѣсто философіи, сталъ воспѣвать любовь. Добрые друзья каноника Фульберта постарались, хотя и нѣсколько поздно, раскрыть ему глаза. Дядя выгналъ преподавателя «философіи любви». Но и это было тоже поздно. Неожиданная разлука послужила масломъ, подлитымъ въ огонь, такъ какъ еще сильнѣе разожгла страсть влюбленныхъ. Дядя Фульбертъ слѣдилъ за ними, окружилъ ихъ шпіонами, устраивалъ всевозможныя преграды и разставлялъ сѣти, пока, какъ разсказываетъ пѣвецъ Демадокъ во 2-й пѣсни «Одиссеи»:

«На крылъ хромоногій Гефестъ свою жену Афродиту и ея возлюбленнаго Арея».

Впрочемъ, о подробностяхъ этой сцены Абеляръ счелъ нужнымъ умолчать.

Въ скоромъ времени послѣ этого Абеляръ получилъ письмо отъ Элоизы, которое заставило его принять рѣшительныя дѣйствія. Онъ самъ въ своихъ «воспоминаніяхъ» указываетъ, что результатомъ этого посланія явилось не только похищеніе его возлюбленной изъ дома ея дяди, но также и то, что онъ увезъ ее изъ Парижа. Онъ отправился вмѣстѣ съ ней къ себѣ на родину въ Бретань и помѣстилъ ее въ домѣ своей сестры. Здѣсь Элоиза родила сына, котораго молодая мать, изъ уваженія къ наукѣ, назвала нѣсколько причудливымъ именемъ — Астролябія.

Послѣ родовъ своей возлюбленной Абеляръ возвратился въ Парижъ, гдѣ ему приходилось жить долгое время на сторожѣ отъ преслѣдованій разсвирѣпѣвшаго каноника. Онъ старался всѣми силами умѣрить гнѣвъ Фульберта, что ему въ концѣ-концовъ и удалось, благодаря предложенію вступить, согласно установленнымъ церковью обрядамъ, въ бракъ съ Элоизой, но съ условіемъ, чтобы какъ бракосочетаніе, такъ и его женитьба оставались въ тайнѣ, въ виду того, чтобы не повредить его карьерѣ^[73]. Дабы понять предъявленія со стороны Абеляра подобныхъ требованій или условій, надо помнить, что въ то время «человѣкъ» благороднаго происхожденія, могъ себѣ составить карьеру лишь надѣвъ рясу или посвятивъ себя военной службѣ. Согласно буллѣ Григорія VII (1074 г.), безбрачіе духовнаго лица являлось conditio sine qua non для достиженія имъ высшихъ духовныхъ почестей. Теперь становится яснымъ, что Абеляръ весьма дорожилъ предстоящею ему карьерой и потому не желалъ, чтобы бракъ его получилъ огласку. Слѣдовательно, мы вправѣ заключитъ, что къ этому времени его любовь не была достаточно сильна; его страсть получила полное удовлетвореніе и ему оставалось только удовлетворить свою жажду славы и честолюбія. Таковъ оказался мужчина.

Женщина же напротивъ. Элоиза начала любить и любить всѣми силами своей души. Мать измѣрителя траденціонныхъ высотъ сама витала на небѣ. Она не хотѣла, чтобы ея идеалъ мужчины, снизошелъ до обыкновеннаго мужа. Ей казалось недостойнымъ, унизительнымъ, чтобы мужчина, котораго природа такъ щедро надѣлила всѣми высшими своими дарами, посвящалъ свою жизнь женщинѣ. Она протестовала противъ брака и заявила, что онъ будетъ ей противенъ, такъ какъ лишитъ свободы любимаго ею человѣка и принесетъ ущербъ наукѣ и церкви. Свой позоръ она вполнѣ игнорировала. Она хотѣла сохранить только славу своего возлюбленнаго.

Во всѣхъ своихъ поступкахъ и въ своей любви Элоиза является много выше Абеляра, который лишь изъ опасенія мести со стороны злого Фульберта рѣшился реабилировать честь своей возлюбленной, обвѣнчавшись съ ней, но только тайно, дабы не повредить своей карьерѣ.

На что женщина не рѣшалась въ силу искренней и горячей любви, того требовалъ мужчина, руководясь мелкимъ расчетомъ. Женщиной руководило возвышенное небесное чувство, мужчину же страшила потеря тщеславныхъ земныхъ почестей. Элоиза дѣйствовала открыто, какъ героиня, Абеляръ лукавилъ и извивался, какъ дипломатъ. Женщина забывала себя, мужчина думалъ только о себѣ. Онъ расчитывалъ, она любила, и любила съ тою силою, которая въ «Пѣснь пѣсней» выражена въ такихъ чудныхъ метафорахъ:

«Какъ смерть всесильна любовь, какъ адъ тверда ея воля! Она пламень Бога; ея пылъ противится всѣмъ силамъ земли».

V.

Однако, Элоиза въ концѣ-концовъ рѣшилась исполнить желаніе Абеляра въ виду того, что ему было необходимо оставаться въ Парижѣ, съ цѣлью подвизаться на ученомъ поприщѣ, въ свою очередь также вліявшее на его карьеру. Проливая горькія слезы, она согласилась сочетаться бракомъ съ своимъ возлюбленнымъ, въ которомъ видѣла будущаго аббата, епископа, кардинала и даже папу, но и въ то же время, какъ объ этомъ свидѣтельствуетъ одно изъ ея писемъ, она предчувствовала и предсказывала, что ихъ ожидаетъ горестная участь. Предсказаніе это, къ несчастію, сбылось.

Заручившись письменнымъ согласіемъ, философъ немедленно отправился въ Бретань и, въ скоромъ времени, привезъ въ Парижъ мать своего незаконнаго «Астролябія». Спустя нѣсколько дней послѣ пріѣзда, раннимъ утромъ, въ присутствіи только дяди и самыхъ близкихъ друзей, состоялось ихъ бракосочетаніе въ одной изъ отдаленныхъ парижскихъ церквей съ соблюденіемъ требующихся обрядовъ, но безъ всякой офиціальности или торжественности. Элоиза снова возвратилась въ домъ своего дяди Фульберта и новобрачные могли лишь изрѣдка видѣться другъ съ другомъ. Весьма понятно, что подобныя отношенія не могли долго продолжаться^[74].

Парижъ уже къ этому времени былъ, par excellence, городъ сплетенъ. Было бы нѣчто феноменальное, если бы скандальезная хроника города умолчала о вторичномъ появленіе Элоизы, Сначала подъ сурдинку, а затѣмъ и во всеуслышаніе стали повсюду говорить о томъ дѣлѣ, по которому она ѣздила въ Бретань. Можно смѣло утверждать, что сплетни парижанъ, касались самыхъ оскорбительныхъ подробностей этого «дѣла». Слухи эти приняли, наконецъ, такое распространеніе, что достигли до ушей достопочтеннаго каноника и, понятно, привели его въ ярость. «Какъ, его племянницу, его гордость, его славу и это еето осмѣливаются оскорблять дерзкія невѣжы! О нѣтъ, онъ этого не позволитъ, онъ замажетъ имъ ротъ тѣмъ фактомъ, что Элоиза законная жена». Забывъ данное обѣщаніе Абеляру хранить въ тайнѣ его женитьбу, каноникъ принялся звонить во всѣ колокола, что учитель Пьеръ наизаконнѣйшій мужъ его племянницы, что вѣнчаніе совершено по всѣмъ формамъ и обрядамъ, установленнымъ религіей, и состоялось тогда-то и въ такой-то церкви.

Если бы Элоиза была заурядною женщиной, то, несомнѣнно, этимъ бы все дѣло и окончилось, но, какъ искренно любящая женщина, она, дорожа будущностью своего возлюбленнаго, заглушила собственное «я» и стала заявлять, что она не вѣнчалась съ Абеляромъ, и потому называться его законной женой не имѣетъ права. — «Называйте меня, какъ хотите, оскорбляйте, позорьте меня, я должна это перенести, такъ какъ я его незаконная жена», — такъ отвѣчала Элоиза, чтобы скрыть истину.

Абеляръ не вступился за честь женщины и своей жены и не подтверждалъ своего брака съ Элоизой. Онъ счелъ за лучшее молчать. И такъ мы видимъ, что любовь женщины, любовь, которая наврядъ-ли повторилась въ мірѣ, была потрачена на человѣка, не обладавшаго даже настолько душевной энергіей, чтобы подняться на одну нравственную высоту съ идеализаціею его же любящей женщины. Элоиза сохранила геніальность своей натуры до конца жизни, Абеляръ же поспѣшилъ заблаговременно обратиться въ филистера.

Легко себѣ представить ту злобу и бѣшенство, которые охватили достопочтеннаго каноника. Къ какимъ только онъ не прибѣгалъ средствамъ, стараясь, ради издѣвательства, возможно чувствительнѣе опозорить свою племянницу. Все это Абеляръ зналъ. Впрочемъ, каноникъ и его не оставлялъ въ покоѣ.

Наконецъ, дядя сталъ заявлять, что Элоиза сумасшедшая и, вѣроятно, отъ словъ перешелъ къ дѣйствіямъ, ибо Абеляръ счелъ нужнымъ вырвать Элоизу изъ рукъ продолжавшаго свирѣпствовать Фульберта. «Тайный мужъ» отвезъ свою жену въ Аржантельскій монастырь, гдѣ ее приняли съ большимъ радушіемъ, такъ какъ она свои дѣтскіе годы провела среди его монахинь. Абеляръ дозволилъ ей носить монашескую рясу, но постригаться не разрѣшалъ.

Укрывательство Элоизы въ монастырѣ еще пуще возбудило ярость каноника, вообразившаго, что Абеляръ заключилъ въ монастырь свою супругу съ цѣлью отдѣлаться отъ нея только какъ отъ законной жены. Достопочтенный каноникъ былъ настолько нравствененъ, что никакъ не могъ допустить, чтобы монашеская ряса его обезчещенной племянницы могла служить покровомъ супружескихъ правъ сластолюбивому Абеляру, не объявляя себя мужемъ. Каноникъ Фульбертъ постановилъ, что при настоящихъ условіяхъ Элоиза не должна произвести на свѣтъ второй экземпляръ «Астролябіи». Какъ онъ рѣшилъ, такъ и сдѣлалъ, не откладывая дѣла въ дальній ящикъ. Онъ подкупилъ слугу Абеляра, который пропустилъ ночью въ квартиру своего господина родственниковъ достопочтеннаго каноника и они сдѣлали Абеляра кастратомъ.

Абеляръ въ своей автобіографіи не упоминаетъ, былъ-ли самъ каноникъ участникомъ въ этомъ зломъ и отвратительномъ преступленіи. Онъ говоритъ только, что злодѣи тотчасъ послѣ совершенія своего дѣла разбѣжались, но двое изъ нихъ были пойманы и подвергнуты тому же, что причинили ему, и, сверхъ того, ослѣплены. Непріятное впечатлѣніе производитъ то мѣсто біографіи Абеляра, гдѣ онъ съ какимъ-то особеннымъ тщеславіемъ разсказываетъ о томъ участіи и сожалѣніи, — добавляя, что ихъ безсильны выразить слова, — которыя проявили почти всѣ къ его несчастью, и поглощенный всецѣло интересами собственнаго «я», ни однимъ словомъ не вспоминаетъ объ Элоизѣ. Убитый горемъ, онъ поспѣшилъ скрыть свой позоръ въ стѣнахъ монастыря Сенъ-Дени. Здѣсь онъ постригся въ монахи, ничуть не скрывая, что къ этому его понудило не благочестіе, а стыдъ.

Но прежде, нежели Абеляръ облекся въ монашескую рясу, Элоиза уже была пострижена въ монахини. На это она рѣшилась тотчасъ же, какъ вѣсть о несчастінабеляра достигла Аржантельскаго монастыря. Монахини уговаривали ее, — вскорѣ ставшей ихъ любимицей, — не хоронить свою молодость, красоту и ученость, но она оставалась неизмѣнна въ своемъ рѣшеніи. Она чувствовала, что ея счастіе и жизнь кончены. И, когда совершался обрядъ постриженія, всѣ ея мысли были только о возлюбленномъ. Достойно вниманія, что эта женщина, какъ жившая скорѣе древнеклассическими понятіями, нежели средневѣковыми христіанскими, во время постриженія, стоя на колѣняхъ передъ алтаремъ, рыдая, выражала почти такія жалобы:

«О maxime eojunx.

О talamus indigne meis! hoc juris habebat,

In tantum fortuna caput? Cur impia nupsi

Si miserum factura fui? Nue accipe paenas,

Sed quas sponte luam» *).

• ) О мой великій супругъ! О мое опозоренное брачное ложе! Судьба -была вправѣ осудить его! Зачѣмъ я, нечестивая, вышла замужъ, если не хотѣла сдѣлать его несчастнымъ? Теперь я получила наказаніе, которое перенесу охотно. (Подстроч. перев. «Pharsalia» Лукана).

VI.

Абеляръ снова обратился къ ученой дѣятельности, которая являлась для него жизненною потребностью, явилась вмѣстѣ съ тѣмъ и вторичнымъ блестящимъ періодомъ его жизни.

Восходящій блескъ его славы вызвалъ всяческія козни со стороны ревнивыхъ хранителей Сіона. Абеляра до сихъ поръ не покидала опасная мысль, что при сильномъ напряженіи мозга можно догматъ, въ размѣрѣ верблюда, провести сквозь игольное ушко разума.

Ненависть враговъ рьяно преслѣдовала честнаго борца и вскорѣ достигла того, что онъ не находилъ мѣста, гдѣ преклонить голову. Однимъ изъ самыхъ безпощадныхъ его противниковъ явился Бернардъ Клервоскій, и въ особенности со времени основанія Абеляромъ близъ его монастыря въ Ножанѣ, на Сенѣ, духовнаго братства Параклетъ, которое впослѣдствіи было имъ передано Элоизѣ и монахинямъ, когда ихъ изгнали изъ Аржантельской обители.

Бернардъ — суровый монахъ, пламенный проповѣдникъ крестовыхъ походовъ и весьма энергичная въ своей дѣятельности личность — былъ честный противникъ. Обладая демоническою натурой, этотъ фанатикъ, какъ индійскій Брама, утверждалъ, что пылающее въ немъ религіозное пламя въ состояніи испепелить весь міръ. Ему, дѣйствительно, удалось устроить подобный міровой пожаръ, — понятно, въ поэтическомъ мірѣ, — своимъ знаменитымъ стихотвореніемъ «Vanitas mundi», въ которомъ выразилъ свое полное презрѣніе къ земному міру {Содержаніе всего стихотворенія вполнѣ выражается слѣдующею заключительною строфой:

«Felix, qui poterit mundum contemnere». (Счастливъ, кто можетъ презирать міръ.)} и подъ которымъ, надо замѣтить, не отказались бы подписаться ни самъ Будда, ни Шопенгауеръ.

Если внимательно прослѣдить за всѣми диспутами между Абеляромъ и Бернардомъ, то оказывается, что всѣ они сводятся къ тому, чтобы, какъ возможно крѣпче, держать выше упомянутаго верблюда въ уздѣ.

Эта, по существу, нелѣпость являлась для образованнаго общества того времени вопросомъ огромной важности, если только «не жизненнымъ вопросомъ», и поддерживалась тѣмъ же обществомъ съ изумительнымъ рвеніемъ. Для разрѣшенія этого спора 2 іюня 1140 года былъ торжественно открытъ соборъ, на которомъ съ сочиненіями Абеляра въ рукахъ предсталъ Бернардъ въ качествѣ его обвинителя. Соборъ остался на сторонѣ Бернарда. Недовольный рѣшеніемъ собора Абеляръ подалъ апелляцію папѣ. Инокентій II приказалъ подвергнуть «auto da fe» всѣ сочиненія Абеляра и наложилъ на дерзкаго еретика «вѣчное молчаніе». Папская резолюція глубоко возмутила Абеляра, и онъ рѣшилъ отправиться въ Римъ, чтобы лично защитить себя передъ его святѣйшествомъ. По пути въ «вѣчный городъ» онъ остановился въ монастырѣ Клюньи. Здѣсь знаменитому аббату Петру Достопочтенному удалось уговорить Абеляра отъ его намѣренія и согласиться примириться съ Бернардомъ Клервоскимъ.

Преслѣдованія прекратились, и несчастный Абеляръ могъ спокойно жить въ Клюньи. Однако, его здоровье до того расшаталось, что онъ вынужденъ былъ ради климатическихъ условій покинуть Клюнійскій монастырь и перебраться въ монастырь Сенъ-Марселя, близъ Шалона, гдѣ и провелъ свои послѣдніе дни.

Послѣ печальнаго съ нимъ событія въ Парижѣ и послѣдовавшей разлуки съ Элоизой ему пришлось съ ней видѣться всего только одинъ разъ. Это свиданіе произошло въ 1129 г., вскорѣ послѣ изгнанія Элоизы и монахинь изъ монастыря. Съ цѣлью найти ей пристанище, Абеляръ отправился въ Бретань, гдѣ ему удалось добиться согласія епископа на уступку Элоизѣ «Параклета». Дѣла братства подъ ея управленіемъ пошли какъ нельзя лучше. Въ 1136 г. папа Инокентій своею буллою возвелъ «Параклетъ» въ аббатство и Элоизу назначилъ аббатисою. Съ полученіемъ этого званія она съ рвеніемъ принялась вести дѣла аббатства и въ то же время продолжала также горячо любить своего Пьера.

То психологическое явленіе, что воспоминаніе, притупленное въ душѣ чрезмѣрнымъ горемъ, спустя нѣкоторое время, еще сильнѣе охватываетъ ее, какъ бы съ тѣмъ, чтобы по миновеніи грозы дать почувствовать всю свою силу въ тиши уединенія, прекрасно выражено польскимъ поэтомъ Мицкевичемъ въ слѣдующихъ строкахъ:

«Въ глубинѣ души твоей, какъ коршунъ, живетъ воспоминаніе. Ты мирно спишь во время самыхъ страшныхъ ударовъ судьбы; но когда спокойствіе и надежда возродятся въ тебѣ, тогда коршунъ расправляетъ крылья и остритъ когти».

Это должна была испытывать и бѣдная Элоиза. Быть можетъ, она расчитывала заставить замолчать свое сердце, похоронивъ его въ монастырскомъ аскетизмѣ; но письмо Абеляра, какъ молнія упала на гробъ; ея сердце встрепенулось, ожило, и она всю силу своей восторженной и горячей любви излила въ письмѣ къ любимому человѣку. Это письмо является однимъ изъ самыхъ пламенныхъ произведеній, когда-либо написанныхъ женщиной, и каждая строчка въ немъ дышетъ искренностью чувства. Научные цитаты вредятъ письму уже тѣмъ, что изъ за искренняго письменнаго чувства невольно видишь «синій чулокъ», но за всѣмъ тѣмъ оно все-таки же безспорно поэтическое произведеніе, хотя безъ ритмы и рифмъ.

Изливъ передъ своимъ возлюбленнымъ негодованіе на всѣ тѣ невзгоды и гоненіе, которыя пришлось ему испытывать, она продолжаетъ письмо, говоря о себѣ, о катастрофѣ своей любви и напоминаетъ ему, что она болѣе нуждается въ утѣшеніи, чѣмъ тотъ другъ, къ которому онъ писалъ.

"Ты одинъ — пишетъ она — можешь обрадовать и утѣшать меня. И это ты, который обязанъ это сдѣлать, такъ какъ я исполнила всѣ твои желанія и погибла по твоей же винѣ. Моя любовь довела меня до безумія, она лишила меня всего, не оставивъ даже надежды на возвратъ утраченнаго. Я, по первому твоему желанію, измѣнила мою душу и жизнь, въ доказательство того, что ты единственный обладатель моей души и тѣла. Никогда — свидѣтель тому Богъ — я ничего не искала въ тебѣ, кромѣ тебя самого; мнѣ не надо было ни богатства, ни имени жены, и я желала — ты самъ это знаешь — удовлетворить твою страсть, а не свою. Если ты званіе жены считаешь священнѣе и достойнѣе, то для меня званіе подруги или — если только тебя это не задѣваетъ — наложницы, вѣрнѣе гетеры, было бы пріятнѣе. Чѣмъ ниже я падала въ твоихъ глазахъ, тѣмъ болѣе чувствовала себя награжденной, такъ какъ менѣе наносила вреда твоей славѣ. Да будетъ Богъ свидѣтель, что если бы самъ повелитель міра оказалъ бы мнѣ честь быть его женой и положилъ бы весь міръ къ моимъ ногамъ, то и тогда ты былъ бы для меня все-таки дороже, и я считала бы достойнѣе быть твоей любовницей, чѣмъ его женой.

Продолжая письмо, Элоиза переходитъ къ тонкимъ намекамъ на сущность любви; по ея убѣжденію любовь, въ большинствѣ случаевъ, одно лишь заблужденіе, такъ какъ не только надежды, но и полное увѣренности ожиданіе весьма рѣдко осуществляется. Но тутъ же она съ радостью добавляетъ, что лично она въ этомъ случаѣ была настолько исключительно счастлива, что не испытала заблужденія. «Достоинства, — продолжаетъ она, — какія расчитываютъ прочія женщины встрѣтить въ своихъ мужьяхъ, шли въ тебѣ на-лицо, и міръ не только вѣрилъ въ нихъ, но зналъ ихъ, — вотъ почему моя любовь и не могла быть заблужденіемъ, а была истинною. Какой царь, какой мудрецъ стоятъ въ уровень съ тобой въ славѣ? Гдѣ та страна, тотъ городъ, замокъ, которые не жаждали бы твоего посѣщенія? Кто — отвѣть ты — не желалъ бы тебя видѣть, когда и появлялся? Кто не оборачивался тебѣ въ слѣдъ, чтобы взглянуть, когда ты уходилъ. Гдѣ та женщина, гдѣ та дѣвушка, которая не пылала любовью къ тебѣ? Какая царица, какая принцесса не завидовала моему счастью?» Далѣе, проводя ту же мысль, Элоиза говоритъ, что его краснорѣчіе восторгало, а его нѣжныя пѣсни очаровывали всѣ женскія сердца, но и тотчасъ же дѣлаетъ ему и такой упрекъ: «Скажи мнѣ, если можешь, зачѣмъ послѣ нашего постриженія, которое было исключительно твоимъ желаніемъ, ты такъ жестоко пренебрегалъ мною. Ты даже забывалъ меня, потому что при нашемъ свиданіи не утѣшилъ меня ни одною бесѣдой, а въ разлукѣ ни однимъ письмомъ не порадовалъ меня. Выскажись, если можешь, или я вылажу тебѣ, что чувствую и что считаютъ другіе: твоимъ теченіемъ ко мнѣ руководила больше страсть, чѣмъ дружба, больше чувственность, чѣмъ любовь. А, когда то, чего ты только желалъ, получило удовлетвореніе, любовь и дружба исчезли». Но вслѣдъ за этимъ горькимъ мгновеннымъ упрекомъ въ ея сердцѣ снова загорается чистое пламя любви. «Если ты — пишетъ она — бросился бы въ кратеръ вулкана, я бы ни на минуту не задумалась послѣдовать за тобой, потому что не во мнѣ, а въ тебѣ жила моя душа, а если она не въ тебѣ, то и нигдѣ, — нѣтъ тебя — и нѣтъ для меня жизни».

Если многія выраженія и обороты письма Элоизы кажутся довольно странными въ устахъ аббатисы, зато какъ благородны и трогательны тѣ слова, которыми она оплакиваетъ любимаго человѣка, что за ошибку, въ которой болѣе она, чѣмъ онъ виновенъ (?), онъ одинъ долженъ страдать. Въ отвѣтъ на дышащее такимъ глубокимъ чувствомъ и искренностію письмо, Абеляръ опять читаетъ ей длинную проповѣдь, заканчивая ее слѣдующею холодной и столь обыденной фразой: «Прошу тебя, сестра, терпѣливо переносить всѣ несчастія, обрушившіяся на насъ».

И такъ, въ итогѣ мы получаемъ, что Элоиза относилась къ Абеляру, какъ идеализація къ дѣйствительности, какъ поэзія къ прозѣ. Женщина далеко превосходила мужчину.

Абеляръ скончался въ С. Марселѣ 21 апрѣля 1142 г. Элоизѣ удалось выпросить тѣло любимаго человѣка и бывшаго мужа, и она похоронила его въ Параклетѣ. Она умерла спустя двадцать два года, стоя за молитвой у его гробницы. Съ упраздненіемъ въ 1792 году монастыря Параклетъ ихъ останки были перевезены въ Парижъ и похоронены на знаменитомъ кладбищѣ Père-Lachaise.

И здѣсь великую драму завершилъ обычный жалкій конецъ — горсть пыли. Да, правъ былъ Бернардъ Клервоскій, высказывая свое презрѣніе къ міру.

Разыгрывать подобную драму нестоитъ труда. Въ ней всѣ роли, даже самыя блестящія неблагодарны, но разъ, кто взялся за такія роли, тотъ долженъ отнестись къ нимъ честно и серьезно и довести ихъ до конца. Всѣ же вопросы — зачѣмъ и почему? — не имѣютъ значенія: только глупецъ ждетъ на нихъ отвѣта.

ІОАННА Д’АРКЪ.
(XV-ый ВѢКЪ).

I.

Я попытаюсь изложить событіе, которое, какъ я замѣчаю въ концѣ очерка, трактовали въ различныхъ формахъ и подъ различными углами зрѣнія^[75]. Это событіе стоитъ въ ряду историческихъ вопросовъ, всегда возбуждающихъ интересъ, какъ своимъ вѣчно нравственнымъ и научнымъ значеніемъ излѣдованія новыхъ сторонъ, такъ и тѣмъ, что оно затрагиваетъ впечатлительную душу.

И, дѣйствительно, Іоанна д’Аркъ, которую я взялся изобразить, эта простая крестьянка, возвысившаяся до чудесной героини своего отечества, безспорно, принадлежитъ къ исключительнымъ личностямъ всемірно-историческаго значенія, которыя какъ божественный архангелъ являются въ мракѣ пошлой обыденности, горятъ яркими свѣточами на пути прогресса человѣчества и вѣчно изумляютъ насъ своимъ величіемъ, своими подвигами и въ особенности своими страданіями. Несомнѣннымъ и вѣрнымъ признакомъ истинно великой и высокой души людей во всѣ времена являлось то, что въ украшавшій ихъ главу лавровый вѣнокъ героизма, неизмѣнно вплеталась пальмовая вѣтвь мученичества.

Я далекъ отъ намѣренія изложить подробную исторію Орлеанской дѣвы. Въ настоящемъ очеркѣ я коснусь исторической стороны лишь весьма поверхностно и мой приговоръ, конечно, не будетъ окончательнымъ. Достаточное знакомство моихъ читателей съ самымъ историческимъ событіемъ даетъ мнѣ возможность ограничиться лишь освѣщеніемъ этого событія и, если мнѣ удастся, разсмотрѣть его подъ другимъ угломъ зрѣнія. Считаю также необходимымъ замѣтить, что господствующія мотивы появленія Іоанны д’Аркъ нѣдрится во враждебныхъ отношеніяхъ, установившихся въ XIV и XV столѣтіяхъ между Франціей и Англіею по причинѣ борьбы династіи Валуа и Плантагенетовъ изъ-за наслѣдства французскимъ престоломъ.

Въ 1415 году Генрихъ Второй, изъ дома Анжу Плантагенетъ, герцогъ Нормандскій и владѣтель Анжу, Мэна, Пуато и Пенна вступилъ на англійскій престолъ. Король Англіи и во Франціи являлся не менѣе могущественъ, чѣмъ французскій король, такъ какъ въ то время герцогства Бретанское и Бургундское не входили въ составъ владѣній французской короны. Весьма понятно, что взаимныя отношенія Франціи и Англіи въ силу ревниваго охраненія своего могущества и независимости не оставляли желать ничего худшаго. Эта борьба, длившаяся сотни лѣтъ, въ началѣ четырнадцатаго вѣка имѣла для Франціи весьма печальный исходъ; Франція, повидимому, могла быть обращена въ англійскую провинцію. Послѣдній изъ капетинговъ, Карлъ IV, умеръ бездѣтнымъ; на престолъ вступилъ его двоюродный братъ Филиппъ Валуа подъ именемъ Филиппа II, короля французскаго. Король Англіи Эдуардъ ІІІ-ій протестовалъ, считая себя законнымъ наслѣдникомъ французскаго престола, какъ внукъ Филиппа IV-го. Права англійскаго короля являлись весьма призрачными. Уже по одному «саллическому закону» наслѣдство французскимъ престоломъ могло переходить только по мужской линіи. Но въ силу болѣе убѣдительнаго общаго закона, что «la force c’est le droit»^[76]. Эдуардъ ІІ-й въ Іюлѣ 1340 года провозгласилъ себя королемъ Франціи и Англіи и на самомъ дѣлѣ оказался болѣе могущественнымъ, нежели Филиппъ IV-й. Сынъ Эдуарда ІІІ-го, носившій также имя Эдуарда, но болѣе извѣстный подъ прозваніемъ Чернаго Принца, поддержалъ притязанія своего родителя; подъ его предводительствомъ вступившія англійскія войска во Францію, своими блестящими побоищами разнесли французовъ подъ Креси и Пуатье. Но несмотря на успѣхи Чернаго Принца, его болѣзнь и преждевременная смерть, изнуреніе войска, неурядица въ дѣлахъ, споры изъ-за престола, тормозившіе развитіе англійской государственной жизни во время правленія Ричарда ІІ-го, и народныя возмущенія, все это, вмѣстѣ взятое, явилось весьма благопріятнымъ обстоятельствомъ для утвержденія французской власти за домомъ Валуа, чѣмъ сумѣлъ воспользоваться умный энергичный Карлъ V-й, чтобы ограничить могущество Англіи во Франціи и ея притязанія на французскія земли.

Совершенно иной оборотъ приняли дѣла со вступленіемъ на французскій престолъ полусумасшедшаго Карла VI-го. Во Франціи наступилъ полный хаосъ во всѣхъ дѣлахъ. Въ это время, а именно въ 1429 году, въ Англіи неспособнаго Ричарда смѣнилъ дѣятельный Генрихъ Ланкастерскій, побочный отпрыскъ дома Плантагенета. Его сынъ и наслѣдникъ Генрихъ У-й снова заявилъ притязанія англійскихъ королей на Францію, но уже въ значительно болѣе обширныхъ размѣрахъ и поддержалъ свою претензію высадкою въ 1415 году на берегахъ Нормандіи многочисленнаго отряда, а затѣмъ въ октябрѣ мѣсяцѣ и внушительнымъ побоищемъ французскаго войска, или побѣдой, достойной стоять на ряду съ блестящими военными успѣхами Чернаго Принца подъ Креси и Пуатье. Владычество Англіи во Франціи стало быстро распространяться. Но несмотря и на Гамлетовскую постановку вопроса: «to by or not to by»^[77] Франціи, т. е., существовать-ли ей, какъ независимому государству, ея королевскій домъ не хотѣлъ покинуть свои непрерываемыя семейныя распри, дворянскія партіи своей нескончаемой борьбы, а граждане частыхъ и кровавыхъ столкновеній между собой. Повидимому, самостоятельному существованію Франціи пробилъ послѣдній часъ; даже смерть Генриха V-го, послѣдовавшая близъ Парижа, въ Венсенѣ, въ 1422 г., не представляла для нея лучшаго исхода. Генриху V-му наслѣдовалъ его двадцатилѣтній сынъ Генрихъ VI-й, который былъ провозглашенъ королемъ Франціи и Англіи. Отъ имени этого короля управлялъ Англіей его дядя, герцогъ Глостерскій, а Франціей — герцогъ Бедфорскій. Послѣдній обладалъ всѣми данными, чтобы окончательно покорить Францію, чему не мало способствовало во-первыхъ, и то, что, послѣ смерти Карла VI-го, его сынъ и наслѣдникъ Карлъ VII-й, не будучи коронованъ, управлялъ Франціей, нося титулъ только дофина, а во-вторыхъ, Карлъ VII-й не былъ такою личностью, которая могла бы съ успѣхомъ бороться со своимъ противникомъ. Чуждый къ добру, если не злой, слабохарактерный, трусливый, преданный наслажденіямъ — вотъ характеристка Карла VII-го въ очень молодомъ возрастѣ. И потому нѣтъ ничего удивительнаго, что онъ не былъ способенъ къ предстоящему ему, какъ королю, дѣлу.

Въ исходѣ двадцатыхъ годовъ четырнадцатаго вѣка вся сѣверная Франція, включая и Парижъ, находилась подъ властью англичанъ. Дофинъ съ своими легкомысленными приближеными и со своимъ дворомъ едва могъ найти пристанище въ мѣстности, находящейся къ югу отъ Луары.

Власть англичанъ была признана какъ большинствомъ французскаго дворянства сѣверной Франціи, такъ и клерикальнымъ сословіемъ, а также многими городами и корпораціями, причемъ, какъ это ни удивительно, изъ числа послѣднихъ ретивѣе всѣхъ стоялъ за англійскіе интересы парижскій университетъ.

Благодаря столь благопріятно сложившимся обстоятельствамъ, англичане рѣшились перенести свое побѣдоносное оружіе за Луару. Такъ какъ стратегическимъ ключемъ, возбудившимъ аппетитъ англичанъ, въ данной мѣстности являлся городъ Орлеанъ, то они въ ноябрѣ мѣсяцѣ 1427 года и приступили къ его осадѣ. Несмотря на геройскую защиту осажденныхъ, судьба, повидимому, обрекла какъ городъ Орлеанъ, а съ нимъ и всю Францію, на гибель. Пребывавшій въ это время въ Туринѣ дофинъ не только, что называется, сидѣлъ сложа руки, но въ отчаяніи и въ страхѣ искалъ себѣ убѣжища въ Испаніи и даже помышлялъ бѣжать въ Шотландію.

И вотъ, въ то время, когда тетива англійскихъ надеждъ была натянута до крайнихъ предѣловъ, она внезапно порвалась.

И порвала ее рука французской крестьянки Іоанны д’Аркъ.

II.

Она была вѣрная дщерь своей родины, истинное дитя своего вѣка.

Человѣкъ такъ же, какъ и растеніе, продуктъ почвы, изъ которой и на которой оно выростаетъ. И если даже передовые умы, которые, опережая современныя воззрѣнія на цѣлые вѣка впередъ, все-таки же сохраняютъ неизгладимые признаки своего времени, то во сколько же разъ эта чреватость должна рѣзче обнаруживаться въ крестьянкѣ пятнадцатаго столѣтія.

То было тревожное, смутное время, въ которое инстинктивно чувствовалось наступленіе великихъ событій и потрясеній. Перемѣна средневѣковыхъ воззрѣній только что наступила. Заря возраждавшихся классическихъ наукъ уже разсѣивала мракъ романтической ночи и геній эпохи возрожденія расправлялъ свои блестящія молніями крылья. Каждый, стоявшій на уровнѣ современнаго образованія, чувствовалъ себя сдавленнымъ въ тискахъ средневѣковаго догматизма и лучшіе представители интелигенціи того времени старались всѣми силами порвать наложенные на свободу мысли тяжелыя оковы. Въ религіозныя воззрѣнія — чему могутъ служить доказательствомъ соборы въ Пизѣ, Констанцѣ и Базелѣ — уже проникала реформатская идея; конечно, она была слишкомъ слаба, чтобы сбросить съ себя иго клерикальнаго авторитета, но, по всей вѣроятности, и въ это время носила въ себѣ зародыши, чтобы, послѣ кратковременнаго возрожденія, снова подпасть подъ то же иго. Соціальные вопросы едва лишь въ зачаткахъ проникали въ массы, но, тѣмъ не менѣе, уже предъявляли требованія ослабить формализмъ религіи и вдохнуть жизнь въ мертвящій и застывшій догматизмъ. Такія стремленія выразились всего рельефнѣе въ проповѣдяхъ, поученіяхъ и поступкахъ Франческо д’Ассизи (XIII) и Екатерины Сіенской (XIV вѣкъ). Это направленіе религіознаго чувства народа въ значительной мѣрѣ поддерживалось и усилилось по причинамъ: ужасныхъ бѣдствій, нагрянувшихъ въ четырнадцатомъ столѣтіи на большую часть Европы, поражающихъ опустошеніяхъ, причиняемыхъ свирѣпствующей «черной смерти», а также появленія бродящихъ повсюду фанатиковъ-самоистязателей и избенія евреевъ. Въ такія эпохи, когда необычайныя событія идутъ рука объ руку съ стихійными силами, добрыя и злыя начала въ человѣкѣ всегда принимаютъ чрезвычайное напряженіе, тогда его душевное состояніе или настроеніе легко переходитъ въ экстазъ. Въ это время самый воздухъ наполняется какимъ-то особымъ нравственнымъ флуидумомъ^[78], вдыханіе котораго вызываетъ въ людяхъ или политическую горячку или религіозную аффектацію, экстазъ, сопровождаемый галлюцинаціями, и именно такой, который былъ присущъ нашей героинѣ и руководилъ всѣми ея желаніями и дѣйствіями.

Если бы мы хотѣли ясно формулировать контрастъ среднихъ вѣковъ съ новѣйшимъ временемъ, то въ окончательномъ итогѣ получили бы такое заключеніе: жизненною силою въ средневѣковомъ мірѣ являлась вѣра, въ новѣйшемъ — наука. Въ средневѣковомъ мірѣ все обосновывалось и опиралось на религіозное воззрѣніе, въ новѣйшемъ — по крайней мѣрѣ теоретически — основаніемъ всему служатъ точныя знанія. Вотъ почему вѣра въ то время могла творить великое и чудесное, тогда какъ въ наше время, строя что-либо на ней, легко можно войти въ область нелѣпостей, какъ это и доказалъ глава католической церкви въ 1870 г.

Средневѣковая вѣра въ первой половнѣ XV столѣтія, въ лицѣ французской крестьянки деревни Домреми, еще разъ проявилась во всей своей искренности, величіи и силѣ, причемъ къ этой вѣрѣ присоединилось и другое, также могучее чувство — любовь къ родинѣ.

Надо также упомянуть, что рѣзкое различіе національностей и опредѣленныя формы народныхъ особенностей были характеристичными и выдающимися признаками того времени, а по отношенію къ нашей героини и добавить, что это рѣзкое отличіе національностей и эти народныя особенности выступали гораздо рельефнѣе въ низшихъ, чѣмъ въ высшихъ классахъ общества, такъ какъ высшія общества продолжали находиться подъ обаяніемъ рыцарства, которое отличалось не народнымъ, а скорѣе универсальнымъ характеромъ. Въ этомъ и кроется объясненіе, почему крестьянкѣ Іоаннѣ д’Аркъ былъ присущъ воспламененный потріотизмъ и страстный энтузіазмъ, т. е. то, что было совершенно чуждо придворнымъ и рыцарямъ, которые въ первое время не могли понять ни побужденія, ни явленія Орлеанской Дѣвы.

Англо-французскія войска воспитаны были только въ понятіяхъ условныхъ формъ рыцарской чести. Сильный подъемъ національнаго духа, вызваный Іоанной д’Аркъ, создалъ реакцію. Оскорбленное народное чувство возмутилось противъ господства чужеземцевъ и рыцарская война превратилась въ народную.

III.

На лѣвомъ берегу Maasa, между городами Neufchatau и Vaucouleurs, простирается съ тучными пастбищами долина, огражденная холмами, покрытыми виноградниками и высокимъ лѣсомъ. Правая цѣпь холмовъ отдѣляла въ пятнадцатомъ вѣкѣ французскую землю отъ западной границы нѣмецкой Лотарингіи. Долина принадлежала Франціи со временъ Карла V-го и входила въ составъ владѣній французской короны. Среди этой долины помѣстилась деревня Домреми. Здѣсь у крестьянина Жака д’Арка родилась дочь, нареченная при крещеніи Жанною которую семья и вся деревня называла обыкновенно Жаннетою. Годъ ея рожденія точно не установленъ. Сначала полагали, что она родилась въ 1408 году, затѣмъ въ 1412 году; послѣднее предположеніе заслуживаетъ болѣе вѣроятія.

Жакъ д’Аркъ имѣлъ трехъ сыновей и помимо Іоанны еще дочь. Какъ французскому крестьянину того времени, ему несомнѣнно приходилось съ большимъ трудомъ заработывать даже насущный хлѣбъ для своей семьи, и его дѣти съ самыхъ юныхъ лѣтъ вынуждены были принимать участіе въ многихъ земледѣльческихъ и домашнихъ работахъ. Большинство жителей деревни Домреми съ большою похвалой отзывалось о трудолюбіи Іоанны даже въ дѣтскомъ возрастѣ; но, помимо того, она также отличалась нравственностью, благочестіемъ и обладала столь отзывчивою къ бѣдѣ душою, что охотно отказывала себѣ во всемъ, лишь бы помочь бѣдняку. Во всемъ остальномъ она являлась вполнѣ зауряднымъ ребенкомъ, ничуть не развитѣе своихъ сверстницъ. Говорить о школьномъ образованіи Іоанны не приходится, такъ какъ въ то время не существовало деревенскихъ школъ. Закону Божію, т. е. чтенью наизустъ и толкованію «Символа вѣры» «Отче нашъ» и молитвы «Матери Божіей» ее научила мать. Хотя мы упомянули, что Іоанна была зауряднымъ ребенкомъ, однако, въ ней было что-то особеное, выдѣлявшее ее среди ея подругъ, почему она стала общею любимицей въ деревнѣ, и о ней сложилась легенда, что птицы ее не боялись и брали пищу изъ ея рукъ.

Надо полагать, что при весьма чуткой и любящей душѣ Іоанна обладала и весьма живымъ воображеніемъ, на развитіе котораго должно было оказывать сильное вліяніе какъ ея религіозное настроеніе, такъ и сохранившіеся у деревенскихъ жителей остатки обрядовъ со временъ язычества. Въ Домреми, у часовни св. Маріи, которую Іоанна посѣщала каждую недѣлю, стоялъ вѣковой волшебный «букъ» и у его подножія билъ «священный ключъ». Каждый годъ въ воскресный день четвертой недѣли великаго поста вся деревенская молодежь справляла весенній праздникъ, унаслѣдованный отъ языческихъ временъ. Обращаясь къ галлюцинаціямъ, которымъ была подвергнута Іоанна, надо замѣтить, что всѣ ея видѣнія были въ чисто римско католическомъ характера или духѣ, что вполнѣ понятно, такъ какъ и по настоящій день народъ выражаетъ свой идеалъ только въ присущихъ ему религіозныхъ формахъ и воззрѣніяхъ. Въ глубоко религіозномъ настроеніи Іоанны ютилась и глубокая ея печаль о своей родинѣ. Скорбь о несчастной Франціи раздирала ея сердце и получила чрезвычайное напряженіе, когда бѣдствія и ужасы войны нагрянули на отечество въ 1424 году. Внѣ сомнѣнія, физіологическіе мотивы также способствовали вывести Іоанну съ обычнаго пути дѣятельности женщины; со вступленіемъ въ періодъ зрѣлости, она начинаетъ подвергаться галлюцинаціямъ.

Въ одинъ лѣтній день — вѣрно датировать годъ нѣтъ достаточныхъ данныхъ, вѣроятно въ 1424 г., когда военныя дѣйствія приблизились къ Домреми — въ саду отцовскаго дома Іоанна въ первый разъ услышала голосъ съ неба, повелѣвавшій ей спасти отечество.

Итакъ, мы видимъ, что воспаленное и напряженное психическое состояніе дѣвушки имѣло своимъ исходомъ галлюцинацію. Всѣ фантастическо-религіозныя представленія и желанія, печаль по родинѣ и патріотическія надежды, жившія въ юной душѣ орлеанской дѣвственницы предстали предъ ней въ образѣ объективныхъ или зрительныхъ ощущеній. Сновидѣнія не оставляли ее даже на яву. Этотъ внутренній голосъ, говорившій; иди и спаси страну! слышался наивно-вѣрующей дѣвушкѣ ликомъ ангеловъ и другихъ небожителей. Великая идея спасти Францію и свергнуть иго чужеземца, преслѣдуя ее неотступно, не давала ей покоя, и съ каждымъ днемъ принимала все болѣе опредѣленную форму. Эта идея, представлялась ей молніей, низнавшей съ небесъ, божественнымъ откровеніемъ, глаголомъ устъ ангеловъ, велѣніемъ сонма святыхъ. Вспомнимъ полныя глубокаго смысла слова философа Сенеки, что каждой возвышенной и великой душѣ присуща доля безумія, и при этомъ добавимъ, что если кто достигаетъ истины, то подъ безуміемъ въ этомъ случаѣ слѣдуетъ понимать не что иное, какъ только полнѣйшій разладъ съ общественнымъ мнѣніемъ или тотъ переходъ человѣческаго «я» въ идею, которая зауряднымъ людямъ представляется безумною.

IV.

Съ дѣтски наивною вѣрою приняла Іоанна миссію, якобы возвѣщеніе съ неба, и та самая сила, которая создала. ея вѣру въ назначеніе свыше, заставила вѣровать и людей въ чудесную дѣвушку.

Вѣрою она совершила свой замѣчательный подвигъ, который современникамъ и не могъ казаться инымъ, какъ чудомъ, и таковымъ казался одинаково какъ ея друзьямъ, такъ и врагамъ, но лишь съ тою разницею, что первымъ, онъ являлся небеснымъ откровеніемъ, а для вторыхъ, навожденіемъ сатаны или, говоря иначе, освобожденные ею соотечественники усматривали въ Іоаннѣ святую, а потерпѣвшіе неудачи и пораженія англичане и ихъ приверженцы-французы, какъ-разъ обратно — колдунью.

Причемъ послѣднее воззрѣніе, какъ это ни странно, было даже господствующимъ при дворѣ дофина, Карла VII-го, котораго Іоанна явилась спасти, и, если этотъ жалкій принцъ и нѣкоторыя изъ окружающихъ лицъ не смотрѣли на нее, какъ на одержимую бѣсомъ, то во всякомъ случаѣ считали ее чѣмъ-то вродѣ своеобразно юродствующею обманщицей {La Pucelle estoit de Lorraine, du lieu de Vancouleurs, et put amenee а seugneur le daulphin par le châtelein du dit lieu, habituuée comme un homme, avaetcourts les cheveux et ung chaperon de layne sur la teste et partait petits draps (culottes) comme les hommes, de bien simple mantere. Et parloit peu, sinon gue on partait à elle. Son serment estoit: «Au nom de Dieu». Elle appelait mondit seigneur le daulpkin le gentil daulpkin" et ainsi l’appela jusgues ad ce guéil fust couronné. Et же disoit gu’elle estait envoyée de pars Dieu pour deschasser les Anglois, et gue pour ce faire il la falloit armer: dout chacun fut eslahy de celles nouvelles Et de prime face chacun disoit gue c’estoit une trufferie, et à uulle chose gu’elle dits l’on ne adjouxtat point de foi".

Registre delphinal, chr. Mathieu Tomassin.

Quiche rat. IV.}.

Какъ Іоанна увѣровала въ свое предназначеніе лишь только послѣ долгой и мучительной борьбы, такъ и вѣра въ нее людей явилась не вдругъ. Труднѣе всего вѣра въ нее, какъ посланницу небесъ, проникала среди членовъ ея семьи и земляковъ. Пророкъ дотолѣ не пророкъ, пока лучи его славы не озарятъ его родину. Отецъ Іоанны сомнительно качалъ своею практическою крестьянскою головой, вполнѣ увѣренный, что лучшимъ средствомъ излеченія своей дочери будетъ выдать ея замужъ. Но Іоанна всѣми силами энергично противилась намѣренію отца.

Опираясь на дошедшіе до насъ документы, мы въ правѣ считать, что ея сердце никогда не билось любовью къ мужчинѣ, или что самый жаръ ея вдохновенія, сосредоточенный на одной великой цѣли, испепелилъ половой инстинктъ при самомъ его пробужденіи. Весь образъ ея дѣвической жизни проникнуть исключительно религіознымъ стремленіемъ. Во время своего процесса она объявила, что когда въ первый разъ услышала голосъ съ неба, то тогда же дала клятву въ цѣломудріи и за сохраненіе этой клятвы обѣщано свыше ввести ее въ рай. Поступки и дѣйствія Іоанны тѣмъ болѣе тревожили ея отца, что всѣ ея галлюцинаціи какъ бы отражались въ его сновидѣніяхъ; такъ, напр., ему не разъ снилась его дочь посреди войска. Онъ сталъ еще строже присматривать за молодою дѣвушкой и рѣшилъ во что бы то ни стало выдать ее замужъ. Съ этою цѣлью онъ прибѣгнулъ къ хитрости, упросивъ одного изъ парней разглашать повсюду, что Іоанна обѣщала вступить съ нимъ въ бракъ. Но такъ какъ дѣвственница оставалась попрежнему непреклонна въ своемъ обѣтѣ сохранить цѣломудріе, то мнимый женихъ, съ согласія ея отца, принесъ на нее жалобу въ духовный судъ. Однако, и это средство не достигло желаннаго результата. Іоанна подъ присягою опровергла ложное показаніе глупаго и назойливаго парня.

Въ концѣ концовъ, благородный энтузіазмъ дѣвушки заставилъ склониться передъ собой всѣ практическія соображенія ея семьи и земляковъ. Въ началѣ 1429 г., когда жители Орлеана со дня на день ожидали нападенія англичанъ и тревожное состояніе и нужды мѣстныхъ жителей возросли до крайнихъ предѣловъ, видѣнія Іоанны участились и голосъ, призывавшій ея, сталъ настоятельнѣе въ своихъ требованіяхъ. Архангелъ Михаилъ возвѣщалъ ей: «Французскій народъ умолилъ Господа. Ты, избранное Имъ дитя, иди, помоги твоему королю!» Св. Екатерина и св. Маргарита требовали того же и отклоняли ея возраженія, что и она бѣдная дѣвушка, которой совершенно чуждо ратное дѣло. Очевидно, что уже болѣе не было причинъ, которыя могли бы сдерживать долѣе Іоанну.

Ея вдохновленная воля поборола всѣ препятствія и она приступила къ исполненію своего великаго дѣла.

V.

Начало этого великаго дѣла, его трудности и настойчивость, съ которой ихъ преодолѣла Іоанна, извѣстны каждому образованному человѣку. Въ январѣ или февралѣ мѣсяцѣ 1429 года, ей, и то не вполнѣ, удалось убѣдить рыцаря Бродибура, кастеляна королевскаго замка Vaucouleurs въ своей миссіи свыше. Рыцарь Бродибуръ подарилъ, ей мечъ и все необходимое оборонительное вооруженіе, а жители мѣстечка — коня. Іоанна, въ сопровожденіи двухъ рыцарей, назначеннаго состоять при ней королевскаго герольда и нѣсколькихъ слугъ изъ Вокулера, благополучно перебралась черезъ всю мѣстность, занятую на значительномъ пространствѣ англійскими войсками, 5-го марта она прибыла въ Шинонъ гдѣ укрывался со всѣмъ своимъ дворомъ трусливый дофинъ, помышлявшій въ отчаяніи о дальнѣйшемъ бѣгствѣ.

Когда Іоанна явилась къ дофину съ заявленіемъ, что она послана Богомъ спасти Орлеанъ, ввести дофина въ Реймсъ и короновать его въ тамошнемъ соборѣ королемъ Франціи, беззаботному и легкомысленному Карлу VII-му вдохновенная дѣвушка показалась умственно-разстроенною. Что же касается придворныхъ, то нѣкоторые изъ нихъ взглянули на появленіе Іоанны, какъ на весьма забавную выходку, а нѣкоторые косо и съ досадой. Такъ какъ къ тому времени еще не народились эмансипированныя женщины, то весьма понятно, что ея мужской костюмъ показался до того страннымъ, и болѣе, скандальезнымъ, что сочли необходимымъ освидѣтельствовать ее черезъ двухъ знатныхъ дамъ, дабы убѣдиться въ ея полѣ, а также и дѣвственности^[79]. Результатомъ изслѣдованія было то, что почти всѣ пришли къ убѣжденію, что она не «одержимая бѣсомъ», а колдунья, ибо въ то время было достовѣрно извѣстно, что дьяволъ не имѣетъ власти надъ невинною дѣвушкой, но, тѣмъ не менѣе, все-таки рѣшили подвергнуть ея религіозныя воззрѣнія строгому испытанію черезъ университетскихъ профессоровъ и докторовъ богословія. Богословы ретиво принялись за допросъ. Личность Іоанны и ея отвѣты произвели на экзаменаторовъ прекрасное впечатлѣніе. Они признали ее доброю католичкой и пришли къ тому заключенію, что при настоящихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ государства королю нѣтъ ни малѣйшаго основанія отказываться отъ помощи чудной дѣвы. Во время своего пребыванія въ Пуатье, Іоанна просто и практично объяснила придворнымъ дамамъ и жительницамъ города, что она потому не носитъ женскаго платья, что мужской костюмъ гораздо удобнѣе и приличнѣе для женщины, выступающей вмѣстѣ съ войсками въ походъ {Je croy bien qu’il vous semble, estange, et non sans cause, mais fault pour ce que je me doibs armer et servir le gentisl daulphin en armes, que je prenne les habillements propices et nécessaires а ce; et aussi quand je serois entres les hommes, estant en habit d’homme, ils n’auront pas concupisence charnelle de moi; et me semble qu’en cest estât je conserveray mieulx ma virginité de pensée et de faict.

Chr. de la pucelle. Quicherat IV.}.

Итакъ, оказалось, что всѣ испытанія въ духѣ того времени подтвердили, что Іоанна не распутная женщина, а мечтательница, или, какъ на нее многіе смотрѣли, колдунья. Но не одни испытанія говорили въ пользу ея; въ ней было нѣчто другое, болѣе убѣдительное, это была какая-то неопредѣленная сила, присущая лишь избраннымъ натурамъ, которая созидаетъ человѣка героемъ въ высокомъ значеніи этого слова, заключающая въ себѣ что-то божественное, властно и обаятельно подчиняющая себѣ умъ и волю прочихъ людей и заставляющая сердце всего народа биться въ груди одного избранника, будь онъ мужчина или женщина, пророкъ или геній.

При томъ сильномъ упадкѣ духа пребывавшаго въ Шинонѣ дофина и его двора, первымъ подвигомъ Іоанны, конечно, слѣдуетъ считать то, что она этотъ упадокъ духа съумѣла замѣнить мужествомъ, надеждой, и разгоравшуюся въ ней искру божественнаго огня вдохнуть въ робкое сердце Карла VII или, по крайней мѣрѣ, въ сердце его приближенныхъ и совѣтниковъ. Въ данномъ случаѣ, исторія Іоанны, которая разъ уже подтверждаетъ, что великіе люди, пользующіяся громаднымъ вліяніемъ на современниковъ, являлись только воплощеніемъ лучшихъ инстинктовъ и стремленій послѣднихъ. Я смѣло говорю, что въ такихъ вдохновенныхъ и передовыхъ людяхъ духъ времени обрѣтаетъ свое тѣло. Такъ и въ Іоаннѣ д’Аркъ воплотился геній Франціи. Имъ, этимъ геніемъ, дышали всѣ ея поступки и мысли, имъ она очаровала всѣ сердца, властвовала надъ ними и вооружала войско на дѣло, которое взялась защищать. Ко всему этому также присоединилось и то романическое очарованіе, вызванное въ такъ легко воспламеняющемся воображеніи французскаго рыцарства, что красивая молоденькая дѣвушка, со знаменемъ въ рукѣ, поведетъ ихъ въ бой на защиту родины и чести своего государства. При этомъ надо замѣтить, что галантное французское рыцарство въ своемъ отношеніи къ Орлеанской дѣвѣ и намека не проявляло въ томъ, что мы называемъ въ обычномъ смыслѣ волокитствомъ. Всѣ товарищи по оружію юной героини смотрѣли на нее, какъ на высшее и святое существо, о чемъ свидѣтельствуютъ многіе историческіе документы. Въ неловкихъ для женщины положеніяхъ, но неизбѣжныхъ при лагерной жизни, какъ объяснялъ впослѣдствіи на судѣ герцогъ Алансонскій, одинъ изъ выдающихся сподвижниковъ Іоанны, онъ никогда близко къ ней не подходилъ. Первый полководецъ тогдашней Франціи и одинъ изъ лучшихъ ея людей, знаменитый Батардъ Орлеанскій, онъ же и графъ Дюнуа, свидѣтельствуетъ о ней съ самой лучшей стороны. Призванный къ допросу въ качествѣ свидѣтеля по дѣлу о возстановленіи чести Іоанны и, именно, по удостовѣренію ея поведенія среди войска, онъ заявилъ: «Никто изъ пребывающихъ на землѣ людей не можетъ по нравственности превзойти Орлеанскую дѣву. Жанъ д’Ально, какъ честный и умный рыцарь, назначенный королемъ, въ качествѣ охранителя ея чести, не разъ мнѣ говорилъ что онъ сомнѣвается, чтобы могла встрѣтиться другая, столь истинно цѣломудренная дѣвушка, какъ Іоанна. Мнѣ и моимъ товарищамъ какъ-то никогда и въ голову не приходило, что она женщина. Лично мнѣ она всегда казалась святой».

Такъ какъ я назвалъ Іоанну красивою дѣвушкой, то долженъ замѣтить, что за отсутствіемъ подлиннаго портрета, представленіе о ея внѣшнемъ видѣ можетъ быть вызвано только изъ весьма бѣглыхъ, разсѣянныхъ очерковъ, встрѣчаемыхъ въ историческихъ актахъ. По указанію послѣднихъ, мы узнаемъ, что роста она была средняго, съ красиво развитыми формами, весьма стройная, сильная и ловкая. Мчаться на рьяномъ конѣ и укрощать его — было ея любимымъ удовольствіемъ. Сильныя впечатлѣнія вызывали у нея слезы, въ минуты же высокаго вдохновенія блаженная улыбка озаряла всѣ ея черты лица неземнымъ восторгомъ. Въ актахъ также упоминается о необыкновенномъ, почти дѣтскомъ голосѣ Іоанны. Считаю не лишнимъ замѣтить, что эту особенность Іоанны д’Аркъ раздѣляла, и другая славная героиня Франціи — Шарлота Кордэ, убійца Марата. Въ актахъ процесса Шарлоты какъ-то осо бенно упоминается объ ея голосѣ, который называютъ дѣтскимъ голосомъ (voix enfantine) и который произвелъ поражающее впечатлѣніе на нѣмецкаго живописца Гауфа, писавшаго портретъ съ героини въ послѣднія минуты передъ ея отправленіемъ на смертную казнь.

Но не однимъ звукомъ голоса походили другъ на друга обѣ героическія дѣвушки. Раздѣленныя тремя столѣтіями, онѣ все же таки оставались близнецами и по чувству и по духу. Онѣ обѣ жили ради великой идеи и обѣ поплатились за нее жизнью: Іоанна за освобожденіе Франціи отъ чужеземнаго ига, Шарлота за избавленіе Франціи отъ ужасовъ кровавой рѣзни.

VI.

Въ 1429 году 27 марта, во главѣ семитысячнаго войска Іоанна д’Аркъ выступила изъ Блуа на помощь осажденному Орлеану, мужественно защищаемому горожанами подъ главнымъ начальствованіемъ храбраго Батарда Орлеанскаго, графа Дюнуа. Произошло нѣсколько стычекъ, въ которыхъ Іоанна разбила осаждавшихъ англичанъ, вынудила ихъ снять осаду и отступить. «Орлеанская Дѣва» — такъ ее стали называть съ этихъ поръ — торжественно вступила въ освобожденный городъ и всѣми жителями, отъ мала до велика, была встрѣчена съ такимъ восторгомъ и признательностью, какъ будто — и какъ выражается очевидецъ ея въѣзда — «вступалъ ангелъ Господень».

Это событіе, какъ ударъ молніи, произвелъ ошеломляющее впечатлѣніе на англичанъ и состоящихъ съ ними въ союзѣ французовъ, и побѣда Іоанны раскатами грома понеслась по всей Франціи. Англичанамъ побѣдительница казалась ужасающею колдуньей, исчадіемъ самаго ада, соотечественникамъ — лучезарнымъ ангеломъ, ниспосланнымъ самимъ Богомъ. Контрастъ этихъ различныхъ смотрѣній на Іоанну имѣлъ громадное значеніе; къ тому же снятіе осады Орлеана совершенно измѣняло дальнѣйшій ходъ англо-французской борьбы. Конечно, первоначальные успѣхи французскаго оружія являлись весьма неблагопріятными обстоятельствами для англичанъ, но, тѣмъ не менѣе, окончательное изгнаніе англичанъ изъ Франціи оставалось вопросомъ времени, да и вообще вопросомъ.

Вслѣдъ за освобожденіемъ Орлеана послѣдовалъ почти сплошной рядъ побѣдъ французовъ, которые имѣли то огромное значеніе, что одерживались надъ англійскими генералами съ упроченною боевою репутаціей. Въ іюлѣ 1429 г. Іоанна была назначена главнокомандующею всѣми боевыми силами тогдашняго французскаго королевства. Всѣ ея сподвижники были глубоко убѣждены, что одерживаемыя побѣды «Орлеанской дѣвой» дарованы ей свыше. Такъ смотрѣлъ и знаменитый Батардъ Орлеанскій, въ то время первый полководецъ. Однако, министръ Карла VII, Simon Charles, доказываетъ, что Іоанна, будучи совсѣмъ несвѣдущею, прекрасно знала военное искусство.

Въ настоящее время, въ эпоху колоссальныхъ армій и громадныхъ побоищъ, война возведена въ точную науку, такъ сказать, въ науку изъ наукъ, и потому въ наше время является баснословнымъ, что простая крестьянка, не обученная грамотѣ, могла командовать войсками, управлять ходомъ сраженій и одерживать побѣды. Но такъ какъ приходится считаться съ самимъ фактомъ, то не слѣдуетъ забывать, что война въ то время не была не только точною наукой, а скорѣе, если такъ можно выразиться, свободнымъ искусствомъ. Тогда рѣшали битву ни «стратегическая геометрія» или «тактическая ариѳметика», а главнымъ образомъ физическая сила и ловкость бойцовъ, нравственная сила вождя и духъ какъ отдѣльно взятыхъ воиновъ, такъ и боевыхъ частей, и вообще всей арміи. Внѣ спора эти мотивы сохранили свое значеніе и по днесь, хотя и не въ той степени, какъ въ средніе вѣка, но, тѣмъ не менѣе, Моргартенская и Земпахская побѣды въ наши дни немыслимы.

Одною изъ лучшихъ чертъ въ военной и боевой дѣятельности Іоанны являлось то, что внутреннее чувство не дозволяло ей проливать непріятельскую кровь собственноручно. По свидѣтельству историческихъ документовъ, она, отправляясь въ битву, снимала мечъ и сѣкиру; знамя оставалось ея единственнымъ оружіемъ. Однако, мы впали бы въ глубокое заблужденіе, представляя себѣ нашу героиню какимъ-то слабонервнымъ, нѣжнымъ и жеманнымъ существомъ. Напротивъ того, сильная, свѣжая и энергичная натура Іоанны влекла ее въ бой, и юная дѣва ничуть не стѣснялась надѣлять ударами противниковъ. Съ этой стороны я считаю не лишнимъ ознакомить читателя съ разсказомъ, находящимся въ актахъ, о томъ, какъ однажды портной Simon, примѣряя ей платье, за свое излишнее усердіе былъ награжденъ аргументомъ, называемымъ въ обыденной жизни полновѣсною пощечиной.

Одно изъ самыхъ тяжелыхъ препятствій, встрѣченныхъ Орлеанскою дѣвой на своемъ поприщѣ, являлось ничтожество дофина; его умственная и тѣлесная вялость лежали свинцовыми гирями на дѣятельности героини. Ей едва удалось — и то съ большимъ трудомъ — уговорить этого жалкаго человѣка черезъ отворившимъ ей свои ворота Троа и Шалонъ торжественно вступить въ Реймсъ, гдѣ дофинъ и былъ 17 іюля міропомазанъ и коронованъ. Въ Реймсѣ, окруженная блескомъ и славой за свои подвиги, Іоанна имѣла свиданіе съ своими родителями.

Здѣсь, по сказаніямъ, повтореннымъ и новѣйшими монографистами, Іоанна объявила свою миссію оконченною и просила короля разрѣшить ей возвратиться на родину подъ сѣнь деревенской тишины. Однако, историческіе факты съ этимъ сказаніемъ совсѣмъ не согласуются. Оказывается, что Іоанна не только не помышляла сложить съ себя званіе полководца, но, напротивъ, считала свою миссію оконченною лишь тогда, когда исторгнетъ изъ рукъ англичанъ Парижъ и изгонитъ ихъ изъ Франціи.

VII.

Эпосъ подобной жизни не можетъ оканчиваться какою-либо заурядною развязкой обыденной жизни. Эта героическая поэма и не превратилась въ идиллію или комедію. Весьма понятно, что Орлеанская дѣва не могла промѣнять свою всемірно историческую роль на обязанности пастушки или супруги одного изъ своихъ храбрыхъ сподвижниковъ. Въ подобныхъ явленіяхъ высшаго порядка, логика предъявляетъ свои особыя неумолимыя права, которыя требуютъ трагическаго исхода и имъ освящаются. Вотъ почему эпосъ и долженъ оканчиваться трагедіею.

Такъ и случилось, и по винѣ того человѣка, который благодаря ей сталъ королемъ Франціи. Вялый характеръ Карла VII-го не могло пробудить даже это единственное необыкновенное событіе, случившееся въ его жизни. Впрочемъ, какъ давно извѣстно, противъ глупости и сами боги

борятся напрасно, такъ и противъ пошлости напрасно борятся люди. Высокая идея на пошлый умъ производитъ такое же дѣйствіе, какъ лучъ звѣзды на поверхность льда, онъ ни одного атома не согрѣваетъ и потому она не таетъ и остается неподвижною. Всѣ просьбы юной дѣвы закончить столь славно начатое ею дѣло освобожденія Франціи отъ господства иноземцевъ остались втунѣ. Да и могло-ли оно вліять на эту мелкую и разслабленную развратомъ душу Карла VII-го.

Не желая безполезно терять времени и быть свидѣтельницей шумныхъ придворныхъ развлеченій, Іоанна покинула лагерь жалкаго короля и двинулась, во главѣ небольшого отряда, защитить Компьенъ, который былъ осажденъ англичанами и ихъ союзниками бургундцами. Одно изъ сраженій оказалось неудачнымъ для французовъ; и въ то время, когда Іоанна храбро прикрывала отступленіе своимъ отрядомъ, ее во время схватки стащили съ коня и нѣкій Батардъ Вандомъ захватилъ ее въ плѣнъ. Храбрый воинъ (!) передалъ свою добычу своему ленному повелителю, графу де-Линьи, а благородный рыцарь (!) продалъ плѣнницу за ю, ооо франковъ англичанамъ.

Въ декабрѣ 1430 года злосчастная Іоанна уже находилась въ рукахъ своихъ смертельныхъ враговъ и была заключена въ подземную темницу крѣпости Руанъ.

Она дождалась своей судьбы.

Она знала, что ее ожидаетъ. Когда англійскій генералъ графъ Варвикъ, сопровождаемый многими духовными и свѣтскими особами, въ числѣ которыхъ находился и графъ де-Линьи, вошелъ въ темницу героини, закованной въ цѣпи, то послѣдній съ подлою насмѣшкой заявилъ ей, что онъ явился для переговоровъ на счетъ выкупа. На это Іоанна совершенно спокойно ему отвѣтила: «Я знаю, что англичане меня убьютъ. Они думаютъ, что послѣ моей смерти имъ удастся завладѣть Франціей; но они никогда ею не завладѣютъ, даже если бы они были въ сто тысячъ разъ сильнѣе чѣмъ теперь».

Англійская политика съ свойственнымъ ей, съ поконъ вѣка, ледянымъ эгоизмомъ рѣшила погубить юную героиню, оказавшую столько услугъ своей странѣ. Въ этомъ рѣшеніи англичане главнымъ образомъ руководствовались тѣмъ соображеніемъ, что съ умерщвленіемъ представительницы народнаго сознанія о возстановленіи своей независимости, они тѣмъ самымъ подкосятъ пробужденный Іоанной порывъ этаго сознанія. Изъ арсенала религіи добыто было истребительное оружіе, и такъ называемой «религіи любви» поручили не только санкціонировать злодѣйское убійство, какъ дѣло угодное Богу, но и требовать его, во что бы то ни стало. Религіозный фанатизмъ возбудилъ процессъ противъ Іоанны и предалъ ее, какъ еретичку и колдунью, суду руанскаго инквизиціоннаго трибунала.

Парижскій университетъ, гордый своей ортодоксіею и униженный рабъ передъ англичанами, выступилъ во всеоружіи тупоумной схоластической учености, дабы содѣйствовать погибели Орлеанской дѣвы. Сгорая рвеніемъ о церкви, онъ напряженно ожидалъ исхода процесса и сожженія колдуньи, и это свое университетское желаніе выразилъ въ прошеніи, поданномъ королю, и въ особомъ мнѣніи, представленнымъ инквизиціонному трибуналу. Послѣднее было подписано тогдашнимъ ректоромъ университета Михаиломъ Гебертомъ и главнымъ доказательствомъ еретическаго отступничества Іоанны въ немъ выставлялось то обстоятельство, что она стригла волосы и носила мужское платье.

Великой чести предсѣдательствовать въ инквизиціонномъ трибуналѣ удостоился Бовейскій епископъ Pièrre Cauchon, французъ по рожденію, но завзятый сторонникъ англичанъ, который, вслѣдствіе побѣдъ французовъ, былъ соотечественниками лишенъ каѳедры. Архипастыря пожирало алчное желаніе оказать услугу церкви; онъ, какъ и прочіе духовныя лица, въ сожженіи Іоанны усматривалъ угодное Богу дѣло, къ тому же его горячее усердіе значительно подогрѣвалось предстоящей ему, со стороны англичанъ, награды въ видѣ назначенія его епископомъ руанской епархіи. Вмѣстѣ съ достопочтеннымъ архипастыремъ въ судебномъ процессѣ надъ Іоанной выступили въ качествѣ главныхъ дѣйствующихъ лицъ профессоръ богословія и великій инквизиторъ доминиканецъ Жанъ Граверанъ и пріоръ доминиканскаго монастыря St.-Jacques, что въ Руанѣ, нѣкій Жанъ «Леметръ. Но пальма первенства въ какой-то фанатичной ненависти къ подсудимой все-таки остается безспорно за каноникомъ Жаномъ д’Еклюнъ — генералъ-прокуроромъ трибунала, который, вскорѣ послѣ казни Іоанны, получилъ должное возмездіе, захлебнувшись въ лужѣ.

Первый обвинительный актъ былъ составленъ 9-го января 1431 г., процессъ же начался только въ февралѣ мѣсяцѣ. Весь обвинительный актъ — однѣ грубыя нелѣпости и наглая ложь. Вся тупоумная казуистика средневѣковой схоластики, служившая къ тому, чтобы сбить съ толку и запутать подсудимую, была пущена въ ходъ при допросахъ. При чтеніи непомѣрно длинныхъ протоколовъ по обвиненію Іоанны выносилось то впечатлѣніе, что ихъ составители, всѣ эти религіозные тупоумные фанатики и жалкіе политики, сами же доказываютъ, что все поведеніе Іоанны во время мучительнаго процесса было исполнено стыдливости, трогательнаго благочестія и сознанія своей невиновности. Чтеніе допросовъ утомительно; постоянно повторяются одни и тѣ же показанія Іоанны о явленіяхъ ангеловъ и святыхъ, — показанія, которыя она твердо поддерживаетъ. Ея мужская одежда является бѣльмомъ на глазу инквизитора. Іоанну пыткѣ не подвергали. Въ то время инквизиція не дошла до того свирѣпаго искусства, котораго она достигла въ концѣ XV вѣка, по преимуществу въ Испаніи, благодаряТорквемадѣ и прочимъ достойнымъ ревнителямъ католицизма. Впрочемъ, однажды Іоанну привели въ зало пытокъ, но лишь съ цѣлью видомъ мучительныхъ орудій поколебать твердость ея духа и такимъ путемъ добиться отъ нея требуемыхъ показаній по взводимымъ на нее обвиненій. Но и подъ страхомъ пытки юная дѣвушка не потеряла присутствія духа и дала судьямъ слѣдующій отвѣтъ, который занесенъ въ протоколъ: „Если вы рѣшились раздробить мнѣ всѣ члены и вырвать мою душу изъ тѣла, я и въ такомъ случаѣ ничего не могу вамъ сказать другого, а если я вамъ и скажу что-нибудь другое, то затѣмъ вамъ же объявлю, что вы заставили меня силою это сказать“.

Весь процессъ носилъ настоящій характеръ процесса вѣдьмъ и въ цѣломъ, какъ и обвинительный приговоръ, является однимъ хитросплетеніемъ казуистики и искаженіемъ фактовъ. Самый обвинительный актъ былъ составленъ на латинскомъ языкѣ, и на томъ же языкѣ прочитанъ обвиняемой, вслѣдствіе чего предоставлялъ обильную пищу произволу ея судей-палачей. Въ обвинительный актъ вошло двѣнадцать пунктовъ, которые заключали въ себѣ яко бы признаніе Іоанны д’Аркъ, но въ нихъ оказываются только однѣ ея показанія, что ей являлись ангелы и святые, призывавшіе ее во имя Бога выступить на защиту родины. Трибуналъ былъ не только въ затруднительномъ положеніи, но и въ отчаяніи, ибо на основаніи подобныхъ данныхъ къ обвиненію почти невозможно произнести смертный приговоръ. Болѣе того, самъ парижскій университетъ, къ стыду своему, долженъ былъ измѣнить свой обвинительный докладъ.

Жертва, какъ казалось, ускользала изъ рукъ своихъ мучителей и, во всякомъ случай, къ великому негодованію англичанъ, избѣгала смертной казни. Мрачныя приготовленія и зловѣщая торжественность на кладбищѣ Сенъ-Кенскаго аббатства, — здѣсь подсудимой долженъ былъ быть прочтенъ обвинительный приговоръ въ окончательной формѣ, — видимо, входили въ расчетъ судей, чтобы сломить мужество несчастной и достаточно измученной молодой дѣвушки. Кажется, что нѣкоторые изъ судей отнеслись къ ней съ состраданіемъ, такъ какъ по пути къ мѣсту казни они уговаривали ее отречься отъ явленій ей ангеловъ и святыхъ, ибо въ противномъ случаѣ она будетъ сожжена на кострѣ. Приговоръ еще не былъ прочитанъ до конца, какъ Іоанна прервала чтеніе заявленіемъ, что она подчиняется церковнымъ требованіямъ. При этомъ она мотивировала свое заявленіе тѣмъ, что, такъ какъ духовныя лица не вѣрятъ и не допускаютъ, чтобы ей могли быть явленія и откровенія, то она и не настаиваетъ болѣе на этомъ. Тогда Бовейскій епископъ рѣшилъ не отлучать отъ церкви раскаявшуюся еретичку и вмѣсто смертнаго приговора объявилъ ей слѣдующую резолюцію: „Такъ какъ ты грѣшна передъ Богомъ и его святою церковью, то мы тебя приговариваемъ къ пожизненному заключенію, чтобы ты на скудной пищѣ раскаивалась и оплакивала свои грѣхи“.

Англичане, роптавшіе на излишюю „мягкость приговора“, въ скоромъ времени могли утѣшится. Англійская свирѣпость позаботилась, чтобы жажда мести получила полное удовлетвореніе.

Жалкій король Карлъ VII-й пальцемъ не пошевельнулъ, чтобы что-либо сдѣлать въ пользу освобожденія избавительницы его же королевства отъ ига англичанъ. Если французскій народъ также не выказалъ попытки спасти Орлеанскую дѣву, то это понятно; народъ всегда и вездѣ отрекался отъ своихъ героевъ и избавителей, преслѣдовалъ, мучилъ, распиналъ и сжигалъ ихъ, тогда какъ за тріумфальною колесницей нелѣпыхъ пророковъ, узурпаторовъ, мучителей и угнетателей бѣжалъ толпою. Такъ, истинные герои и спасители живутъ и умираютъ для человѣчества, всегда чуждаго къ нимъ благодарности.

VIII.

По произнесеніи приговора на Сенъ-Кенскомъ кладбищѣ, Іоанну заключили въ тюрьму. Здѣсь президентъ трибунала прочелъ ей наставленіе, чтобы она снова не совращалась въ ересь и приказалъ ей перемѣнить мужскую одежду на женскую, которая, по заблаговременному распоряженію, была уже принесена, Іоанна покорно подчинилась приказанію.

Къ ней приставили трехъ англійскихъ стражниковъ и, съ цѣлью испытать искренность ея раскаянія, мужскую одежду оставили при ней.

На третій день послѣ ея заключенія епископъ Cauchon получилъ донесеніе, что Іоанна снова обратилась въ ересь, ибо надѣла мужской костюмъ. Инквизиторъ, желая лично удостовѣриться въ справедливости доноса, посѣтилъ тюрьму въ сопровожденіи членовъ трибунала.

И, о ужасъ, засталъ узницу одѣтою въ мужское платье.

На предложенный ей вопросъ, почему она снова одѣла мужской костюмъ, Іоанна отвѣтила, что такъ какъ она вынуждена была долгое время жить среди мужчинъ, то привыкла къ нему и считаетъ его болѣе удобнымъ, нежели женское платье.

Надо замѣтить, что во время процесса Іоанна заявляла о своемъ твердомъ рѣшеніи продолжать носить мужское платье и объясняла это тѣмъ, что оно до извѣстной степени ограждаетъ отъ покушеній въ ночное время стражи на ея честь. Вѣроятно, съ цѣлью ввести ее во искушеніе, при ней и была оставлена мужская одежда. Съ этою одеждою къ Іоаннѣ возвратилось прежнее мужество. „Я лучше хочу умереть, чѣмъ жить въ цѣпяхъ“, продолжала она свой отвѣтъ достойному Cauchon.

Все дальнѣйшее только подтверждаетъ, что мы были правы въ нашемъ мнѣніи, что логика въ явленіяхъ подобныхъ, какъ Орлеанская дѣва, предъявляетъ особыя права. Не Іоаннѣ суждено было умереть отъ тоски въ мрачной темницѣ: ей, какъ героинѣ, предназначена была въ удѣлъ геройская смерть въ виду неба и земли. Она должна была выполнить свое назначеніе и ея конецъ долженъ былъ быть достоинъ начала.

IX.

— Быть можетъ ты снова слышала голосъ св. Екатерины и св. Маргариты?

— Да, я ихъ слышала.

— Что же онѣ тебѣ сказали?

— Онѣ мнѣ сказали, что я совершила большую несправедливость, отрекаясь отъ правды. Я сдѣлала это изъ страха быть сожженной.

— И ты вѣришь, что эти голоса принадлежали св. Екатеринѣ и св. Маргаритѣ?

— Да, вѣрю.

— И тому, что онѣ говорили отъ имени Бога?

— Да! А то, что я говорила 24-го мая, то неправда. Я тогда отрекалась, повторяю, изъ страха передъ огнемъ, но теперь рѣшилась лучше пострадать и умереть, чѣмъ жить въ этой тюрьмѣ.

Этихъ отвѣтовъ для инквизиціи было вполнѣ достаточно.

Когда инквизиторы вышли изъ темницы, достойный Cauchon, обратясь къ англичанамъ, воскликнулъ:

— Радуйтесь! Она погибла.

29-го мая трибуналъ изрекъ свое послѣднее слово. Согласно церковному праву того времени, Іоанна объявлялась еретичкой, отлучалась отъ церкви и предавалась свѣтскому суду. Этотъ приговоръ въ сущности былъ только перифразою сожженію на кострѣ или, по принятому въ Германіи того времени судейскому выраженію — къ испепеленію^[80]. При этомъ духовный судъ ничуть не стѣснился прибѣгнуть къ такой лицемѣрной, впрочемъ, и обычной формулѣ, что свѣтское правосудіе „должно снисходительно отнестись къ подсудимой и избавить ее отъ смертной казни“. И въ то время, какъ достойные инквизиторы только этими словами охраняли завѣтъ „любви и милосердія“, на руанской площади уже готовился костеръ, предназначенный испепелить Орлеанскую дѣву^[81].

Бовейскій епископъ былъ болѣе политикъ, чѣмъ фанатикъ, Онъ приговорилъ Іоанну къ смертной казни только изъ желанія угодить англичанамъ. Если бы онъ былъ честный фанатикъ, то навѣрно не допустилъ бы, чтобы утромъ въ день казни (30-го мая) она могла бы исповѣдаться у монаха Ладвеню (Ladvenue) и даже причаститься. Несомнѣнно, что Церковь не отнеслась бы та» снисходительно къ еретику, если бы была увѣрена въ его вѣроотступничествѣ.

Какъ жестокая мать, католическая Церковь убила свое дитя. Іоанна какъ всегда была глубоко вѣрующею католичкой, такою и умерла. Раннимъ утромъ 30-го мая, въ день своей смерти, она исповѣдывалась пастору Ладвеню и причастилась, обливаясь слезами.

По окончаніи обряда исповѣди и причащенія монахъ сказалъ, что она должна сегодня умереть, будучи сожженною на кострѣ. Эта жестокость жизни возмутила все ея существо.

— Горе мнѣ! — воскликнула она. — Зачѣмъ со мною поступаютъ такъ жестоко и безчеловѣчно, зачѣмъ отдаютъ мое непорочное тѣло въ добычу огня?…

Когда достопочтенный Cauchon вошелъ къ ней въ темницу, она обратилась къ нему съ такими словами:

— Епископъ, я умираю по вашей винѣ!..

Достопочтенный пріоръ отвѣтилъ:

— Будьте Іоанна терпѣливы!… Вы умираете потому что вновь впали въ ересь.

Тогда Іоанна сказала:

— Взываю къ Богу, какъ къ Высочайшему Судіи, Онъ видитъ всѣ тѣ несправедливости и мученія, которыя вы мнѣ дѣлали.

Въ 10 часовъ утра Іоанну, одѣтую въ власяницу, посадили на телѣгу; рядомъ съ ней помѣстился ея исповѣдникъ-монахъ Ладвеню и другой монахъ — Изомберъ де-ла-Пьеръ

Позже они оба своими свидѣтельствами содѣйствовали прославленію героини.

Отрядъ изъ 800 англійскихъ солдатъ окружилъ телѣгу, на которой везли Іоанну на площадь. Англичане до послѣдней минуты опасались, что будетъ сдѣлана попытка ее освободить. Но это напрасное опасеніе; ни кто не рѣшился защитить несчастную юную героиню, и повѣтствованія о такомъ намѣреніи или попытки ея товарищей — сподвижниковъ относятся къ баснямъ.

Возлѣ церкви Notre Seigneur на площади, которую сплошь покрывалъ народъ, были устроены подмостки. На одни изъ нихъ ввели Іоанну, на другіе вошелъ епископъ. Противъ подмостковъ возвышался костеръ, сложенный на каменномъ фундаментѣ. Солдаты окружили костеръ, построившись въ видѣ треугольника, внутрь котораго пропускали англичанъ, и французовъ — изъ сторонниковъ и прелатовъ. Послѣ проповѣди съ обращенными заключительными словами къ Іоаннѣ: «Иди съ миромъ! Церковь не можетъ тебя защитить», достойный епископъ Cauchon проставилъ честь произнести приговоръ трибунала инквизиціи, но послѣдній уступилъ ее свѣтскому суду.

Но эта церемонія уже надоѣла англичанамъ, они закричали епископу: — «Не думаешь-ли ты, что мы здѣсь будемъ обѣдать!» — бросились къ подмосткамъ, стащили съ нихъ Іоанну, потащили ее къ костру, и закричали палачу: — «Дѣлай свое дѣло!»

При видѣ страшныхъ приготовленій къ мучительнѣйшей казни, твердость духа Іоанны поколебалась, и она со слезами на глазахъ воскликнула: — «И такъ, я должна умереть!» Но это колебаніе длилось не болѣе минуты, и когда ее стали привязывать къ столбу, уже вся фигура юной героини дышала такою покорностью судьбѣ, непорочностью и прелестью, что даже озлобленные клирики и грубые солдаты, ругавшіеся надъ ней, какъ надъ вѣдьмой, пришли въ изумленіе и проливали слезы. Къ тому же надо замѣтить, то во время развитія этой страшной драмы состраданіе къ несчастной жертвѣ еще болѣе усилилось.

Патеръ Ладвеню сопровождалъ свою духовную дщерь на костеръ. Когда палачъ поджегъ костеръ, Іоанна попросила своего духовника сойти внизъ и держать, находяшееся въ его рукахъ распятіе, настолько высоко, чтобы оно ей было видно сквозь дымъ. Она до тѣхъ поръ смотрѣла на распятіе, пока пробившееся черезъ костеръ пламя не покрыло головы мученицы. И передъ тѣмъ, какъ къ этому благородное челу пришлось склониться подъ гнетомъ мучительнѣйшихъ страданій, изъ груди дѣвушки вырвался громкій возгласъ: «Іисусъ!» — и тогда душа ея покинула тѣло.

Она жила героинею и умерла святою.

Это же сознаніе, едва совершилась казнь, проникло въ умъ и сердце народа, толпившагося на Руанской площади! Упорствующая и зачерствѣлая грубость солдатъ напрасно старалась ослабить это впечатлѣніе, ихъ радостные крики раздавались отдѣльно, никто ихъ не поддерживалъ.

Одинъ изъ англійскихъ офицеровъ, пытавшій какую-то особенную ненависть къ Орлеанской дѣвѣ и усердно подбрасывавшій дрова въ костеръ, при видѣ кончины мученицы проникся къ ней глубокимъ состраданіемъ и раскаявался въ своей ненависти и поступкѣ. Пребывавшій тогда въ Руанѣ нѣкій парижанинъ Жанъ Марсель, очевидецъ смертной казни Іоанны, говоритъ, что въ то время, когда дымился костеръ, большинство людей собравшихся на площади плакали и кричали, что Іоанна несправедливо осуждена на казнь.

Въ день казни Іоанны, вечеромъ, палачъ явился къ патеру Ладвеню и сказалъ ему со слезами: «Я никогда не получу прощенія, потому что сжегъ святую».

Народная легенда повѣствуетъ, что, когда Іоанна испустила послѣдній вздохъ, изъ пылающаго костра вылетѣлъ бѣлый голубь и понесся къ небу. Въ этомъ сказаніи можно видѣть тотъ внутренній смыслъ, что хотя Іоанна «испепелена» была на кострѣ, но жившая въ ней великая идея — идея освобожденія родины отъ чужеземнаго ига, осталась жить и живетъ.

X.

Прошло двадцать четыре года, и совѣсть Франціи, такъ позорно принесшей въ жертву свою юную избавительницу, наконецъ, проснулась.

Благодаря усерднымъ стараніямъ матери и сестеръ Іоанны, — отецъ ея къ этому времени не былъ въ живыхъ, — имъ удалось принудить короля Карла седьмого, дѣйствовать въ пользу возстановленія чести имени казненной Іоанны. Съ согласія папы Каликста ІІІ-го, возбужденъ былъ процессъ возстановленія чести ея имени, результатомъ котораго явилась отмѣна приговора инквизиціоннаго трибунала, какъ несогласнаго съ истиной и правомъ.

Въ послѣдствіи французскій ученый Кишера (Quicherat), заинтересованный раскрытіемъ истины въ дѣлѣ Іоанны, тщательно пересмотрѣлъ всѣ акты, протоколы и вообще всѣ документы обоихъ процессовъ, добавилъ ихъ показаніями многихъ очевидцевъ и въ 1841—1849 гг. издалъ свои труды въ пяти большихъ томахъ. Его монографія является самымъ достовѣрнымъ источникомъ исторіи Орлеанской Дѣвы, изъ котораго, — какъ было уже упомянуто, — мы и почерпали данныя для настоящаго очерка.

Упомянувъ о трудахъ Quicherat, считаю нужнымъ удѣлить нѣсколько словъ и о литературѣ трактуемаго мною событія.

Такія явленія, какъ Іоанна д’Аркъ, даютъ обильную пищу литературѣ, и весьма понятно, что хроникеры, историки, поэты и поэтессы на всякіе лады варьировали интересную тему.

Однимъ изъ самыхъ старѣйшихъ хроникеровъ, повѣствовавшихъ исторію Орлеанской Дѣвы, является Персевалъ де Каньи. Отчетъ объ этомъ событіи написанъ имъ въ 1436 г., слѣдовательно, черезъ пять лѣтъ послѣ сожженія Іоанны. Онъ писалъ въ домѣ герцога Алансонскаго по его порученію; послѣдній, какъ французскій генералъ того времени, несомнѣнно, имѣлъ возможность лучше другихъ знать несчастную дѣвушку. Впрочемъ, раньше этого труда, а именно въ 1429 г., вышло въ свѣтъ, скажемъ, историческое письмо, приписываемое знаменитому ученому Альену Шатрье, въ немъ авторъ сообщаетъ какому-то иностранному принцу свѣдѣнія о появленіи и подвигахъ дѣвушки изъ Домреми. Лучшее сочиненіе, написанное и XV вѣкѣ объ Іоаннѣ д’Аркъ, принадлежитъ перу папы Пія II, того ученаго Пикколомини, который отличался столь разнообразною дѣятельностью въ литературномъ движеніи эпохи возрожденія. Въ своихъ историческихъ достопамятностяхъ папа весьма подробно и правдиво повѣствуетъ исторію Орлеанской дѣвы. Ея казнь онъ объясняетъ дѣломъ свирѣпой и жестокой политики англичанъ, и, изобразивъ колоритной картиной ужасное дѣло на Руанской площади, заканчиваетъ ее такими словами:

"Такъ умерла Іоанна, чудная и удивительная дѣвушка, возстановившая расчлененную Францію и, ставъ во главѣ французскаго войска своими побѣдами, сокрушившая могущество англичанъ. Проводя не время среди воиновъ, она съумѣла сохранить свое цѣломудріе. Ни когда не было слышно, чтобы кого-либо она сдѣлала несчастными Была-ли она божественнымъ или человѣческимъ орудіемъ — рѣшить трудно?

Въ Германіи — насколько мнѣ извѣстно по моимъ изысканіямъ — первое историческое изслѣдованіе объ «Орлеанской дѣвѣ» помѣщено въ исторіи императора Сигизмунда написанной его казначеемъ Эбергардтомъ фонъ Виндекеномъ.

Изъ числа новѣйшихъ историковъ особаго вниманія Іаслуживаютъ Кишера и Генри Мартенъ, ихъ труды принадлежатъ къ капитальнѣйшимъ произведеніямъ. Весьма блестящій очеркъ жизнеописанія нашей героини мы встрѣченъ въ знаменитой исторіи Франціи Мишле, этого колориста par excellence между историками своего отечества. Почти одновременно съ нимъ занимались исторіею Іоанны д’Аркъ Джераденъ и Валлонъ. Но первый изъ нихъ слишкомъ произвольно обращается съ источниками, а второй держится объясненія въ сверхъестественныя явленія, почему ихъ труды и лишены научнаго изслѣдованія историческаго вопроса.

Въ какой мѣрѣ исторія «Орлеанской дѣвы» интересовала историковъ-нѣмцевъ можно судить потому, что, не считая прежнихъ трудовъ, въ періодъ времени съ 1860 по 1862 гг. Вышло въ свѣтъ четыре монографіи Іоанны д’Аркъ, напитанныя Паули, Газе, Зикелемъ и Штраусомъ. Труды Газе^[82] и Зикеля являются выдающимися произведеніями — въ особенности Зикеля по своему глубокому психологическому анализу и исторической критикѣ, — способствовавшими къ возстановленію въ истинномъ свѣтѣ исторіи Іоанны д’Аркъ.

«Орлеанская дѣва» является также и въ поэтическихъ произведеніяхъ, и впервые воспѣта своею соотечественницей семидесятилѣтнею монахиней Христиною де-Пизанъ. Эта престарѣлая поэтесса въ 1489 году, когда ожидали нападенія на Парижъ, написала оду въ 61 строфу, въ которой излила все свое патріотическое чувство. Исполненная восторга къ дѣвственницѣ, или, какъ она ее называетъ — «Pucclette», она не только сравниваетъ ее съ Деворой, Юдифью и Есфирью, но ставитъ выше ихъ {… «Hester, Judiph et Debhora

Qui furent dames de grand pris

Par les quelles Dieu restora!

Son peuple, qui fort estoit près,

Et d’autres plusieurs, qu’ay appris

Qui furent preuses, n’y ot celle;

Mais miracles en а propris.

Plus а fait par cette Pucelle».

(Есфирь, Юдифъ и Дебора. — Были женщины высокаго достоинства — Черезъ которыхъ Богъ возстановилъ. — Свой народъ, находившійся въ угнетеніи. — И многія другія, которыя извѣстны. — За, такихъ же героинь какъ и эта (Іоанна). — Но чудеса проявлены главнымъ образомъ. — Черезъ Дѣвственницу).}. Затѣмъ, въ 1440 г. Марціамъ д’Овернъ описалъ всю жизнь Іоанны также въ стихахъ. Но всѣ старанія новѣйшихъ поэтовъ создать изъ исторіи Орлеанской дѣвы эпопею оказались неудачными. Эпосъ, написанный во второй половинѣ XVII вѣка французомъ Шапеленомъ, такъ же скученъ, какъ скучна, по моему мнѣнію поэма, написанная Соутеемъ въ концѣ XVIII вѣка. Только три поэтическія произведенія, излагающія исторію Орлеанской дѣвы, написанныя Шекспиромъ, Вольтеромъ и Шиллеромъ, заслуживаютъ особаго вниманія, что и вполнѣ понятно, такъ какъ эти произведенія принадлежатъ перу поэтовъ, занимающихъ высшее положеніе въ умственной и художественной іерархіи. Англійскій поэтъ удѣляетъ мѣсто нашей героинѣ въ первой части своей хроники «Король Генрихъ Седьмой», — если только считать эту пьесу принадлежащей перу Вильяма Шекспира, что не вполнѣ доказано. Вольтеръ почему-то вздумалъ сдѣлать изъ жизни Іоанны д’Аркъ какую-то комико-эпическую пародію. Одинъ Шиллеръ въ своей романтической трагедіи «Орлеанская Дѣва» окружилъ юную героиню ореоломъ блестящей поэзіи.

Какъ самому лучшему вину бываетъ присуща горечь, такъ и драма Шекспира страдаетъ національнымъ предубѣжденіемъ и національною ненавистью. Великій британскій поэтъ, не относясь критически ко всѣмъ нелѣпымъ розсказнямъ, ходившимъ въ англійскомъ лагерѣ объ Іоаннѣ д’Аркъ, внесъ ихъ въ свою пьесу — хронику. Онъ обращаетъ героическую дѣвушку въ какую-то распутную дѣвку, злую вѣдьму и не стыдится забросить грязью и самую мученическую смерть Іоанны. Какой грустный и ужасающій примѣръ! — когда народныя страсти приходятъ въ столкновеніе, тогда рабомъ господствующихъ воззрѣній своего времени является и величайшій геній міра.

«Pucelle» Вольтера блеститъ остроуміемъ и пропитана злой сарказмой. При первомъ знакомствѣ съ этимъ произведеніемъ она производитъ отталкивающее впечатлѣніе своимъ глумленіемъ надъ трогательнымъ и героическимъ событіемъ. Я помню, что, читая въ первый разъ эту скандалезную поэму, я испытывалъ такое же впечатлѣніе, какъ будто предо мной лежитъ прекрасная лилія, брошенная въ лохань съ помоями. Однако, чтобы быть справедливымъ къ «великому насмѣшнику», очистившему міръ отъ неправды и всяческой нравственной грязи, надо считаться съ тѣмъ? что онъ писалъ свою «Pucelle» съ предвзятой цѣлью или тенденціей — разоблачить ложь «добраго стараго времени». Если смотрѣть на Вольтеровскую «Pucelle» съ этой стороны, то эта комическая поэма, дѣйствительно, блестящая и мастерская сатира на средніе вѣка.

Достигнувъ полнаго разцвѣта своего генія и стоя на высотѣ своего призванія, Шиллеръ, этотъ пророкъ идеализма, воспользовался благороднымъ матеріаломъ, чтобы создать изъ него художественное произведеніе, правда, имѣющее въ частностяхъ недостатки, но въ цѣломъ блистающее неувядаемыми поэтическими красотами. Къ тому же трудъ этотъ имѣетъ для насъ и то важное значеніе, что онъ указываетъ намъ на обращеніе поэта отъ космополитизма къ патріотизму. Въ его «Орлеанской дѣвѣ» мы впервые слышимъ тѣ патріотическіе звуки, затрагивающій сердца, которые затѣмъ въ своемъ «Вильгельмѣ Теллѣ» поэтъ соединилъ въ торжественный и могучій аккордъ любви къ родинѣ. Этотъ великій и добрый человѣкъ весь святой энтузіазмъ своей души влилъ въ душу «Орлеанской дѣвы» и, явивъ ее міру, привѣтствовалъ ее такими пророческими словами:

Ты создана душой, — и окруженный славой

Переживетъ вѣка твой образъ величавый!

ДВѢ КОРОЛЕВЫ:
МАРІЯ СТЮАРТЪ и ЕЛИСАВЕТА ТЮДОРЪ.
(XVI ВѢКЪ).

Die frouwen beide waren in ganz ungemüete kommen 1). Nibelungenlied. 16. Les places, que la postérité donne, sont sujettes comme les autres aux caprice de la fortune 2). Montesquieu. Grand, et decad. des. Rom. ch. 1.

¹) Обѣ женщины пребывали въ великой ссорѣ. (Пѣснь о Нибелунгахъ).

²) Мѣста (обществ. положеніе), наслѣдуемыя потомствомъ, такъ же, какъ и остальныя, подвержены прихотямъ судьбы. Монтескье.

Если кому приходилось постоянно бесѣдовать съ англичанами, тотъ знаетъ, что съ ними можно говорить какъ приличествуетъ образованнымъ и безпристрастнымъ людямъ обо всемъ, кромѣ двухъ предметовъ.

Одинъ изъ этихъ предметовъ вещь — библія, другой личность — королева Елисавета. Лишь только затронутъ вопросы объ этихъ предметахъ, — истый englishman немедленно, превращается въ бѣшенаго коня, передъ носомъ котораго спустили ракету. Онъ также становится на дыбы, начинаетъ фыркать и артачиться; его бычачьи глаза съ застывшимъ выраженіемъ британскаго упрямства принимаютъ цвѣтъ зеленаго стекла, и тогда, прощай, здравый критическій смыслъ, правда, справедливость и рѣчь, присущая человѣческому достоинству. Библія для него безусловно — «Holy-Book», а королева Елисавета безусловно — «дѣвственная Queen Bess»^[83]. Эти два кумира, спрятанные подъ колпакомъ благоговѣйной неприкосновенности не подлежатъ не только сомнѣнію, но и историческому изслѣдованію. Неизмѣнно, совершая каждый годъ въ день «Guy Fawkes» сожженіе изображенія на бумагѣ папы, онъ въ то же время передъ бумажнымъ папствомъ библіи молитвенно преклоняетъ колѣни. Такъ же для англичанина и его королева «kat’eexohen» — «дѣвственница Queen Bess», цѣломудріе которой даже въ самую раннюю пору развитія ея молодости подлежитъ сомнѣнію, такъ какъ лордъ Сеймуръ-де-Сидней, не желая быть откровеннымъ, оставилъ этотъ вопросъ, во всякомъ случаѣ, открытымъ.

Если люди безъ знаній и правильныхъ сужденій, въ глазахъ которыхъ великій Кромвель всего только «бунтовщикъ и узурпаторъ», милостью генія просвѣщенный Байронъ лишь «глава сатанинской школы», а благородный и исполненный любви къ человѣчеству Шелли не болѣе, какъ «невѣрующее чудовище»; — если такіе средняго пошиба люди идолопоклонствуютъ передъ королевой Елисаветой то объ нихъ нечего и говорить; — это національный предразсудокъ. Но если люди, стоящіе или претендующіе стоять на высотѣ высшаго умственнаго развитія и учености, такъ же пристрастно относятся къ Елисаветѣ и тоже идолопоклонствуютъ передъ «Queen Bess», какъ это недавно явили историкъ Фруде и писатель Диксонъ, то приходится не только удивляться, но не безынтересно и разслѣдовать причину этой англійской болѣзни.

Общечеловѣческая причина этого недомоганія та, что Елисавета имѣла успѣхъ, и блестящій успѣхъ. Такъ какъ Іона была счастлива, она и должна современникамъ и послѣдующимъ поколѣніямъ казаться великой. Если бы судьба ей не благопріятствовала, то весьма естественно, что о рыжеволосой кошкѣ съ ястребиною физіономіей^[84], дочери Генриха VIII-го, говорили бы другое. Случай выдвинулъ ее на то мѣсто, гдѣ она, оставаясь впродолженіе всей своей жизни въ глубинѣ души католичкой и горячею приверженницей въ политикѣ «романско-деспотической системы», могла слыть и должна была слыть передовымъ борцомъ за протестантизмъ и германизмъ.

Это одна изъ нерѣдкихъ, безумныхъ ироній всемірной исторіи, что — эта неумолимая, съ твердымъ, какъ булыжникъ, сердцемъ, тиранка, обращавшаяся съ парламентомъ какъ съ жильцами лакейской, чего онъ, впрочемъ, заслуживалъ, или какъ съ сенатомъ Тиверій, Наполеоны І-й и ІІІ-ій; — эта свирѣпая кокетка, не прощавшая ни одной умышленной или неумышленной ошибки противъ ея, доходившаго до глупости, тщеславія, — эта мужелюбивая «недѣвственница»^[85], дѣлившая свои ласки съ Сеймуромъ, Лейчестеромъ, Готтономъ и Симье, и даже во дни своего преклоннаго возраста продолжавшая награждать ими Эсекса; — эта тираническая женщина, которая, какъ фурія, преслѣдовала каждую малѣйшую попытку въ чемъ-либо ограничить ея абсолютное могущество; — эта кровавая гонительница всѣхъ неконформистовъ, не желавшихъ подчиниться папизму англійской папессы Елисаветѣ І-ой — несмотря на все это, была признана современниками и признается послѣдующими поколніями мудрѣйшею изъ королевъ, образцемъ нравственности и тактичности, а most unspotted lily (за непорочную лилію), по льстивому выраженію Шекспира, и представительницей и защитницей^[86] германско-протестанско-парламентскаго принципа «движенія» противъ романско-католическаго абсолютизма и «косности». Впрочемъ, всѣ эти хвалебныя оды, расточаемыя «Queen Bess», имѣютъ нѣкоторое основаніе въ «Le succès justifie tout»^[87], а Елисавета, какъ дочь Анны Болейнъ, должна была содѣйствовать неизмѣримо важному успѣху, который одержалъ принципъ «движенія» надъ принципомъ «инертности» во время борьбы, возникшей во второй половинѣ ХѴІ-го столѣтія. Елисавета и могла этому содѣйствовать благодаря своимъ государственнымъ способностямъ, и это обстоятельство для безпристрастнаго судьи вполнѣ извиняетъ ея притязаніе на славу.

Она не была иниціаторомъ и не она прокладывала путь, но въ ней заключался матеріалъ, который является во всемірной исторіи удобнымъ орудіемъ, чтобы въ роковыя эпохи неподвижный комъ^[88] — человѣка, заставить надѣть ярмо, запречь въ плугъ развитія и гнать его впередъ. Обязанности погонщика, разумѣется, полагаетъ въ себѣ значительную дозу скрупулезнаго^[89] деспотизма, потому что названный «комъ земли» не хочетъ быть образованнымъ, воспитаннымъ] и убѣжденнымъ и требуетъ принужденія и терроризаціи. Елисавета была столь же скрупулезною, сколько и счастливою деспоткою. Но когда ореолъ ея историческаго значенія, и ея счастіе разсѣеваются, и она является просто, какъ человѣкъ, она не заслуживаетъ ни любви, ни уваженія. Вторая причина и главная того же идолопоклонства, <испорчено>аго англиканства передъ «Queen Bess» заключается и будетъ заключаться, вѣроятно, въ томъ, что Елисавета олицѣворяла собою прототипъ англійскаго лицемѣрія, лженабожности и «респектабельности»^[90]. Такого лукаваго, смѣшнаго и послѣдовательнаго лицемѣра въ юбкѣ міръ еще не видѣлъ. Она была плоть и кровь извѣстнаго афоризма «Qui leit dissimulate, nescit regnare»^[91]. Двуличность была ея второй природой, и въ сферѣ интригъ она жила, какъ рыба въ водѣ. Ей необходимо было имѣть министрами такихъ завзятыхъ лицемѣровъ, какъ Сесиль и Вальсингамъ, однако, она и ихъ умѣла перелицемѣрить. Какъ національное тщеславіе французовъ молиться на себя въ лицѣ Людовика ХІѴ-го и Наполеона І-го, такъ и національное ханжество англичанъ обожаетъ само себя въ лицѣ коровы Елисаветы.

Наконецъ, третьею причиной въ черезчуръ пристрасной оцѣнкѣ «Queen Bess» является то, что ея судьба тѣсно сплелась съ судьбою ея кузины, шотландской королевы Маріи Стюартъ. Страстность характера, рядъ преступленій и полная невзгодъ и неудачъ жизнь шотландской королевы образуютъ темный фонъ, на которомъ тѣмъ ярче выступаютъ ханжество, лукавство и счастіе Елисаветы. Она во всѣхъ отношеніяхъ одержала полную побѣду надъ своей соперницей. Наконецъ, отрубивъ ей голову, этимъ она казала, что право было на ея сторонѣ. Вѣдь сила есть право.

II.

Съ того времени, когда вели между собой борьбу Франконскія королевы Брунегильда и Фредегунда, въ исторіи не встрѣчается другой столь богатой драматизмомъ женской распри, какъ существовавшая между Елисаветой королевой англійской, и Маріей, королевой шотландской. И внѣ сомнѣнія, эта распря въ XVI вѣкѣ по своему значенію въ всемірной исторіи превосходитъ борьбу въ VI вѣкѣ двухъ франконскихъ королевъ.

Марія Стюартъ женщина принципа, и она такъ же, каю Елисавета, является весьма типичною историческою личностью. Усматривать въ шотландской королевѣ лишь женщину, жаждущую любви и поглащенную одними чувственными наслажденіями было бы не только поверхностнымъ но и несправедливымъ. Если и нельзя отрицать, что чувственность играла въ ней значительную роль, то тѣмъ не менѣе низводить ее въ рядъ наглыхъ и распутныхъ женщинъ, значило бы безсовѣстно клеветать на нее. Она безусловно была менѣе кокеткой, чѣмъ Елисавета. Если Елисавету обстоятельства сдѣлали знаменосицей протестантизма, и современной государственной идеи, то по мотивамъ личнаго воззрѣнія и въ силу тѣхъ же историческихъ условій Маріи пришлось держать знамя католицизма и средневѣковаго романтизма.

Марія Стюартъ, какъ племянница Гизовъ, вдова старшаго сына Екатерины Медичи и законная наслѣдница англійскаго престола, несомнѣнно, должна была играть выдающуюся роль въ той «великой комбинаціи», черезъ посредство которой въ послѣдней трети XVI столѣтія католическая реакція намѣревалась возстановить въ прежнемъ объемѣ значеніе своей вѣры, а папскую тіару, іезуитскій орденъ, могущество короля Испаніи Филиппа ІІ-го и французскую лигу обратить въ покорныхъ слугъ одного и того же фанатизма.

Но несмотря на все это, Марія Стюартъ была далеко отъ того, чтобы ее можно было назвать религіозною фанатичкой. Правда, она твердо держалась своей вѣры, какъ, ея воззрѣніяхъ и обычаяхъ, но это происходило главамъ образомъ потому, что протестантизмъ по своему происхожденію былъ ей противенъ до мозга костей.

И дѣйствительно, по такимъ грязнымъ и презрѣннымъ мотивамъ своего обоснованія рѣдко, или вѣрнѣе, никогда не создавалось человѣческое дѣло. Изъ незаконнаго сожительства деспотизма и распутства явилась обоюдоострая бастардка — англійская реформація того времени, — этотъ уродъ, по крайней мѣрѣ въ формѣ своего возникновенія и тѣмъ болѣе при ея претензіи предстать въ качествѣ англійской High Church^[92]. Введеніе реформаціи въ Англіи всецѣло принадлежитъ Генриху VIII-му, этому кровожадному тирану, ужасному развратнику, и безжалостному убійцѣ женщинъ. Но по какимъ бы ни было причинамъ не былъ противенъ протестантизмъ шотландской королевѣ, она была все-таки далека отъ фанатичной католички, такъ же, какъ Елисавета отъ фанатичной протестантки. Если Елисавета пользовалась протестантизмомъ, какъ политическимъ орудіемъ, также и Марія Стюартъ считала католицизмъ по преимуществу политическимъ дѣломъ.

Не чувственность и не религіозный фанатизмъ руководили и опредѣляли поступки и мысли шотландской королевы; главнымъ стимуломъ всѣхъ ея дѣйствій и воззрѣній являлось алчное желаніе играть роль въ мірѣ и неизмѣнное и непокидавшее ее до конца жизни, жгучее честолюбіе — быть могущественною королевой. Честолюбіе Маріи Стюартъ имѣло своимъ источникомъ весьма энергичную идею (droit divin), «божественнаго призванія» — идея, воспитанная съ дѣтства и опирающаяся на религію. До послѣдней минуты своей жизни она была твердо увѣрена и своемъ династическомъ правѣ на корону, которую восхитила Елисавета. Она не хотѣла, да и не могла, отказаться отъ этого права, ибо съ точки зрѣнія монархической законности и спора быть не могло о томъ, что Марія, какъ законная внучка Генриха VII^[93], имѣла болѣе правъ и англійскій престолъ, нежели Елисавета, приходившаяся тому же Генриху VII-му лишь незаконной внучкой, родившейся послѣ его двухкратнаго развода по причинамъ прелюбодѣянія, и ко всему этому своимъ же отцомъ формальнымъ актомъ объявленная черезъ парламентъ — незаконнорожденной.

Гордость Елисаветы была этимъ глубоко уязвлена, и она никакъ не могла отрѣшиться отъ малодушнаго чувства, вызываемаго мучившимъ ее сознаніемъ своего не совсѣмъ чистаго происхожденія. Она прекрасно понимала, какое громадное преимущество предоставляло ея пятно шотландской королевѣ, отсюда и главная причина той неизмѣнной ненависти, которую питала къ Маріи Елисавета. Марія, въ свою очередь, также прекрасно сознавала превосходство своего происхожденія, положенія и права.

Вотъ почему, историческій инстинктъ Шиллера, — оспаривать который могутъ только плоскіе черепа нашихъ школьныхъ педантовъ, — заставилъ великаго драматурга вложить въ уста раздраженной и оскорбленной Маріи Стюартъ слѣдующія слова, обращенныя къ Елисаветѣ и англійскимъ лордамъ.

«Der Thron von England ist durch einen Bastard

Entweicht, der Britten edelherzig Folk

Durch eine lift’ge Gauklerin betrogen.

Regierte Recht, so läget ihr for mir

Im Staupe jetzt, denn ich bin euer König». *)

• )… "Прикосновенье незаконной дщери

Тронъ Англіи безславитъ и мрачитъ!

Обманщицей обмануты британцы!

Когда-бъ права торжествовали здѣсь,

Вы предо мной лежали бы во прахѣ

Затѣмъ, что я законный вашъ король.

III.

Ограниченный протестантизмъ причислилъ королеву Елисавету, а ограниченный католицизмъ королеву Марію къ лику святыхъ. Но ни та, ни другая, при безпристрастномъ къ нимъ отношеніи, далеко не могутъ считаться святыми. Марія всегда и вездѣ, какъ въ любви, такъ и въ ненависти была настоящей женщиной и, притомъ, женщиной съ огненнымъ темпераментомъ. Елисавета же, напротивъ, она представляется какимъ-то двуполымъ существомъ или «Virago», понимая эти слова, какъ въ вульгарномъ, такъ и въ героическомъ значеніи. Обѣ эти женщины, находившіяся въ близкомъ родствѣ, исключительно въ силу своего положенія, до того стали смертельными врагами, что для нихъ обѣихъ во всей Британіи не находилось мѣста, и борьба, длившаяся нѣсколько лѣтъ между ними, неминуемо должна была имѣть исходомъ гибель одной изъ нихъ.

Если два кузена съ великимъ трудомъ могли ужиться, возсѣдая одинъ на престолѣ Англіи, а другой — Шотландіи, то для двухъ кузинъ это дѣло невозможное, такъ какъ оно противно всѣмъ женскимъ правиламъ.

Елисавета родилась 7-го Сентября въ 15 33 году и была на девять лѣтъ старше Маріи, явившейся на свѣтъ 8-го Декабря 1542 года. Онѣ обѣ получили то почти одинаковое образованіе, которое, обыкновенно, получали всѣ дамы знатнаго происхожденія, въ эпоху возрожденія. Обѣ, кромѣ родного языка, говорили на латинскомъ, французскомъ и итальянскомъ языкахъ, Елисавета же, помимо того, понимала нѣсколько по-гречески и по-нѣмецки. Елисавета любила щеголять своею ученостью, и ея непомѣрное тщеславіе было до нельзя удовлетворено, когда ей говорили, что у нея прекрасныя руки, что она отличная музыкантша или граціознѣйшая танцовщица въ мірѣ. Она всегда держала себя съ достоинствомъ, болѣе того, съ достоинствомъ импонирующимъ, — но хороша собой никогда не была. Льстецы называли ея волоса золотистыми, но если говорить правду, то онѣ были скорѣе рыжими или цвѣта лисьяго мѣха. Ея блѣдно-голубые глаза были лишены выраженія кротости, доброты и совершенно чужды мерцающаго свѣта дѣвичьяго стыда и страха. Крупный носъ, напоминавшій клювъ хищной птицы, большой чувственный ротъ съ неизгладимой складкой лжи около губъ и мясистый подбородокъ довершали общую непривлекательность ея лица. Будучи истой кокеткой, Елисавета любила одѣваться весьма эффектно, и доводила моду своего времени до безвкусія; даже будучи старухой, она рядилась, какъ молодая дѣвица. Граціи ея не знали, и, видимо, знаться съ ней не хотѣли. Въ общемъ она представляла собою какую-то смѣсь мужчины съ женщиной, причемъ это какое-то двуполое существо было пропитано лицемѣріемъ, бездушнымъ кокетствомъ и люциферовымъ высокомѣріемъ. Она была вполнѣ создана для свѣта, какъ личность и хитрая, и не брезгующая ничѣмъ для достиженія своей цѣли, и искуссная притворщица, и не имѣвшая ни на іоту совѣсти, когда вопросъ затрагивалъ ея могущество или ея тщеславіе. Та суровая школа, въ которой она провела свою юность, вырастала въ ней практическаго государственнаго дѣятеля. Прекрасно понимая людей, она умѣла ихъ подчинять своей одѣ. Она въ совершенствѣ постигла духъ своего времени вполнѣ сознавала, что феодализмъ отжилъ свой вѣкъ, то пріемы и основы средневѣковой политики потеряли все значеніе и что взамѣнъ ихъ проявились новыя «жизненныя силы», съ которыми слѣдуетъ считаться. Власть ея была абсолютна, но она ею пользовалась съ такимъ тактомъ, что ея подданные считали парламентскія бредни, отъ времени до времени достигавшіе до ихъ слуха, за дѣйствительность. Она хотѣла быть деспоткой и была таковой, но ея деспотизмъ не былъ, подобно Филиппу ІІ-му испанскому, разрушающимъ и убивающимъ, а созидающимъ и оживляющимъ.

Въ общемъ, Елисавета значительно превосходила кузину и соперницу, хотя та происходила отъ болѣе геніальнаго семейства. Но умъ Маріи былъ изящнѣе, гибче; чувство нѣжнѣе, теплѣе, а фантазія роскошнѣе и плодовитѣе. Въ искусствѣ притворяться она была настоящей карлицей по сравненію съ Елисаветой-великаншей въ данномъ случаѣ, по честолюбію ни въ чемъ ни уступала своей соперницѣ, а по отношенію мужества и терпѣнія далеко превосходила ее. При самыхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ, несчастная плѣнница, больная, окруженная стражей, шпонами, оскорбляемая, съ самыми ничтожными средствами, съ поражающей энергіей и дѣятельностью, вела до послѣдней минуты борьбу съ своей побѣдительницей и тюремщицей, и изъ темницы заставляла дрожать могущественную королеву Англіи. Это служитъ лучшимъ доказательствомъ, что натура Маріи была далеко не изъ дюжинныхъ. Какъ въ цвѣтѣ своей юности, такъ и въ полной зрѣлости она всегда была такимъ же красивымъ, такимъ же прелестнымъ и чуднымъ явленіемъ. Въ то счастливое, но короткое время ея молодости, проведенное во Франціи, Ronsac du Bellay и Brantôme истощили всѣ свои таланты, чтобы въ прозѣ и стихахъ воспѣть прелести Маріи, а вмѣстѣ съ тѣмъ, и отдать должную дань восторгамъ, вызываемымъ разностороннимъ ея образованіемъ и умомъ, ея скромностью, сердечной добротой и кротостью. Марія была высокаго роста и прекрасно сложена; ея роскошныя волосы, вьющіяся отъ природы, съ лѣтами изъ золотисто-бѣлокурыхъ стали темно-каштановаго цвѣта. Кожа ея тѣла обладала тою бархатистостью, которая составляетъ одну изъ рѣдкихъ и драгоцѣннѣйшихъ принадлежностей женской красоты. Изъ подъ ея высокаго, красиваго лба блестѣли большіе каріе глаза съ такимъ мягкимъ блескомъ и нѣжнымъ взоромъ, противъ которыхъ трудно было устоять. Ея ротъ былъ прелестно очерченъ, ея звучный грудной голосъ проникалъ въ сердце и всѣ ея движенія были полны граціи и дышали неотразимою прелестью. Смѣхъ ея приводилъ въ восторгъ, ея плачъ раздиралъ душу. Она не была знакома съ искусствомъ одѣваться къ лицу по той простой причинѣ, что ей не приходилось дѣлать усилій, чтобы нравиться; ея кокетствомъ была ея природная грація. Она прекрасно владѣла рѣчью, слогъ ея писемъ отличался живостью и нервностью. Она была поэтессой, музыкантшей, пѣвицей и настоящей художницей въ женскихъ рукодѣльяхъ; она такъ изящно танцовала, что для ея соперницы, кузины Елисаветы, нельзя было пріискать большаго комплимента, какъ сказать, что она танцуетъ лучше шотландской королевы. Въ тѣлесныхъ упражненіяхъ она также достигла совершенства: была смѣлая, неутомимая наѣздница и отважная охотница. Звукъ трубы не пугалъ ея слуха, но дѣйствовалъ на нее такъ же, какъ и на боевого коня, упоминаемаго въ книгѣ Іова. Она любила гарцовать во главѣ коннаго отряда и любоваться, какъ въ утреннемъ вѣтеркѣ колышется ея королевскій штандартъ. Въ итогѣ получается женщина, обладающая всѣми данными, чтобы быть счастливой и создать счастье другимъ, но, въ дѣйствительности, и къ сожалѣнію, ей не только пришлось погибнуть самой, но и погубить всѣхъ тѣхъ, кого она любила и которые любили ее. Какъ съ женщиной, обладающей массою очаровательныхъ качествъ, съ ней было пріятно имѣть свиданіе и бесѣду въ cabinet particulier, или на разсвѣтѣ зари лѣтняго дня мчаться по полямъ за убѣгающимъ оленемъ, такъ же, какъ нестись вмѣстѣ въ Fakentanz'ѣ, или получить изъ ея рукъ, какъ отъ «царицы красоты», награду на турнирѣ. Въ древней Греціи она могла быть Аспазіей, во времена крестовыхъ походовъ Клориндой, такъ какъ въ ней задатковъ гетеры было не меньше, чѣмъ и задатковъ героини. Для своего же времени она являлась полнѣйшимъ анахронизмомъ. Средневѣковая романтическая королева не подходила къ эпохѣ процвѣтанія яда въ итальянской политикѣ^[94]. Когда же она захотѣла взять въ руки свои сѣть этого гнуснаго и отвратительнаго «государственнаго искусства», то и окончательно запуталась въ этой сѣти. Будучи отъ природы сострадательною, благородною, великодушною, она, тѣмъ не менѣе, вынуждена была стать союзницей папы Григорія VIII-го, іезуитовъ, Филиппа ІІ-го короля Испаніи, герцога д’Альба, Гизовъ, Екатерины Медичи и убійцъ Варѳоломейской ночи, а затѣмъ соучастницей въ ужасахъ, содѣянныхъ приверженцами прежняго порядка съ тѣмъ, чтобы уничтожить будущее, только-что проявляющееся въ зародышѣ. Ея первое несчастіе заключалось въ томъ, что ея мать была изъ рода Гизовъ, а второе — что получила воспитаніе при французскомъ дворѣ. Послѣ перваго своего вдовства она возвратилась на родину чужеземкой, гдѣ дворянство, въ отмѣстку за то униженіе, которое оно переносило во время долгаго союза короля съ клиромъ, уже успѣло низвергнуть католицизмъ (1560 г.) и, вмѣстѣ сі тѣмъ, завладѣть церковными имуществами. Но юной королевѣ какъ ея дикая родина, такъ и насущные интересы текущаго времени были совершенно чужды. Она ихъ игнорировала, хотя, по возвращеніи своемъ въ Шотландію, ея личное поведеніе и поступки были вполнѣ приличны и пристойны, а ея политика — разсудительна. Окружающія ее трудности превышали силы женщины 19-ти-лѣтняго возраста, которая къ тому же не обладала необходимымъ при ея положеніи искусствомъ познавать людей; впрочемъ, она и впослѣдствіи не могла усвоить себѣ этого искусства.

Невольная рабыня романтизма, и рабыня до мозга костей, она имъ руководилась во всемъ и легко подчинялась минутнымъ впечатлѣніямъ, и потому очутилась въ сферѣ, свойственной романтизму. Однако, во всѣхъ пестрыхъ перемѣнахъ и капризныхъ колебаніяхъ своего положенія, богатаго приключеніями, Марія оставалась непоколебимо твердою въ сознаніи своего королевскаго достоинства и значенія. Поэтому-то въ борьбѣ Елисаветы съ Маріей сталкивались не только два женскихъ тщеславія, — о чемъ мы уже упоминали — которыя сами по себѣ были достаточны, чтобы вызвать полную гибель одной изъ нихъ, но также и два одинаково сильныхъ и жгучихъ, и страстныхъ честолюбія. А такъ какъ одна изъ представительницъ этихъ качествъ была искусная интриганка, тогда какъ другая — только искусная поэтесса, то результатъ ихъ столкновенія и не трудно было предвидѣть.

IV.

Борьба этихъ двухъ королевъ далеко не благородная картина, которая не удовлетворяетъ ни съ одной стороны; она вызываетъ только то неотразимое представленіе, что рыжая кошка ведетъ убійственную игру съ блестящею и красивою птичкой.

Птичка-Марія прекрасно знала, что кошка Елисавета устраиваетъ ей западню; ей были понятны и всѣ ея изгибы, и вилянія хвоста. Она такъ же, какъ птичка, беззаботно порхала и щебетала около коварнаго врага, то прятавшаго, то выпускавшаго свои когти и искавшаго удобной минуты, чтобы броситься и завладѣть своею добычею. Но кошка еще искуснѣе разыграла свою роль: она выждала, чтобы птичка, утомясь отъ преслѣдованія ястребовъ, сама довѣрчиво бросилась въ ея когти. Тогда рыжая кошка задушила ее.

Не возникаетъ никакого сомнѣнія, что Елисавета со дня возвращенія Маріи на родину стала въ непріязненныя отношенія къ шотландской королевѣ, хотя и долгое время умѣло маскировала свою ненависть. Въ то же время, когда Марія находилась во Франціи, англійская королева привыкла смотрѣть на Шотландію, какъ на англійскую провинцію, и такъ какъ для ея политики было чрезвычайно важно, чтобы Шотландія была отторгнута отъ интересовъ католицизма и отъ союза съ Франціей и Испаніей, то Елисаветѣ было болѣе чѣмъ непріятно, что Марія послѣ смерти своего мужа, короля Франциска ІІ-го, возвратилась въ Шотландію. Она принимала всевозможныя мѣры и ухищренія противъ этого возвращенія, и даже угрожала силой. Однако, несмотря на это, восемнадцатилѣтняя вдовушка въ 1651 г. возвратилась на родину и, къ своему несчастью, попала въ руки своего злѣйшаго врага.

Такъ же не подлежитъ сомнѣнію, что Марія, въ первые года по пріѣздѣ въ Шотландію, дѣлала все возможное въ предѣлахъ, дозволяемыхъ ея честью, чтобы находиться съ англійской королевой въ искреннихъ и дружескихъ отношеніяхъ. Она не слѣдовала ни французской, ни испанской политикѣ, а руководствовалась, къ сожалѣнію, совѣтами своего побочнаго брата Іакова Стюарта, болѣе извѣстнаго подъ именемъ графа Муррея, который, подъ маскою религіознаго фанатизма, скрывалъ свои честолюбивые замыслы и былъ наемникомъ и наипокорнымъ слугою Елисаветы^[95]. Изъ желанія жить въ дружбѣ съ Елисаветой, Марія заходила такъ далеко, что при условіи, если англійская королева формально признаетъ ее наслѣдницею престола, соглашалась даже вступить въ бракъ съ графомъ Лейчестеромъ, любовникомъ Елисаветы. Изъ этого мы видимъ, что Марія не желала оспаривать престолъ англійской королевы, а требовала только, чтобы та признала ея законныя права. И надо согласиться, что это требованіе было весьма умѣренное, такъ какъ по закону престолонаслѣдія не Елисаветѣ, а Маріи слѣдовало возсѣдать на англійскомъ престолѣ.

Англійской королевѣ далеко не было пріятно слышать, когда говорили о преемникѣ англійскаго престола, потому что она прекрасно сознавала, что занимаетъ мѣсто, ей непринадлежащее. Она не могла отрицать правъ Маріи на наслѣдство, но всевозможными средствами старалась ихъ отстранить. Однако, истина требуетъ добавить, что въ этомъ случаѣ Елисавета руководствовалась, помимо властолюбія и честолюбія, также и другимъ, болѣе вѣскимъ основаніемъ. Она опасалась, что Марія Стюартъ, будучи провозглашена наслѣдницей англійскаго престола, не преминетъ вскорѣ поднять, вмѣстѣ съ католическимъ дворянствомъ, знамя мятежа противъ правленія незаконной дщери Генриха VIII-го и Анны БолейнъЭто подозрѣніе отравляло всѣ отношенія Елисаветы къ Маріи, къ которому присоединились и властолюбивыя прихоти деспотки и ненависть ревнивой женщины. Гордость и черствое сердце англійской королевы точилъ червь женскаго самолюбія; она постоянно твердила себѣ: тамъ, въ этой дикой Шотландіи, Марія все-таки красивѣе и привлекательнѣе тебя.

Это подозрѣніе, эта зависть, ревность и вызвали ту политику, которой стала держаться Елисавета по отношенію къ Маріи. Это была политика утонченной безсовѣстности и злобы. Что несчастная Шотландія должна была отъ этого обливаться кровью — «великая лицемѣрка» этимъ ничуть не тревожилась. Въ лицѣ Сесиля-Бурлейгъ и Вальсингама она пріобрѣла весьма ловкихъ и точныхъ исполнителей своихъ коварныхъ намѣреній и плановъ. Главный казначей и государственный секретарь оказались, какъ нельзя болѣе, пригодными слѣдовать «принципу», созданному сатанинско-ироническимъ геніемъ Макіавелли, и потому прекрасными министрами. Съ помощью ихъ руководительства Елисавета и сумѣла исподволь, незамѣтно и надежно опутать свою милую кузину. Никакая хитрость, никакое коварство не останавливали великую интриганку, лишь бы ими пользовались противъ шотландской королевы; всякая подлость, совершенная по отношенію къ Маріи, встрѣчала въ Елисаветѣ свою защитницу и покровительницу. Всякая измѣна Маріи и авансомъ, и по счету охотно уплачивалась Елисаветой. Всякій заговоръ, составленный противъ шотландской королевы подлежалъ щедрой оплатѣ изъ суммъ англійскаго государственнаго казначейства. Впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ Елисавета обращала междоусобную шотландскую войну въ непрерываемое бѣдствіе. Случится-ли этой войнѣ истощиться или утихнуть — англійская королева немедленно вдыхала въ нее новую жизнь, такъ какъ каждый мятежникъ противъ Маріи могъ разсчитывать на покровительство и заступничество англійской королевы, также какъ всякій, нанесшій оскорбленіе шотландской королевѣ, могъ встрѣтить сочувственный откликъ при дворѣ англійской повелительницы.

Вотъ то, разоблаченное отъ всякаго пристрастія, отношеніе могущественной дочери Генриха VIII-го къ безсильной дочери Іакова V-го. Если мы присоединимъ къ коварной политикѣ Елисаветы и смутное внутреннее состояніе Шотландіи, на престолъ которой вступила юная, неопытная, жаждущая жизненныхъ удовольствій королева, тогда въ общій итогъ войдетъ такая масса различныхъ затрудненій, преодолѣть которыя только подъ силу генію и сильному характеру, т. е., тѣмъ даннымъ, которыхъ недоставало Маріи Стюартъ.

Въ то время вся сила Шотландіи была сосредоточена въ дворянствѣ. Благодаря устройству клановъ (Klan Wesens), оно безусловно распоряжалось имуществомъ, кровью, жизнью и смертью своихъ вассаловъ. Никогда собаки не были такъ привязаны къ своему хозяину, какъ шотландскіе кланы къ своимъ лордамъ и лердамъ (lairdes), и ни одинъ кровожадный деспотъ не зналъ той покорности со стороны своихъ слугъ, какъ шотландскіе вожди. Послѣдніе и составляли государство, если только Шотландію XVI столѣтія можно считать за государство. Руководимые своими интересами и введя церковную реформу, они вмѣстѣ съ церковью подчинили своей грубой силѣ и королевскую власть, и въ той мѣрѣ, что королю ничего другого не оставалось, какъ только лавировать среди дворянскихъ партій и поперемѣнно заключать то съ той, то съ другой партіей договоры и союзы.

Бюргерство или среднее сословіе, на которое въ другихъ государствахъ могла бы опираться королевская власть въ борьбѣ съ феодальными баронами, находилось, по своему значенію, почти въ зачаточномъ состояніи. Государственная жизнь Шотландіи не могла быть и сравниваема съ тою же жизнью въ Англіи, во Франціи, Германіи, Италіи и Испаніи. Въ Шотландіи до XVIII столѣтія не существовало ни одного города, соотвѣтствующаго нашему понятію о городѣ, не исключая даже и Эдинбурга, въ которомъ хотя и насчитывалось въ концѣ XVI столѣтія до 30,000 жителей, но, тѣмъ не менѣе, весь городъ состоялъ изъ однихъ убогихъ хижинъ. Второй городъ въ государствѣ^--Пертъ имѣлъ въ 1685 г. не болѣе 9,000 жителей, а въ Абердинѣ не насчитывалось и 3,000. Всѣ горожане были люди бѣдные, невѣжественные, такъ какъ на ремесла и торговлю смотрѣли съ презрѣніемъ, да и самыя ремесла находились въ такомъ жалкомъ развитіи, что шотландцы, ведя постоянную междоусобную войну, все-таки не умѣли выковывать оружія и, болѣе того, не умѣли даже дѣлать необходимыя земледѣльческія орудія. Гражданская (bürgerlige), т. е., настоящая культура стала возникать и давать плоды только съ того времени, когда все пожиравшая дворянская власть вступила въ борьбу съ шотландскою реформатскою церковью и протестантскимъ ученіемъ. Шотландская реформація, будучи продуктомъ того же дворянства, въ началѣ отличалась аристократическимъ характеромъ, но въ XIV-мъ столѣтіи послѣдовала быстрая и рѣзкая перемѣна, ибо дворянство, желая цѣликомъ захватить добычу, отнятую у церкви, столкнулось съ желаніемъ реформатскаго духовенства воспользоваться этимъ лакомымъ куе комъ. Воинственная аристократія, понятно, должнымъ образомъ воспротивилась этому, но церковь показала, что она сильнѣе меча. Духовенство соединилось съ народомъ, исподволь избавилось отъ алчныхъ притязаній баронства, я прежній, аристократическій характеръ шотландской революціи превратился въ демократическій. Съ союзомъ же Шотландіи съ Англіей, неудачей возстаній 1715 и 1745 гг. и съ одновременнымъ развитіемъ промышленности и торговли Шотландіи, пало и шотландское духовенство.

Но всѣ эти событія относятся къ позднѣйшей эпохѣ Въ періодъ же 1560—1580 гг., т. е., во времена Маріи Стюартъ, духовенство было вполнѣ солидарно съ аристократіей и власть шотландскаго дворянства находилась на высотѣ своего могущества.

V.

И что это было за дворянство? Кто были всѣ эти Дугласы и Гамильтоны, эти Маръ и Мортонъ, эти Аргиль, Ангусъ и Атоль, эти Летингтонъ, Гленбернъ, Рутвенъ, Линдсей, Юмъ, Ратесъ, Киркальди, Ботвель, Бойдъ, Гаври. Тулибардинъ, Керръ, Гунтлей и проч.

Самая подлая шайка клятвопреступниковъ, воровъ и бандитовъ. Если ихъ лишить обаянія романтизма Вальтеръ Скотта, то отъ нихъ останутся только варвары, — но варвары, сумѣвшіе соединить съ дикостью новозеландцевъ, утонченную распутность придворныхъ Людовика XV. Для этой аристократіи, соединявшей въ себѣ жадность Ардамелеха, коварство и лукавство Беліаса и жестокость Молоха, вѣра и вѣрность были насмѣшкою, измѣна — профессіей, убійства — пріятнымъ препровожденіемъ времени. Правда, всѣ эти господа были бѣдны; но почему нужда, являвшаяся въ другихъ мѣстахъ матерью лучшихъ и высшихъ стремленій, была ля нихъ только наставницей преступленій и пороковъ?

И съ этой аристократіей пришлось имѣть дѣло юной королевѣ. Съ этой бандой отъявленныхъ и закоренѣлыхъ плутовъ и мошенниковъ она должна была жить въ ладахъ, въ то же время остерегаться сѣтей, разставляемыхъ Елизаветой, — ея неутомимою преслѣдовательницею и подстрекательницею, и защищаться въ безпощадной борьбѣ, которую готовило ей шотландское реформатское духовенство съ первыхъ дней возвращенія ея на родину. Чтожъ тутъ удивительнаго, что молодая женщина, въ жилахъ которой легко и быстро вращалась кровь, сбилась съ пути въ этой хаотической путаницѣ?

Промахи Маріи, изъ которыхъ можно было бы извлечь желанное послѣдствіе, пришлось, однако, долго ждать подстерегавшей ее кошкѣ въ Вайтгаллѣ. Одна только враждебная шотландской королевѣ партія рѣшается отрицать безупречность частной жизни Маріи и ея разсудительность въ политикѣ въ первые года по ея возвращеніи въ Шотландію. Марія старалась, на сколько это было можно, избѣгать всего, что могло вызвать англійскую королеву къ враждебнымъ дѣйствіямъ, и изыскивала всяческія средства къ примиренію дворянскихъ распрей, истощавшихъ несчастную Шотландію. Такъ какъ однимъ изъ такихъ средствъ оказалось обращеніе большей части шотландцевъ въ протестантовъ, то она не только не дѣлала попытки утвердить господствующей религіей католицизмъ, но строго держалась принципа вѣротерпимости и старалась установить добрыя отношенія съ главою шотландскихъ реформаторовъ Джономъ Ноксомъ^[96], хотя для того, чтобы угодить этому фанатику и ученику мрачнаго ученія Кальвина, она должна была выказать много терпѣнія и принесть въ жертву свое самолюбіе. Грубый Ноксъ, заручившись покровительствомъ графа Муррея, ничуть не стѣснялся повторять по нѣсколько разъ юной королевѣ въ ея же дворцѣ, что она грубая грѣщ. ница, ибо охотится за зайцами и оленями, даетъ веселые праздники, разгоняющіе мрачное однообразіе Holyrood’а, охотно музицируетъ и танцуетъ, и французскіе мадригала и итальянскія аріи предпочитаетъ шотландскимъ псалмамъ. Но, несмотря на его навязчивость и грубость, католичка Марія съ полнымъ уваженіемъ относилась къ реформатору, тогда какъ протестантка Елисавета питала къ нему открытую ненависть и равнодушно не могла слышать его имени, Марія допускала распространеніе протестантства въ Шотландіи, хотя оно происходило изъ не менѣе грязнаго источника, чѣмъ и англійское. Она требовала только, чтобы ей позволяли совершать по обрядамъ католической церкви богослуженіе^[97] въ ея Голирудской капеллѣ — какъ мы видимъ, одно изъ самыхъ скромныхъ требованій въ мірѣ. Но Ноксъ, съ своими фанатичными приверженцами возстали противъ такого «идолопоклонства» и потребовали, чтобы католичка слушала лишь ихъ проповѣди и ихъ монотонное пѣніе псалмовъ. Вполнѣ было бы понятно и естественно, если бы Марія на подобное кальвинистское ханжество и навязчивость отвѣчала бы католическимъ ханжествомъ и упорствомъ. Однако, и этого не было. Шотландская королева согласилась и стала терпѣливо слушать протестантскихъ проповѣдниковъ, которые постоянно самымъ грубымъ образомъ нападали на ея религіозныя воззрѣнія, на ея личность, и довольствовалась только тѣмъ возмездіемъ, что говорила, что основныя доказательства кальвинистской полемики о чистотѣ ихъ ученія ничуть не разрушаютъ ея католическій культъ и не заставятъ ее, перемѣнить свою вѣру.

Вслѣдствіе этого ее обвинили — excusez du peu — въ преступленіи, противъ кальвинистской непогрѣшимости, а самъ протестантскій іезуитизмъ сталъ считать и позволительными и угодными Богу всѣ тѣ средства, которыя могутъ повредить и окончательно погубить юную королеву-католичку, чѣмъ только подтвердилъ справедливость изреченія: «каковы люди — таковъ ихъ и Богъ».

Все, что только служило ко вреду «шотландской кузинѣ», поддерживалось и посредственно и непосредственно англійской королевой. Хотя душа протестантской партіи — Ноксъ былъ ей противенъ, какъ ядъ и желчь, но политическій глава приверженцевъ Нокса, графъ Муррей, былъ ею оплачиваемъ. Впрочемъ, Елисавета подкупала каждаго противника Маріи, хотя по врожденной своей скупости и плохо олачивала ихъ услуги. Однако, жалкіе бѣдняки лорды и лерды находили, что и столь скудно выдаваемые имъ англійскіе фунты настолько тяжелы, что перетягиваютъ ихъ вассальную вѣрность, ихъ рыцарскую честь и ихъ патріотамъ. Англійскіе министры постоянно твердили шотландцамъ, принадлежащимъ къ партіи, приверженной англійской королевѣ, чтобы они старались отвлекать внутренними безпорядками шотландскую королеву отъ заглядыванія черезъ Tweed въ Англію и этимъ намекать о своихъ законныхъ правахъ на англійскій престолъ католическому дворянству, которое, въ особенности въ сѣверной Англіи, было могущественно и своею численностью, и своимъ богатствомъ, и феодальными традиціями.

Весьма понятно, что всѣ подкупы этой сильной партіи изъ шотландскаго дворянства въ пользу англійскихъ интересовъ, какъ и всяческія пакости противъ Маріи, совершаемые при поддержкѣ этой рыжей кошки, пресловутой «королевы дѣвственницы», ничуть не мѣшали послѣдней писать своей кузинѣ въ Эдинбургъ самыя дружескія письма въ которыхъ тону разсудительнаго политика вторилъ тонъ строгой, разсудительной матери. Марія наивно, довѣрчиво, впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ держалась нелѣпаго убѣжденія, что въ лицѣ Елисаветы встрѣчаетъ друга, хотя ворчливаго и взыскательнаго, но потому тѣмъ болѣе искренняго друга. Эта ошибка ей дорого обошлась; благодаря главнымъ образомъ этой ошибкѣ, шотландская королева съ полнымъ безразсудствомъ вставила ногу въ одинъ изъ капкановъ, размѣщенныхъ въ такомъ безчисленномъ множествѣ на ея пути.

VI.

Лишь только вопросъ о вторичномъ вступленіи въ брака Маріи потребовалъ немедленнаго рѣшенія, тлѣвшія въ борьбѣ этихъ двухъ женщинъ искры превратились въ пожаръ. Что молодая, почти дѣвственной свѣжести вдовушка желала выйти замужъ, это вполнѣ естественно и понятно, но, помимо того, ея замужества требовали и политическіе разсчеты.

Теперь вся фальшь Елисаветы и ревность, заставившія ее дѣлать нелѣпости, выступили наружу. Она завидовала и упорно противилась выходу замужъ своей кузины за кого бы то ни было. Надо замѣтить, что она этого не хотѣла не столько по политическимъ разсчетамъ, сколько изъ того безсмысленнаго, непонятнаго и непобѣдимаго женскаго каприза, который составляетъ и, повидимому, долженъ составлять привиллегію прекраснаго пола. Впрочемъ, королева Англіи выдавала свои милыя капризы за глубоко исчерпаемые аргументы «государственнаго искусства», по которымъ Марія своей персоной являлась препятствіемъ къ браку рожденію дѣтей. Дочь Генриха VIII-го соглашалась скорѣе предоставить послѣ своей смерти англійскій престолъ случаю, чѣмъ дать возможность своей ненавистной, милой кузинѣ «наградить Англію законнымъ наслѣдникомъ». Елизавета не желала, чтобы Марія вышла замужъ за кого-либо изъ иностранныхъ графовъ, также какъ не хотѣла, чтобы ея кузина вышла бы замужъ за англійскаго или шотландскаго подданнаго. Проектъ брака Маріи съ австрійскимъ эрцгерцогомъ Карломъ былъ ей ненавистенъ, съ испанскимъ инфантомъ донъ-Карлосомъ — ужасенъ. Она, чтобы насолить своей кузинѣ, дѣлала видъ, что ничего не имѣетъ противъ ея замужества съ своимъ любимцемъ Лейчестемъ, разсчитывая въ этомъ случаѣ еще крѣпче забрать шотландскую королеву въ свои руки, но она никакъ не могла разстаться съ своимъ возлюбленнымъ Дудлеемъ. Наконецъ, бракъ шотландской королевы съ однимъ изъ отпрысковъ дома Тюдоровъ или Стюартовъ не только совершенно не входилъ въ ея разсчеты, но, состоялъ, такъ сказать, подъ запрещеніемъ.

И какъ разъ на одного изъ такихъ потомковъ и палъ выборъ шотландской королевы послѣ долгихъ проволочекъ Елисаветы, истощившихъ терпѣніе юной вдовы. Въ злосчастный часъ Марія рѣшилась вступить въ бракъ съ внукомъ всей бабушки Маргариты, молодымъ лордомъ Генрихомъ Дарнлеемъ, состоящимъ въ родствѣ съ королевскими домами какъ Англіи, такъ и Шотландіи^[98]. Всѣ старанія Елисаветы встроить этотъ бракъ, столь противный ея политическимъ разсчетамъ, остались не при чемъ, такъ какъ на этотъ разъ въ Маріи заговорила страсть, вспыхнувшая со всею силою 29-го іюля 1565 года въ капеллѣ замка Голируда состоялось бракосочетаніе шотландской королевы съ лордомъ Дарнлеемъ, которому она тотчасъ же даровала титулъ герцога Альбани, а спустя нѣкоторое время безъ согласія парламента — титулъ короля.

Этотъ бракъ былъ вновь необдуманною и величайшею глупостью со стороны Маріи — глупостью, изъ которой развились, какъ логическія послѣдствія, всѣ ошибки, несчастія и бѣды шотландской королевы. Дарнлей на три или четыре года былъ моложе своей кузины-супруги, і притомъ былъ настолько глупъ, какъ великъ ростомъ; ростомъ же онъ достигалъ семи футовъ. Королева Елисавета была совершенно права, презрительно называя этого молодаго человѣка, выросшаго при ея дворѣ, «дылдой»^[99].

Руководствовалась-ли Марія при выборѣ себѣ подобнаго супруга только одною чувственною страстью? — такая постановка вопросовъ не должна имѣть мѣста. Когда шотландская королева увидѣла въ первый разъ молодого лорда, она невольно воскликнула: «Я никогда не встрѣчала такого красиваго мужчину!» Этотъ восторгъ — принимая во вниманіе женскую натуру, вполнѣ понятенъ и извинителенъ. Надо помнить, что чувственность Маріи сильно развилась во время ея пребыванія при столь безнравственномъ и крайне развращенномъ французскомъ дворѣ Екатерины Медичи и, конечно, не могла получить полнаго удовлетворенія отъ ея супруга Франциска ІІ-го. Но тѣмъ не менѣе, это бы противорѣчило и правдѣ, и исторіи, если бы мы пришли къ тому заключенію, что ея несчастный бракъ съ красавцемъ Дарнлеемъ, вызванъ былъ чувствомъ сладострастія, т. е., что она въ выборѣ мужа руководствовалась исключительно лишь животною страстью. И, дѣйствительно, надо имѣть мѣдный лобъ протестантскаго пристрастія, чтобы такъ безжалостно топить Марію въ томъ болотѣ, въ которомъ валялись римскія Агрипины и Мессалины.

Однако, вскорѣ шотландская королева должна была сознаться и горько раскаяться въ величайшей глупости, которую она совершила 29 іюня 1565 года. Дарнлей не заставилъ долго ждать, чтобы показать себя тѣмъ, чѣмъ онъ былъ въ дѣйствительности. Напыщенный незаслуженнымъ и внезапнымъ счастіемъ, этотъ глупый, необразованный, безтактный юноша не удовольствовался званіемъ короля, но хотѣлъ быть имъ и на дѣлѣ. Безъ образованія, опыта, знанія людей, дѣлъ, онъ все-таки желалъ господствовать. Съ бѣдняками шотландскими баронами онъ сталъ обходиться съ высокомѣріемъ временщика; съ женою, если она противорѣчила его глупымъ капризамъ — съ ребяческимъ упрямствомъ избалованнаго маменькина сынка. Но что было еще хуже — онъ отдался своимъ порочнымъ наклонностямъ: сталъ пьянствовать и проводить все время въ обществѣ распутныхъ женщинъ, чѣмъ окончательно разрушилъ семейный миръ. Его безумное поведеніе и послужило первоначальнымъ поводомъ графу Муррею и его приверженцамъ поднять возстаніе противъ шотландской королевы, хотя причина возстанія заключалась въ опасеніи протестантовъ находиться подъ властію католическаго короля, — Дарнлей какъ католикъ. Шотландская королева съ умѣньемъ и энергіей потушила мятежъ и заставила инсургентовъ бѣжать за Твидъ подъ покровительство англійской королевы. Съ этого времени вся жизнь шотландской королевы представляетъ собой почти сплошной рядъ ошибокъ, заблужденій, борьбы и неудачъ.

Послѣдовавшая вскорѣ кровавая катастрофа съ Риччіо, фактически разрушила этотъ необдуманный бракъ Маріи съ Дарнлеемъ.

Секретарь Маріи, пьемонтецъ Давидъ Риччіо, былъ однимъ изъ тѣхъ ловкихъ и пронырливыхъ авантюристовъ, которыхъ Италія въ то время поставляла во всѣ страны. Знакомый съ литературой и искусствами, и настолько образованный и талантливый, что далеко превосходилъ «сѣверныхъ варваровъ», онъ въ интригахъ встрѣтилъ свое призваніе. Люди подобные ему весьма часто свои прямыя обязанности тѣсно связываютъ съ интересами общества «Al Gesu»^[100], главное управленіе котораго обрѣтается у подножія Капитоліи въ Римѣ. Но былъ-ли Риччіо агентомъ іезуитскаго ордена — сказать навѣрное нельзя; достовѣрно лишь то, что ловкій, вкрадчивый пѣвецъ и секретарь шотландской королевы усердно работалъ въ томъ направленіи, чтобы заставить свою повелительницу отрѣшиться отъ нейтралитета и вѣротерпимости по отношенію протестантовъ, и войти въ тѣсный политическій союзъ съ папой, испанскимъ королемъ Филиппомъ II, Гизами, говоря короче и опредѣленнѣе, — заставить ее явиться дѣятельной участницей въ «великой католической комбинаціи» того времени. Такъ же достовѣрно извѣстно, что итальянскій авантюристъ черезъ-чуръ пользовался довѣріемъ и милостію своей повелительницы, розыгрывая роль какъ бы дѣйствительнаго министра королевы, а помимо того, по отношенію къ гордымъ шотландскимъ баронамъ держалъ себя вызывающимъ образомъ, возбуждая въ нихъ зависть своимъ богатствомъ, роскошной обстановкой, и рѣзко выставляя на видъ превосходство своего ума и образованія.

Былъ-ли Риччіо любовникомъ Маріи доказательствъ не имѣется. Если Дарнлей и разсказывалъ, что онъ засталъ итальянца съ своей супругой въ такой позѣ, что о ихъ любовной связи не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія, довѣрять Дарнлею ни коимъ образомъ не приходится; онъ это говорилъ будучи пьянъ и въ той степени, что и самъ не понималъ, что говоритъ. Помимо того, имѣется крайне неправдоподобнымъ, что бы такая женщина, какъ Марія Стюартъ, могла бы отдаться такому некрасивому человѣку, какимъ былъ Риччіо, и тѣмъ болѣе въ то время, когда она носила подъ сердцемъ ребенка отъ красавца мужа, въ котораго за нѣсколько мѣсяцевъ до этого была такъ страстно влюблена. Однако, упрекъ Маріи по ея отношенію къ своему секретарю совершенно справедливъ, такъ какъ она не только, какъ шотландская королева, поступила весьма безтактно, избравъ своимъ самымъ довѣреннымъ лицомъ и совѣтчикомъ подозрительнаго иностранца, но какъ и жена поступала болѣе чѣмъ неблагоразумно.

VII.

Марія воспылала мщеніемъ и удовлетворила его. При преслѣдованіи убійцъ Риччіо, она выказала большую хитрость и энергію. Она заставила мужа отречься отъ своихъ сообщниковъ и позволить ихъ преслѣдовать. Благодаря этому, Дарнлей потерялъ всякое уваженіе. Способъ, которымъ погубила Марія своего супруга въ общественномъ мнѣніи, долженъ свидѣтельствовать, что прежняя безумная любовь шотландской королевы къ такой ничтожности обратилась въ сильную ненависть. Впрочемъ, она не заходила такъ далеко, чтобы открыто выражать свое чувство. Наоборотъ, она даже старалась своего супруга — этого глупаго юношу, обратить на истинный путь. Она разсчитывала, по окончаніи преслѣдованія убійцъ Риччіо, спокойно заняться внутренними дѣлами Шотландіи, и установить въ ней примиреніе враждующихъ партій. Вызвавъ своего своднаго брата, графа Муррея, изъ изгнанія, Марія, благодаря ему задержала на время успѣхъ коварныхъ интригъ Елисаветы въ Шотландіи.

Отношенія, въ которыхъ Марія находилась съ своимъ супругомъ, обнаружились, когда она 19 Іюня 1856 г. въ Эдинбургскомъ замкѣ родила сына Іакова VI-го, какъ короля Шотландіи и впослѣдствіи Іакова І-го, какъ короля Великобританіи, — одинъ изъ самыхъ ничтожныхъ и жалкихъ королей^[101], которые когда-либо возсѣдали на престолѣ, Іаковъ VI свой королевскій дебютъ началъ съ того, что не только самымъ позорнымъ образомъ покинулъ свою несчастную мать, но отъ ея врага, мучительницы и убійцы принялъ милостыню, въ видѣ постоянной субсидіи. За отрубленную голову своей матери онъ принялъ въ уплату англійское золото. Помимо того, этотъ король внесъ свое имя въ лѣтописи Содома.

Послѣ счастливыхъ родовъ Маріи, Дарнлей, согласно шотландскимъ обычаямъ, немедленно призналъ новорожденнаго своимъ законнымъ сыномъ. При этомъ, по разсказу лорда Герриса, одного изъ самыхъ преданныхъ приверженцевъ королевы, разыгралась такая сцена.

— Му lord, — обратилась Марія къ Дарнлею, которая была настолько безтактна, что и въ эту минуту не могла позабыть подозрѣнія супруга въ этой непозволительной ея связи съ Риччіо, — Богъ даровалъ вамъ и мнѣ этого сына. Этотъ сынъ ничей другой, какъ вашъ сынъ, и я желаю, чтобы всѣ присутствующіе здѣсь лорды и дамы были свидѣтелями моихъ словъ.

Дарнлей покраснѣлъ и, ничего не отвѣтивъ, поцѣловалъ ребенка.

Королева Марія обратилась къ Вилліаму Стандену:

— Вотъ принцъ, который, я надѣюсь, соединитъ впервые своей головѣ и шотландскую и англійскую короны.

— Какъ, Madame, — воскликнулъ въ изумленіи тотъ, къ кому она обратилась, — развѣ этому ребенку отъ Вашего Величества и своего отца придется наслѣдовать англійскую корону?

— Кто знаетъ! Его отецъ разбилъ мнѣ сердце! — снова безтактно добавила она.

— Такъ-то вы держитесь обѣщанія забыть и простить? — замѣтилъ ей Дарнлей.

— Я простила все — продолжала Марія, — но забыть всего могу. Если-бы пистолетъ, который направилъ въ меня Фокансайдъ^[102], выстрѣлилъ, что бы было изъ этого ребенка, меня и васъ? Одинъ Богъ знаетъ!

— Королева, все это дѣла прошлыя, — замѣтилъ супругъ.

— Да, желательно, чтобы они болѣе не повторялись, — отвѣтила сухо королева.

Въ этой сценѣ между мужемъ и женой было бы напрасно искать откликовъ любящаго сердца. Разрывъ былъ на лицо, да и миновать его было весьма трудно. Правда, впослѣдствіи явились попытки къ примиренію, и надо отдать полную справедливость королевѣ, она по отношенію къ бѣшеному и грубому Дарнлею выказала весьма и весьма много и терпѣнія и вниманія, но онъ былъ настолько глупъ и грубъ, что вновь нанесъ ей обиду. Въ декабрѣ происходили крестины сына, но Дарнлей не захотѣлъ на нихъ присутствовать. Впрочемъ, его отсутствіе объяснялось тѣмъ, что при этомъ крестный отецъ, графъ Ботвель, будетъ играть главную роль, то ему, Дарнлею, котораго называютъ «королемъ» и который отецъ новорожденнаго, пришлось бы играть роль самаго незамѣтнаго статиста.

Въ Гринвичскомъ дворцѣ, гдѣ во время родовъ шотландской королевы пребывала англійская королева, спустя шесть дней, послѣ только что описанной нами характеристичной сцены, происшедшей въ родильной комнатѣ, расположеннаго на скалѣ Эдинбургскаго замка, разыгралась не менѣе характерная сцена.

Шотландская королева послала Джемса Мельвиля оповѣстить свою «добрую сестру» о рожденіи сына. Въ тотъ вечеръ, какъ пріѣхалъ посолъ, въ гринвичскомъ дворцѣ Елисавета, какъ это полагалось, отличалась въ танцахъ. Сесиль, наклоняясь, сообщилъ ей на ухо новость. Она произвела на нее впечатлѣніе, какъ ударъ грома. Не докончивъ кадрили, Елисавета упала на стулъ, закрывъ лицо руками. Ее грызъ червь зависти. Когда изумленныя придворныя дамы окружили королеву, она, обратясь къ нимъ, воскликнула:

— Шотландская королева стала матерью премиленькаго мальчика, а я засохшій стебель!

Но сброшенная маска была надѣта въ тотъ же день.

— Радостная вѣсть, которую вы мнѣ принесли, — отвѣтила она представившемуся на слѣдующее утро послу Мельвилю, — излѣчила меня отъ болѣзни, которой я страдала почти четырнадцать дней. Передайте вашей государынѣ, что никто болѣе меня не можетъ быть обрадованъ этимъ извѣстіемъ.

Посолъ отъ имени своей королевы просилъ англійскую королеву быть крестной матерью новорожденнаго.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ, — отвѣтила Елисавета.

— Это, — заявилъ посолъ, — представитъ удобный случай вашему Величеству видѣть мою государыню, какъ вы уже нѣсколько разъ высказывали такое желаніе.

— Да, да, если только позволятъ мои занятія — отвѣтила Елисавета, съ самымъ любезнымъ смѣхомъ, какимъ только умѣла смѣяться.

VIII.

Если вѣрить одному изъ числа тѣхъ шпіоновъ и доносчиковъ, которыхъ Елисавета держала въ Шотландіи подъ разными предлогами и разныхъ титуловъ, — Марія въ послѣдніе мѣсяцы своей беременности рѣшила развестись съ Дарнлеемъ. Для нея было бы лучше, если бы она не ограничивалась этимъ рѣшеніемъ, а осуществила бы его на дѣлѣ. Возможно, что ее отклонили отъ этого церковныя затрудненія, сопряженныя съ этимъ дѣломъ.

На послѣдніе мѣсяцы и недѣли предъ ея родами — какъ увѣряютъ ея обвинители, особенно ученый Бухананъ, отплатившій Маріи за ея многократныя милости и благодѣянія къ нему самою черною неблагодарностію, — падаетъ время увлеченія королевы Джемсомъ Генстундомъ, графомъ Ботвелемъ. Но доказательства, приводимыя въ пользу этого предположенія, настолько слабы, что на основаніи ихъ нельзя составить рѣшительно никакого заключенія. Правда, что въ это время завязываются близкія отношенія между Маріей и названнымъ лордомъ, но эти отношенія, безъ всякой натяжки можно объяснить чисто политическими мотивами. Ботвель принадлежалъ къ фамиліи могущественнѣйшихъ владѣтелей страны и, какъ штатгальтеръ пограничной съ Англіей провинціи, занималъ очень видный постъ; кромѣ того, онъ отличался и ревностію, и усердіемъ, и дѣятельностью въ защитѣ интересовъ шотландской королевы. Нельзя забывать, что могущество этой послѣдней всецѣло зависѣло отъ умѣнья поддерживать надлежащее равновѣсіе между различными дворянскими партіями. По тому-то королева съ самаго начала и обратила свое вниманіе на Ботвеля, какъ на человѣка, который могъ быть надежнымъ вождемъ горячо преданныхъ ей ея сторонникомъ противъ другой партіи, имѣвшей своихъ предводителей въ лицѣ Муррея и Мортона. Однако, она жестоко ошиблась въ своихъ разсчетахъ. Это былъ второй изъ самыхъ несчастныхъ моментовъ въ ея жизни, когда она рѣшилась вполнѣ довѣриться человѣку, который въ безнравственности соревновалъ съ своими товарищами-баронами, а властолюбіемъ и вѣроломностію превосходила ихъ всѣхъ. Въ его характерѣ была только одна привлекательная черта, онъ не былъ лицемѣромъ; творилъ всякое зло смѣло, открыто, и пренебрегалъ драпироваться тогою религіозной ревности, какъ не стѣснялись поступать прочіе лорды. Такъ же, какъ и они, Ботвель смотрѣлъ на исконную шотландскую анархію, какъ на принадлежащій ему по праву рыбный прудъ («he had all his hopes depending upon the public disturbence»), — по выраженію современника, хорошо знавшаго графа; онъ закидывалъ свою сѣть и тянулъ ее среди бѣлаго дня, съ дерзостію, не имѣвшею себѣ подобной.

Странно! Относительно нравственной стороны этого человѣка, погибшаго, въ концѣ-концовъ, въ датской тюрьмѣ не существуетъ различія въ мнѣніяхъ. Всѣ считаютъ его закоснѣлымъ развратникомъ и бандитомъ. Дошедшія же до насъ свѣдѣнія относительно его внѣшняго вида прямо противорѣчатъ одно другому. Однѣ изъ нихъ, этихъ свидѣтельствъ, рисуютъ намъ его съ юношески прекрасною и мужественно внушительною наружностію, съ мягкими и вкрадчивыми манерами, въ совершенствѣ изучившимъ искусство нравиться женщинамъ, словомъ, патентованнымъ шотландскимъ Донъ-Жуаномъ. Другія, напротивъ, представляютъ его некрасивымъ, одноглазымъ, съ грубыми, неловкими манерами. Кажется, истина лежитъ въ золотой срединѣ; а именно, что онъ не былъ ни Адонисомъ, ни Синей Бородой, но во всякомъ случаѣ, въ немъ было что-то притягивающее, очаровывавшее. Въ противномъ случаѣ для насъ будетъ непонятно то обстоятельство, что и послѣ его паденія у него осталось масса приверженцевъ даже среди людей, не принадлежавшихъ къ его клану, и они всюду слѣдовали за осужденнымъ и преслѣдуемымъ изгнанникомъ, не имѣвшимъ и тѣни ни прежняго величія, ни силы.

Уголовныя дѣла всѣхъ странъ доказываютъ, что неисправимо закоренѣлые злодѣи производятъ обоятельное вліяніе на окружающее ихъ общество, и что отчаянная, перешедшая всякія границы преступность, обладаетъ какою-то сатанинскою неотразимою властью.

Иначе для насъ осталась бы необъяснимою неограниченная власть Ботвеля надъ Маріей. Было бы смѣшно отрицать, или умолять значеніе этой власти. Также и оспаривать виновность и моментъ преступленія въ отношеніяхъ королевы къ бандиту, значило бы принимать на себя смѣлость, которая, навѣрное, должна потерпѣть фіаско, кромѣ того случая, если подлинные оригиналы корреспонденціи между Маріей и Ботвелемъ, быть можетъ, и появятся, что, впрочемъ, въ высшей степени невѣроятно.^[103]

По словамъ враговъ Маріи, интермедія къ ея любовной связи съ Ботвелемъ падаетъ на зиму 1565—66 года. Въ это же время оказывается, что графъ бандитъ домогался руки лэди Джени Гордонъ, и королева усердно содѣйствовала заключенію между ними брачнаго союза, который и состоялся въ концѣ февраля 1566 года. Теперь невольно является вопросъ: возможно-ли, чтобы влюбленная, или пусть только что влюблившаяся женщина могла заботиться о томъ, чтобы какъ можно скорѣе женить своего возлюбленннаго на другой? Никто, сколько-нибудь знающій женщинъ, не отвѣтитъ утвердительно на этотъ вопросъ.

Но къ чему предлагать вопросы и ожидать отвѣтовъ касательно этой, по существу дѣла, совершенно безразличной проблемы? Отдалась-ли въ своемъ роковомъ увлеченіи Марія Ботвелю нѣсколькими мѣсяцами ранѣе или позже, это весьма мало, если нисколько не измѣняетъ положенія дѣла. Важенъ самый фактъ, фактъ котораго не могло бы извратить^[104] адвокатское искусство всего міра.

Достовѣрно то, что королева, едва оправившись послѣ родовъ, вступила въ интимныя отношенія, уже какъ женщина, съ тѣмъ самымъ Ботвелемъ, котораго она осыпала знаками милости, какъ королева. Ея отношенія къ Ботвелю были, какъ извѣстно, таковы, что онъ долженъ былъ быть смѣлѣе въ своихъ дерзкихъ стремленіяхъ и преступныхъ замыслахъ. Безъ сомнѣнія, дѣтски упрямый капризникъ Дарнлей по мѣрѣ силъ исполнялъ свою обязанность, заставляя жену все болѣе и болѣе раскаиваться въ томъ, что она вышла замужъ за «пустую статую». Но ни это обстоятельство, ни тайныя возмущенія дворянской фракціи, состоящей изъ приверженцевъ Елисаветы, нисколько не оправдываютъ того, что Марія частію допустила, а частію самолично устроила въ послѣдніе мѣсяцы 1566 и первые 1567 года.

Ея поведеніе не могло быть болѣе подозрительнымъ чѣмъ было, но оно не было бы такимъ, если бы она въ началѣ 1566 года не запуталась въ сѣти Ботвеля. Становясь на точку зрѣнія вѣрованій того времени, для объясненія образа дѣйствій королевы, мы должны будемъ сказать, что она была околдована. Словно потерявшая и разумъ и волю, она идетъ всюду по зову бандита, который дерзко протягиваетъ руку къ шотландской коронѣ.

Очень вѣроятно, что Ботвель, убивая Дарнлея, совершалъ это не только ради личныхъ разсчетовъ, но также и въ интересахъ расположенной къ Англіи дворянской партіи, такъ что соучастниками его въ этомъ преступленіи можно считать и Мортона, и Левингтона и многихъ другихъ лордовъ, неисключая и Муррея. Несомнѣнно, что Марія, притворно примирившись съ мужемъ въ то время, когда онъ выздоравливалъ отъ оспы въ Глазгау, водворила его въ церковный домъ, находившійся въ полѣ за стѣнами^[105], Эдинбурга причемъ мѣсто и домъ оказались какъ бы нарочно приспособленными для убійственныхъ плановъ Ботвеля.

Не менѣе твердо констатированъ и тотъ фактъ, что королева вечеромъ 9 февраля 1567 года провела нѣсколько часовъ въ спальнѣ больного Дарнлея, тогда какъ въ подвалѣ шли послѣднія приготовленія къ катастрофѣ. И вотъ, въ то время, когда Марія танцовала въ банкетномъ залѣ въ Голирудѣ, послѣ полуночи домъ вмѣстѣ съ Дарнлеемъ взлетѣлъ на воздухъ.

Разсказывая объ этомъ фактѣ, я не хочу доказать, что королева знала кровавые планы Ботвеля, и, что она помогала ихъ осуществленію вполнѣ добровольно и сознательно. Нѣтъ; только одно должно и можетъ быть доказано, что она въ данное время, какъ лишенная воли, была покорнымъ орудіемъ въ преступныхъ рукахъ Ботвеля.

Въ самомъ дѣлѣ, до сихъ поръ не найдено доказательствъ виновности Маріи въ смерти ея мужа, да и едвали они будутъ найдены когда бы то ни было. Правда, какъ извѣстно, когда королева жила въ плѣну въ Англіи, Муррей и его партія вызвались представить такія доказательства и, по мнѣнію коммиссаровъ королевы Елисаветы, дѣйствительно, представили ихъ. Но само собою понятно, что эти доказательства были признаны удовлетворительными только съ точки зрѣнія этихъ коммиссаровъ, которые были не болѣе, какъ послушнымъ орудіемъ Бурлейха (Burleighs) и Вальсингама.

Въ чемъ же состояли упомянутыя доказательства? Въ содержимомъ, такъ называемаго «серебрянаго» ящика, который Марія подарила Ботвелю и въ которомъ онъ хранилъ полученныя отъ нея письма и сонеты. Положительно извѣстно, что бандитъ получалъ отъ королевы письма и сонеты; но подлинные-ли документы — дѣйствительно заключавшіеся въ «серебряномъ» ящикѣ — были вскрыты и прочитаны въАнгліи Мурреемъ? Никто не можетъ утверждать этого съ достаточнымъ основаніемъ. Муррей и его сообщники располагали, вѣроятно, не оригиналами, а поддѣльными копіями, и напрасно уполномоченные повѣренные Маріи требовали показать оригиналы, какъ и напрасно требовали, чтобы сняли съ нихъ копіи и прочитали ихъ Маріи, по крайней мѣрѣ, чтобы она могла, такимъ образомъ, заявить, насколько эти документы подлинны или ложны.

Только лишенный всякаго чувства справедливости человѣкъ найдетъ достаточными подобнаго рода письменныя доказательства. Принципамъ Елисаветы ничуть не противорѣчило то, что королева шотландская была бы придана какимъ бы то ни было путемъ виновною въ убійствѣ мужа, — и, такимъ-то образомъ, бумаги «серебрянаго ящика» пріобрѣли оставшійся за ними навсегда авторитетъ непререкаемой подлинности. Марія, съ всей стороны, до конца жизни утверждала, что она не была сообщницей убійственныхъ замысловъ Ботвеля, а что выставленныя противъ нея въ качествѣ доказательства бумаги, которыхъ ей отнюдь нельзя было видѣть, — были если не цѣликомъ, то большею частію фальшивы. Кому извѣстно коварство и безсовѣстность политики Берслея и Вальсингама и подлость шотландскихъ сторонниковъ этихъ англійскихъ министровъ, тотъ безъ малѣйшаго колебанія допуститъ возможность, или достовѣрную вѣроятность, если не сказать, несомнѣнную реальность этой задуманной и приведенной въ исполненіе поддѣлки. Для такого субъекта, какъ Левингтонъ, это было бы простой шуткой, а между тѣмъ Берслей или Вальсингамъ ни на одно Мгновеніе не забывали подстрекать къ этому Левингтона.

IX.

Если вопросъ о виновности Маріи въ убійствѣ мужа и могъ бы быть рѣшенъ въ ея пользу, то ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть такъ рѣшенъ другой вопросъ: сознательно или не сознательно приняла шотландская королева то положеніе, которое поставило ей это убійство.

Она такъ себя держала и относилась къ этому положенію, что необходимо вызываетъ увѣренность въ своемъ сообщничествѣ съ Ботвелемъ. Это и есть то пятно на шотландской королевѣ, которое нельзя ни смыть, ни вытравить.

Нельзя, конечно, винить Марію, что она не захотѣла 10-го февраля 1567 года розыгрывать роль безутѣшно вдовы. Ея натура была чужда этой отвратительной черты, она не Елисавета, которая, если бы, она была на ея мѣстѣ, не преминула бы проливать крокодиловы слезы надъ трупомъ Дарнлея. Марія не могла или не хотѣла этого сдѣлать. Но она не права противъ обязательнаго приличія тѣмъ, что допустила устроить своему мужу самыя небрежныя похороны. Не вспоминалъ-ли каждый при этомъ, съ какимъ усердіемъ та же Марія заботилась, чтобы останкамъ Риччіо была отдана послѣдняя память, и какъ она энергично вела розыски убійцъ итальянскаго пѣвца съ тѣмъ, чтобы отомстить имъ. Возбужденное же слѣдствіе объ убійствѣ ея мужа — велось весьма медленно, вяло и вообще весь процессъ походилъ на комедію. Она, впрочемъ, поступила еще хуже: въ то время, когда, такъ сказать, каждый указывалъ пальцемъ на Ботвеля, какъ на убійцу Дарнлея, когда вывѣшенныя на стѣнахъ объявленія публично обвиняли его въ убійствѣ, шотландская королева не старалась даже скрывать своего расположенія къ этому бандиту.

Это былъ безпримѣрный соблазнъ. Вскорѣ же затѣмъ свѣтъ сталъ свидѣтелемъ новаго, несравненно болѣе крупнаго скандала, въ которомъ преступленіе какъ бы возводилось въ принципъ. Шотландская королева открыто вышла замужъ за явнаго убійцу своего мужа.

Исторія этого брака цѣлый омутъ преступленій противъ общественной нравственности и полна позора.

Безспорно, королева была жертвою коварныхъ и кровавыхъ замысловъ Ботвеля, но вотъ вопросъ: была-ли она невольною жертвой? Даже самое смутное чувство справедливости не подскажетъ утвердительнаго отвѣта. Какой даже апологетъ рѣшится серьезно доказывать дѣйствительность этого мнимо-насильственнаго нападенія Ботвеля на Марію, 4 апрѣля 1567 года? А затѣмъ и мнимый увозъ ее въ Дунбаръ? Кто станетъ завѣдомо лгать, что королева не могла защититься силою, и силою, понятно, матеріальною противъ матеріальной силы бандита? И раньше и позже этого происшествія она не разъ и вполнѣ доказала, что обладаетъ способностью и энергіей распутывать сложнѣйшее сплетеніе обстоятельствъ и прокладывать себѣ путь черезъ всякія препятствія. Если она, послѣ трагической смерти Риччіо, сумѣла бѣжать изъ Голируда, а затѣмъ изъ такого строгаго заключенія, какъ Лохлевенъ, то какъ же у нее недостало смѣлости и находчивости уйти въ апрѣлѣ 1567 года изъ Дунбара? Суть въ томъ, что она этого не хотѣла. Она желала какъ разъ противнаго — стать женою овладѣвшаго ея сердцемъ и умомъ негодяя и разбойника. Съ безстыдною поспѣшностію было приступлено къ совершенію преступнаго брака и какъ только Ботвель получилъ офиціальный разводъ съ своею женой, вдова Дарнлея 15 мая отдала передъ алтаремъ свою руку убійцѣ своего мужа.

Утромъ слѣдующаго дня на воротахъ оказался написаннымъ слѣдующій пентаметръ Овидія:

«Mense malas niaio nubere vulgus ait» *).

• ) «Распутныя женщины, выходятъ замужъ обыкновенно въ маѣ».

Конечно, до извѣстной степени безумную шотландскую королеву, по отношенію къ убійству Дарнлея и ея брака съ Ботвелемъ, можетъ извинить поведеніе шотландскаго дворянства. Призвавъ даже на помощь всю свою хитрое: и вліяніе, королева и ея супругъ-бандитъ все-таки же не и состояніи были-бы свести свое преступленіе на какое-то пусто и ничтожное нарушеніе закона, если бы имъ и посредственно, и непосредственно не оказало поддержку громадное большинство шотландской аристократіи.

Сообщники Ботвеля и большинство аристократіи не только объявили убійцу свободнымъ, но эта шайка лордовъ пошла еще далѣе. Вечеромъ 19-го апрѣля они въ числѣ двадцати восьми человѣкъ, а именно: восьми католическихъ и протестантскихъ прелатовъ и двадцати протестантскихъ и католическихъ графовъ, бароновъ, лордовъ и лердовъ составили торжественное собраніе, на которомъ постановили приговоръ въ пользу Ботвеля, а затѣмъ подписали и приложили къ нему печать.

Въ первой части этого весьма характеристичнаго акта они удостовѣярютъ «словомъ честнаго человѣка» и «честью дворянина», что графъ Ботвель неповиненъ въ убійствѣ Дарнлея; во второй же части — подаютъ королевѣ совѣтъ, «въ уваженіе отличныхъ качествъ и отмѣнной услуги Ботвеля», сочетаться съ нимъ бракомъ.

Весьма понятно, что подобный приговоръ еще болѣе утвердилъ королеву въ ея безумномъ намѣреніи. Не менѣе ясно и то, что все это было подстроено Ботвелемъ, и должно было получить сочувственную поддержку партіи, состоявшей на англійскомъ жалованьи и желавшей гибели Маріи. Одно только странно, что это постановленіе (19 апрѣля) подписали епископъ Россъ и лордъ Геррисъ, которые, по крайней мѣрѣ впослѣдствіи, заявили себя непоколебимо вѣрными приверженцами своей королевы. Одно изъ двухъ: или они не были увѣрены въ преступности Ботвеля, что крайне неправдоподобно, или для шотландскаго дворянства различіе между правомъ и неправіемъ было до того неясно, что даже лучшіе его представители не понимали этого. Послѣднее предположеніе очень вѣроятно.

Едва только Марія такъ позорно скомпрометировала себя и безповоротно запуталась въ сѣтяхъ, разставленныхъ Бурлейхомъ, какъ противъ «наложницы убійцы Ботвеля» вспыхнуло возстаніе. Уже въ іюнѣ большая часть бароновъ взялась за оружіе. «Они, какъ прекрасно замѣчаетъ Вальтеръ-Скотъ, бросили несчастную королеву въ объятія Ботвеля, они оставили ее на произволъ этого „негодяя“, не изломавъ ни одного копья и не зазубривъ ни одного меча въ ея защиту; но какъ только Марія неразрывными узами стала прикована къ злодѣю, они тотчасъ забили тревогу». Если вѣрить показаніямъ мятежниковъ, возстаніе было открыто вначалѣ только противъ мужа королевы, но, какъ само собою понятно, спустя мѣсяцъ послѣ злополучной свадьбы съ Ботвелемъ, Марія не могла еще отдѣлить свою участь отъ судьбы мужа. Слѣдствіемъ этого было то, что войско королевы, собранное на керберійскихъ высотахъ, разсѣялось, Ботвель бѣжалъ, а королева 5-го іюня была захвачена въ плѣнъ возставшими лордами. Ботвель изъ бандита превратился въ пирата, у береговъ Норвегіи попался въ руки датчанъ и закончилъ свою обильную преступленіями жизнь въ казематѣ Мальмё. Торжествующіе мятежники заключили плѣненную королеву въ расположенную на островѣ крѣпость Лохлевенъ и поручили ее строгому надзору ея глубокой — ненавистницы леди Маргаритѣ Дугласъ, урожденной Эрсбинъ, бывшей метрессы Іакова V-го и матери Муррея. Муррей, за малолѣтствомъ сына Маріи, провозглашенъ былъ регентомъ Шотландіи. Такимъ образомъ, политика Елисаветы вполнѣ восторжествовала въ Шотландіи. Регентъ страны былъ de facto только намѣстникомъ англійской королевы. Муррей и его приверженцы пошли еще далѣе. Они объявили такъ именуемую «Лохлевенскую плѣнницу» недостойною и лишенною престола и поручили грубому Линдсею заставить ее подписать актъ отреченія отъ престола въ пользу ея малолѣтняго сына Іакова, котораго провозгласили шотландскимъ королемъ подъ именемъ Іакова VI. Всѣ старанія заключенной королевы возстановить свои права не повели ни къ чему. Она могла только опротествовать это отреченіе, какъ насильственно исторгнутое отъ нея. На ея покорныя и неоднократныя просьбы — допустить оправдаться противъ взведенныхъ на нее обвиненій передъ парламентомъ, никто не обращалъ ни малѣйшаго вниманія. Реформатскія кафедры громили плѣнницу ругательствами и проклятіями. Ноксъ и другіе проповѣдники съ пѣною на губахъ требовали смерти Маріи, Представители «религіи любви», по обыкновенію, позабыли завѣтъ «состраданія и любви къ ближнему».

Королева была опозорена, унижена и въ плѣну; но она не считала и не чувствовала себя побѣжденной. Воспоминаніе роковой Ботвеліады, должно быть, ее угнетало по временамъ, но она, со свойственною ей эластичностью духа, сопротивлялась этому гнету, и на зло этой злой владѣтельницѣ замка поднимала свою голову такъ высоко и гордо, какъ едва-ли когда и какая-либо королева такъ держала.

Скоро леди Дугласъ получила новый поводъ къ злобѣ и досадѣ. Ея плоть и кровь возстали противъ нея: ея восемнадцатилѣтній сынъ Георгъ Дугласъ принялъ участіе въ плѣнницѣ и сталъ агитировать въ пользу ея освобожденія. Но имъ руководила въ данномъ случаѣ не романтическая любовь, о которой такъ трогательно повѣствуетъ Вальтеръ-Скоттъ въ своемъ прекрасномъ романѣ «The abbot». Молодой человѣкъ былъ жаденъ, какъ, быть можетъ, никогда не былъ жаденъ самъ Вальтеръ Скоттъ, и на освобожденіе Маріи смотрѣлъ, какъ на весьма выгодный гешефтъ. При содѣйствіи пажа своей матери, Вилли Дугласа, — вѣроятно своего брата съ лѣвой стороны, — онъ подготовилъ бѣгство королевы изъ Лохлевенскаго замка, каковое 1 мая 1568 года, подъ покровомъ ночной темноты, состоялось вполнѣ благополучно.

Вырвавшись на свободу, Марія немедленно собрала вокругъ себя свое войско и тѣмъ доказала, что, вопреки Мнѣнію шотландцевъ, или большинству изъ нихъ, она не та «слабая женщина», какою ее разславляли на весь свѣтъ фанатическіе бонзы. Однако, бароны, которые привели къ ней своихъ вассаловъ, отличались больше усердіемъ и храбростію, чѣмъ способностію. Пропуская мимо ушей предостереженіе болѣе дальновидныхъ людей, они поторопились ускорить развязку своего дѣла, и 13-го мая, при Лангсидѣ, приняли бой съ отрядомъ Муррея, въ которомъ потерпѣли полное пораженіе. Королева вынуждена была спасаться бѣгствомъ и спустя два дня достигла аббатства Дундреннанъ. Здѣсь у нея созрѣло роковое рѣшеніе — искать пристанища и защиты въ Англіи, т. е., иначе--отдаться въ руки своего злѣйшаго врага. Тщетно лордъ Геррисъ уговаривалъ королеву не покидать Шотландіи. Дерзкая прокламація, которую Муррей издалъ въ Валь штатѣ -Лангсидѣ противъ побѣжденной сестры дошла въ Дундреннанъ и произвела такое сильное впечатлѣніе на Марію, какъ будто вся дочка Шотландіи горѣла подъ ея ногами. Она написала Елисаветѣ, «что уповаетъ только на Бога и на нее — свою кузину», и 16-го мая отправилась въ рыбачьей лодкѣ изъ Дундреннана по Сольвею въ Варкингтонъ, находящійся въ Кумберландѣ.

Спустя 10 дней въ замкѣ Корлейсль ее уже привѣтствовали именемъ королевы лордъ Скронъ и сэръ Нолисъ, но въ такой холодно-вѣжливой формѣ, что Маріи сразу стало ясно, какъ жестоко она ошиблась въ своихъ разсчетахъ — найти у Елисаветы покровительство и помощь. Скронъ и Нолисъ такъ писали своей повелительницѣ: «Изъ рѣчей королевы шотландской слѣдуетъ заключить, что у нея изобрѣтательный умъ и она обладаетъ краснорѣчіемъ, а также, какъ намъ кажется, и высокою душой и большою энергіей». Это прозвучало въ ушахъ Елисаветы весьма непріятно. Но ненавистная кузина-соперница уже находилась въ ея власти, и это было самое главное. Елисавета рѣшила, что ни подъ какимъ видомъ Марія не должна была возвращаться въ Шотландію, гдѣ послѣ ея бѣгства Муррей, Мортонъ и К^о являются уже полными хозяевами. Но, чтобы не вызывать какихъ-либо враждебныхъ дѣйствій со стороны Франціи и отстранить всяческое заступничество за Марію, она дѣлала видъ, что Марія пользуется полною свободой и своими правами. Въ дѣйствительности же рѣшила, смотря по обстоятельствамъ, плѣненную королеву выдвигать впередъ или отодвигать на задній планъ, вести съ нею переговоры, держать ее «пугаломъ» по отношенію къ шотландскимъ баронамъ, когда тѣ черезчуръ расхрабрятся; говоря короче, обратить ее въ подходящее и услужливое орудіе своей политики.

Какъ рѣшено, такъ и сдѣлано. Едва Марія Стюартъ вступила на англійскую землю--она стала плѣнницей, хотя при ней былъ оставленъ небольшой штатъ придворныхъ, которыхъ она содержала на свою вдовью пенсію, получаемую изъ французскаго казначейства. Можетъ показаться болѣе суровымъ, но на самомъ дѣлѣ было бы гораздо менѣе жестоко, еслибы Елисавета съ самаго начала подвергла свою кузину строжайшему аресту. Благодаря этому плѣнница была бы лишена возможности вести противъ своего врага многолѣтнюю борьбу, которая, по необходимости, должна была разразиться ужасною катастрофой. Что Марія была права, ведя эту борьбу, это внѣ всякаго сомнѣнія. Посаженному въ клѣтку соколу можно сто разъ твердить что онъ долженъ покориться судьбѣ и терпѣливо переносить все выпавшее на его долю; но соколъ все-таки васъ не будетъ слушать и не перестанетъ пытаться такъ или иначе сломать ужасную клѣтку.

X.

Но клѣтка была крѣпка. Соколъ сначала только поломалъ себѣ крылья, а затѣмъ разбился на смерть о ея желѣзные прутья.

Девятнадцать лѣтъ пришлось питаться Маріи горькимъ тюремнымъ хлѣбомъ. По капризу Елисаветы, ее переводили изъ одной тюрьмы въ другую, затѣмъ въ третью, въ четвертую, въ пятую и въ шестую, и часто въ суровую зиму.

Никто не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на слабѣющее съ каждымъ днемъ здоровье плѣнницы, благодаря неудобнымъ, холоднымъ и сырымъ помѣщеніямъ. Фатерингай былъ послѣднею станціей на ея жизненномъ пути, мрачный пуританинъ Аміасъ Паулетъ — ея послѣднимъ тюремщикомъ.

Къ чести несчастной женщины должно сказать, что она въ заключеніи долго, настойчиво и съ достоинствомъ боролась съ своимъ врагомъ, отстаивая свои права. Несмотря на всѣ разочарованія и недуги, она все-таки разсчитывала примириться, достойно ея званію, съ Елисаветой. Если ея сердце и обливалось желчью досады, то вѣдь поступить иначе она и не могла? Она видѣла, какъ всѣ ея планы разбиваются въ прахъ и должна была знать, что ея друзья гибнутъ на эшафотѣ, страдаютъ въ заточеніи, изнемогаютъ въ изгнаніи. Ея воображеніе было подавлено, духъ угнетенъ, тѣло истощено. Она преждевременно состарилась, волосы порѣдѣли, желудокъ отказывался переваривать пищу, а опухшія ноги — поддерживать тѣло и двигаться. Ея тюремщица нанесла ей самый тяжелый ударъ, отнявъ у нея сына, ея единственное дитя.

Марія ошиблась и въ своемъ сынѣ: Іаковъ ѴІ-й — не пріискивая другого выраженія — продалъ свою мать королевѣ англійской за нѣсколько тысячъ фунтовъ стерлинговъ ежегодной пенсіи, заключивъ тайное обязательство ничего не предпринимать въ пользу заключенной. Безсердечный человѣкъ игнорировалъ сыновними обязанностями съ неслыханнымъ цинизмомъ; онъ позволялъ себѣ такъ отзываться о своей матери: «пусть она и захлебнется въ томъ пивѣ, которое сама заварила».

Этотъ Іаковъ I, какъ король Англіи и Шотландіи, прибывъ въ апрѣлѣ 1603 г. изъ своего бѣднаго шотландскаго королевства въ Англію, привелъ въ изумленіе англичанъ своею непривлекательною физіономіею и фигурою. Можно утвердительно сказать, что когда Шекспиръ въ томъ же 1603 г. оканчивалъ своего Гамлета, Іаковъ І-й — эта каррикатура на короля, этотъ ученый идіотъ съ отвратительнымъ слюнявымъ ртомъ, заика и жалкій трусъ — и заставилъ великаго поэта вложить въ уста Гамлета слѣдующія слова: «А vice of kind!». «А kind of sheeds and parches!»^[106]

Только однажды весь гнѣвъ и негодованіе, которые многими годами собирались и таились въ сердцѣ несчастной страдалицы, наконецъ переполнили чашу ея терпѣнія, и неожиданно вылились наружу въ формѣ того знаменитаго письма, которое Марія написала Елисаветѣ въ ноябрѣ 1584 года. Въ немъ она срываетъ съ своей лицемѣрной непріятельницы маску дѣвственности и въ самыхъ рѣзкихъ выраженіяхъ обличаетъ ее во всевозможныхъ видахъ безстыдства и распутства, въ какихъ Елисавета, по расказамъ ея статсъ-дамы, графини Сюльсбери, практиковалась съ Лейчестеромъ, Гаттономъ, Симье и герцогомъ Алансонскимъ. Въ этомъ обличеніи нашли себѣ подобающее мѣсто и безграничное тщеславіе и дикая вспыльчивость дочери Генриха VIII-го.

Вѣроятно, это письмо не дошло по назначенію; шпіоны, которыми Барлэ и Вальсингамъ окружили королеву Елисавету, успѣли его перехватить. Англійскіе министры сочли Совершенно излишнимъ разжигать еще пуще гнѣвъ своей повелительницы, что и въ дѣйствительности было совершенно излишнимъ. Елисавета и безъ того вполнѣ достаточно ненавидѣла свою плѣнницу за тѣ непріятности, которыя она ей причиняла, такъ безцеремонно затрагивая ея права. Но на ряду съ этимъ англійская королева и боялась своей ненавистной плѣнницы, и имѣла на то достаточное основаніе. Марія и въ плѣну продолжала быть надеждой англійскихъ католиковъ, союзницей папы, Гизовъ и короля испанскаго, которые не только допивались отнять у Елисаветы англійскую корону, но и замышляли на ея жизнь. Такъ, напр., Филиппъ II (король Испаніи) не разъ обсуждалъ съ своимъ государственнымъ совѣтомъ, какимъ способомъ удобнѣе отправить на тотъ свѣтъ англійскую королеву; а алчный до крови іезуитизмъ, (утвердившій свое реноме колоссальными ужасами Варфоломеевской ночи, находился въ полномъ разцвѣтѣ своего могущества, о чемъ и не преминулъ заявить 10 іюня 1584 года, когда смертельная пуля Бальтазара Жераро изъ Дельфъ пробила грудь Вильгельма Оранскаго.

Слѣдуетъ предположить, что Елисавета въ 1567 году не только вѣрила въ возможность вторженія испанцевъ и, попутно съ этимъ, въ возстаніе англійскихъ католиковъ, но и что эта опасность подготовляется интригами Маріи и ея приверженцами. Не менѣе вѣрила англійская королева наговорамъ своихъ министровъ, что фортингайская плѣнница принимаетъ близкое участіе въ заговорѣ на ея жизнь, во главѣ котораго стоитъ Бабингтонъ, и что проэктъ этого заговора выработанъ испанскимъ королемъ и тѣсно связанъ съ вторженіемъ испанцевъ въ Англію.

Сомнѣнія въ существованіи подобнаго заговора быть не можетъ; но онъ, во всякомъ случаѣ, былъ раздутъ безсовѣстнымъ Вальсингамомъ до гиперболическихъ размѣровъ, съ ближайшею цѣлью погубить Марію. Вся эта махинація удивительно походитъ на плетеніе тѣхъ нитей заговоровъ, что было излюбленнымъ занятіемъ и дѣйствительнымъ орудіемъ бикопартизма, какъ во дни режима мнимаго «дяди», а затѣмъ во дни «фальшиваго племянника», и которую слѣдующая народная поговорка:

Matheis

Bricht’s Eis;

Find’t er keins

So macht er eins *),

• ) Матвѣй (въ дни Матвѣя) взламываетъ ледъ, но если его не находится, то онъ его дѣлаетъ.

какъ нельзя лучше характеризуетъ Марія, въ свою очередь, не отрицала, что она знаетъ о проэктѣ вторженія испанцевъ и одобряетъ его. Почему же ей было ему не сочувствовать? Онъ сулилъ ей освобожденіе изъ восемнадцатилѣтняго плѣна, въ которомъ она содержалась вопреки всякому международному праву, всякому чувству гуманности. Каждый знаетъ, что люди не ангелы и что христіанская заповѣдь: «любите враговъ вашихъ и благотворите ненавидящихъ васъ» исчезаетъ предъ реальными страстями и интересами, какъ облако предъ дуновеніемъ утренняго вѣтра. И поэтому кто станетъ слишкомъ удивляться тому, что Марія безъ малѣйшаго колебанія оцѣнивала свое освобожденіе и возстановленіе на престолѣ цѣною жизни своей непріятельницы.

Однако, несчастная плѣнница энергично отрицала обвиненіе не только въ соучастіи, но и въ знаніи заговора Бабингтона на жизнь Елисаветы, и она твердо это отрицала все время до конца своей жизни, тогда какъ въ своей солидарности съ великой католической комбинаціей она созналась немедленно. Ее хотѣли обличить въ покушеніи на жизнь королевы на основаніи писемъ Бабингтона къ ней и ея отвѣта ему. Она потребовала показать ей оригиналы и въ лицо сказала статсъ-секретарю Вальсингаму, что онъ способенъ поддѣлать ея корреспонденцію, перехваченную его шпіонами и попавшую къ нему въ руки. Впрочемъ, подлинныхъ писемъ ей не показывали, какъ не предъявляли и ранѣе подлинныхъ бумагъ пресловутаго «серебрянаго ящика».

XI.

Вообще, весь процессъ, веденный противъ Маріи и вся процедура, которой ее подвергали осенью 1526 года отъ «альфы» до «омеги», представляютъ собой такую же дерзкую грубую насмѣшку надъ закономъ, такое же безсовѣстное нарушеніе всякаго права, какъ и процессъ Ботвеля.

Во главѣ слѣдственной и судебной комиссіи, назначенной Елисаветой, стояли заклятые враги шотландской королевы — Бурлейхъ и Вальсингамъ, которые поставили себѣ непремѣнной цѣлью добиться приговора обвиняемой къ смертной казни. Они не отступали ни передъ какою жестокостью и даже не позволили больной, удрученной и безпомощной женщинѣ имѣть адвоката или защитника. Они такъ повели дѣло, что исчезла всякая возможность раскрыть истину. Когда Марія узнала, что ее впутываютъ въ заговоръ съ Бабингтономъ, она потребовала какъ съ нимъ жъ и его соучастниками очной ставки. Тогда Бабингтона и компанію поспѣшили казнить и этимъ путемъ лишили Марію возможности оправдаться передъ лицомъ судебной комиссіи.

Марія, въ сознаніи неприкосновенности своего королевскаго достоинства, конечно, могла не давать отвѣта англійскимъ и шотландскимъ обвинителямъ, но она этимъ и пользовалась и дѣлала все возможное, чтобы доказать лживость возведенныхъ на нее тяжкихъ обвиненій. Ея же судьи вѣрнѣе палачи, напротивъ, не останавливались ни передъ чѣмъ, начиная съ хитростей и кончая подлостями, лишь бы лишить ея возможности оправдаться и принести ее — беззащитную, въ жертву плахи.

Даже ея злѣйшіе враги не оспариваютъ, что когда 11 октября шотландская королева предстала въ большомъ залѣ Фортингая передъ судьями, она держалась съ благородною сдержанностью и съ полнымъ достоинствомъ. На предложена Бурлейха выслушать чтеніе обвинительнаго акта она отвѣтила:

«Я пріѣхала въ Англію, чтобы найти покровительство которое было мнѣ обѣщано. Меня же здѣсь — что знаетъ каждый задержали, вопреки всякому праву и закону, плѣнницей. Что касается вашей комиссіи, то никто не имѣетъ права судить меня, такъ какъ никто изъ васъ не стоитъ выше меня. Я рождена свободною и самодержавною королевой, и только передъ однимъ Богомъ отвѣчаю за свой дѣйствія. Я не признаю въ васъ ни моихъ пэровъ, ни судей, и если я отвѣчаю вамъ, то это только потому, что я этого сама желаю и для того, чтобы обличить ложь и злонамѣренность вашихъ обвиненій».

Во время судебнаго разбирательства Марія съ горечью замѣтила, что Бабингтона казнили съ цѣлью избѣжать требуемой ею очной съ нимъ ставки, и затѣмъ спросила, почему же не призваны въ судъ ея арестованные секретари Нау и Керле въ качествѣ свидѣтелей по ея дѣлу, какъ она этого также требовала? Можетъ быть эти свидѣтели записанныя показанія подтвердятъ и въ ея присутствіи?

Но требованія ея вызвать въ судъ свидѣтелей, какъ и предъявить ей подлинныя письма Бабингтона, были напрасны.

«Меня обвиняютъ на основаніи моихъ писемъ — воскликнула она — и вмѣстѣ съ тѣмъ отказомъ предъявить мои подлинныя письма и тѣмъ, что отобрали всѣ мои бумаги, меня лишаютъ возможности доказать лживость обвиненія».

Она такъ закончила свою рѣчь:

«Мое единственное преступленіе — это мое рожденіе и религія, которую я исповѣдую, и за это меня подвергаютъ обидамъ и страданіямъ. Я горжусь моимъ рожденіемъ. Я умѣю прощать наносимыя мнѣ оскорбленія. Въ религіи я нахожу надежду и утѣшеніе въ моихъ страданіяхъ и готова запечатлѣть преданность ей своею кровью. Впродолженіе всей своей жизни я дорожила жизнью ничтожѣйшаго творенія Божія. По своей природѣ я болѣе склонна молиться, подобно Есфири, чѣмъ бороться съ мечемъ въ рукахъ, какъ Юдифь. Въ остальномъ было бы глупо полагаться на приговоръ людей, которые, къ тому же, мои завѣдомые враги. Я требую, чтобы меня судили и предоставили мнѣ возможность защищаться передъ англійскимъ парламентомъ въ присутствіи королевы и государственнаго совѣта».

Тщетное воззваніе! 25-го октября собравшаяся въ поломъ составѣ комиссія вмѣсто Фортингая въ Вестминстерѣ заочнымъ приговоромъ признала шотландскую королеву виновной по всѣмъ пунктамъ обвинительнаго акта. Только одинъ изъ судей — лордъ Цугъ, по чувству стыда и отвращенія, отказался утвердить своимъ «да» это гнусно-позорное обвиненіе. Понятно, приговоръ былъ утвержденъ обѣими палатами парламента и былъ встрѣченъ съ бѣшенымъ восторгомъ лондонскимъ населеніемъ. Правительство сочло нужнымъ досыта утолить «протестантскій духъ» и угостить общественное мнѣніе блюдомъ «папскихъ ужасовъ».

Исполненіе приговора зависѣло всецѣло отъ воли Елисаветы.

Лицемѣріе, съ какимъ она представлялась колеблющейся между требованіемъ государственнаго блага и личнымъ состраданіемъ къ несчастной, — это ея адское желаніе избавиться отъ нея, что она не разъ высказывала своимъ приближеннымъ^[107], — цинизмъ, съ какимъ она заявляла, чтобы избавили отъ кузины, не прибѣгая къ смертной казни, искусное разыгрываніе роли, въ которой, какъ бы уступая хитрости и силѣ, она рѣшается подписать смертный приговоръ; безстыдство, съ какимъ она увѣряла, что казнь произошла помимо ея воли — все это до такой степени гнусно, что свѣжее нравственное чувство не можетъ не возмущаться.

XII.

Министры Елисаветы хорошо знали, что они поступаютъ вполнѣ по плану своей повелительницы и дѣйствуютъ ея духѣ; они не тревожили ее этимъ дѣломъ и выполненіе подготовленнаго королевою смертнаго приговора приняли на себя.

6 февраля 1587 г. графы Шрюсбери, Кентъ и мистеръ Баль (von Shreusbury und Kent und Mister Beal собрались въ Фозерингеѣ (in Fоtheringay) и на слѣдующій день, въ сопровожденіи Паулета и шерифа графства Нортгамптонъ (Northampton), отправились къ Маріи, чтобы объявить ей, что она должна умереть.

«Именемъ Божіемъ — отвѣтила она — да будетъ благословенно это извѣстіе! Я очень желала оставить этотъ міръ».

Затѣмъ Марія спокойно, но твердо объявила, что она жертва юридическаго убійства, приговоренная трибуналомъ, который не имѣлъ надъ ней ни малѣйшаго права и за такое преступленіе, въ которомъ она не виновата.

«Призываю Бога въ свидѣтели, — заключила она, кладя руку на лежавшій предъ ней Новый Завѣтъ, — что я никогда не желала, не одобряла и не искала смерти англійской королевы».

Графъ Кентскій Люммелъ (Lümmel) дерзко прохрипѣлъ: «Это — папскій завѣтъ, слѣдовательно, ваша клятва не имѣетъ никакого достоинства!»

Она съ достоинствомъ отвѣтила тупому фанатику:

«Это — переводъ, признанный католическою церковью; слѣдовательно, ваша свѣтлость должны считать произнесенную пердъ нимъ присягу столь же святою, какъ если бы я присягала надъ вашимъ переводомъ, въ который я не вѣрю».

Затѣмъ она потребовала католическаго священника, чтобы приготовиться къ смерти. Коммиссары отказали ей, потому что въ ихъ инструкціи ничего объ этомъ не было сказано.

Графъ Кентскій хотѣлъ навязать ей протестантскаго дкховника и миссіонера-декана изъ Петерборо (von Peterbrough).

«Нѣтъ, — сказала Марія, — я хочу умереть въ вѣрѣ моихъ отцовъ».

На это гр. Кентскій отвѣтилъ:

«Madame, при такой закоренѣлости ваша жизнь была бы гибелью для нашей религіи, и ваша смерть спасетъ ее». При этихъ словахъ лучъ радости блеснулъ на лицѣ королевы, и, по уходѣ коммиссаровъ, она обратилась къ своимъ служанкамъ съ слѣдующими словами:

«Ну! не правду я вамъ говорила? Я знала, что они умертвятъ меня! Я была великимъ препятствіемъ ихъ вѣрѣ. Но какъ я счастлива! Прежде утверждали, что я осуждена на смерть за то, что я злоумышляла противъ жизни англійской королевы, а теперь у графа Кентскаго вырвалось признаніе, что меня казнятъ за мою вѣру».

Эшафотъ былъ поставленъ въ большомъ залѣ замка. Въ среду, 8 февраля (стараго стиля), около 8 часовъ утра взошла на него Марія Стюартъ, сохраняя достоинство и спокойствіе. Когда ея суровый тюремщикъ Паулетъ, видя, что она съ трудомъ держится на своихъ больныхъ ногахъ подалъ ей руку, она приняла его услугу и привѣтливо сказала ему:

«Благодарю васъ! Это — послѣдній трудъ, который вамъ причиняю».

Когда Марія-Антуанетта, входя на надмостки гильотины, нечаянно наступила на ногу палачу Суасону, она также извинилась передъ нимъ и въ такихъ словахъ:

«Извините меня, monsieur, я сдѣлала это не нарочно».

Сколько трогательной поэзіи въ этихъ словахъ кротости и вѣжливости, произносимыхъ устами, которыя черезъ минуту затѣмъ будутъ человѣческою жестокостью замкнуты навсегда.

Весьма кротко, но и рѣшительно отвѣтила Марія на достойное бонзы предложеніе петерборгскаго декана перейти въ протестантство, — предложеніе, обращенное къ изстрадавшей женщинѣ, стоявшей у плахи.

Міровая исторія вообще склонна набрасывать густыя тѣни на трагическіе моменты великихъ катастрофъ, а иногда и пользоваться слабыми тѣнями отвратительнаго комизма

Подобное имѣетъ мѣсто и въ казни Маріи Стюартъ. Когда на задрапированномъ трауромъ кровавомъ помостѣ смертоносное лезвіе перерѣзало шею Маріи, палачъ схватилъ ея голову за волосы, но они остались у него въ рукѣ, лысая голова упала и покатилась.

Преодолѣвъ смущеніе, палачъ поднялъ голову и, воскликнулъ:

«Да хранитъ Богъ королеву Елисавету.»

Тогда деканъ изъ Петербору, желая, чтобы былъ услышанъ и голосъ во имя «религіи любви», въ свою очередь воскликнулъ: «Такъ да погибнутъ всѣ враги королевы», и что только одинъ графъ Кентскій отвѣтилъ: «аминь»^[108].

Побѣдительница Елисавета пережила свою жертву на шестнадцать лѣтъ. «Queen Bess» сорокъ пять лѣтъ, по ходящему выраженію, процарствовала со славою (gloriosa). Своему, доходившему до глупости, желанію нравиться и кокетству она оставалась неизмѣнно вѣрною до самой смерти, уже будучи сѣдой старухой, продолжала рядиться и разыгрывать роль молодой дѣвицы. Еще въ 1601 и въ 1602 гг. старая кокетка радостно принимала восторги и аплодисменты раболѣпнаго англійскаго двора, когда своимъ беззубымъ ртомъ громко распѣвала аріи подъ акомпаниментъ лютни и разслабленными подагрой ногами, отплясывала «гайярду». Только въ минуты уединенія, когда ее посѣщало сознаніе ея внутренной пустоты, она говорила, что вполнѣ насладилась жизнью, и уже нѣтъ ничего болѣе, что бы могло доставить удовлетворенія ея уму и сердцу или доставить какое-либо удовольствіе. Счастье, однако, не покидало до конца; 3 апрѣля 1603 она тихо и безболѣзненно скончалась.

Французъ Монтескье, который не дошелъ въ исторической наукѣ такъ далеко, чтобы признавать успѣхъ или неуспѣхъ единственнымъ масштабомъ въ исторической оцѣнкѣ, былъ того мнѣнія, «что мѣста, предназначенныя историческимъ личностямъ, какъ потомственное наслѣдіе, также какъ мѣста, отводимыя современниками, зависятъ отъ прихоти судьбы». Этому старо-франкскому воззрѣнію придерживаются многіе люди, а въ числѣ ихъ и я. И мы держимся того убѣжденія, что въ мизинцѣ ноги Монтескье больше ума, знанія людей и свѣта, чѣмъ подъ общей черепной покрышкой въ мозгахъ всѣхъ прочихъ патентованныхъ историковъ, также и того, что положеніе Монтескье вполнѣ примѣнимо въ Елисаветѣ Тюдоръ и Маріи Стюартъ.

Если же мы взглянемъ на положеніе обѣихъ царствовавшихъ женщинъ, на ихъ ссоры, радости и страданія, торжество и пораженіе съ вполнѣ безпристрастной точки зрѣнія, тогда мы поймемъ, что старикъ Лиръ былъ дѣйствительно древній мудрецъ, когда сказалъ:

«Родясь на свѣтъ мы плачемъ: горько намъ

Къ комедіи дурацкой подступаться».

НИНОНА ДЕ ЛАНКЛО.
(XVII ВѢКЪ.)

La dangereuse Ninon. Ninon
la courtisante.-- Cette vieille célèbre *).

*) Опасная Нинона, Нинона
куртизанка.--Эта знаменитая старуха.

Время демократіи еще не пришло и трезвый наблюдатель, пожалуй, склоненъ думать, что оно никогда и не придетъ. Для осуществленія демократическаго принципа настолько, чтобы онъ не было лишь призракомъ, не только требуется такой степени умственнаго и нравственнаго развитія массы, которой она едва-ли когда въ состояніи достичь, но въ настоящее время стоитъ въ прямомъ противорѣчіи, — если только это дѣйствительное, а не написанное на бумагѣ осуществленіе демократической идеи, — съ тѣмъ грубымъ фактомъ, что огромное большинство людей — рабы съ пеленокъ и по привычкѣ или рабы пошлаго расчета.

Что знаетъ о свободѣ и какое понятіе о ней можетъ имѣть тысячу кратъ достойная жалости и неспособная мыслить масса, крехтящая подъ гнетомъ заботъ о кускѣ насущнаго хлѣба? Никакого, или много-много, если представляетъ ее себѣ вмѣсто богини, въ видѣ причудливо разряженной, выставленной на показъ каррикатуры, въ видѣ Мумбы-Юмбы (Mumba-Jumba). Свобода опьяняетъ рабовъ, они въ порывѣ восхищенія разрываютъ свои цѣпи самымъ необузданнымъ образомъ и какъ бы для того, что бы въ чаду опьяненія тѣмъ легче снова надѣть на себя оковы. А масса образованныхъ людей? Эти благовоспитанные господа и барыни относятся къ появленію свободы такъ же, какъ бѣдный Фаустъ къ появленію духа земли. «Горе мнѣ, я не могу выносить твоего присутствія!» И поверженная величіемъ богини во прахъ милая, «либеральная умѣренность» не дерзаетъ поднять робкаго взора выше края ея одежды, орошенной и кровью и слезами. Полная презрѣнія богиня отворачивается отъ «трусливо пресмыкающаго червя --образованнаго филистерства, какъ духъ земли отъ его боязливаго заклинателя, и оно невольно поддается обольщенію, и идетъ въ сѣть мефистофелевскаго конституціонализма, который занимаетъ его разными дозволенными закономъ фокусами, и при помощи всяческихъ парламентскихъ кривляній внушаетъ своему питомцу увѣренность, что онъ самъ приводитъ все въ движеніе (т. е. управляетъ), между тѣмъ какъ на самомъ дѣлѣ его заставляютъ двигаться, а при случаѣ и толкаютъ, и изощряютъ всевозможный деспотизмъ.

Говоря серьезно, конституціонная система, или констуціонная, это незаконнорожденное дитя отъ отца — обмана, а матери-- лицемѣрія. Повидимому, эта грязная и достаточно протоптанная, но все же необходимая ступень той безконечной лѣстницы обольщеній и разочарованій, по которой съ трудомъ и съ улитковою медленностью карабкается человѣчество къ сознанію и совершенствованію. Общество должно пережить эту фазу развитія, должно пройти черезъ эту пустыню, гдѣ все основано на взаимномъ обманѣ и надувательствѣ, чтобы удовлетворить свое стремленіе къ болѣе здоровому и болѣе нравственному соціальному принципу. Но такое стремленіе живетъ, можетъ пускать корни и давать ростки только въ немногихъ избранныхъ, чистыхъ и энергичныхъ личностяхъ, и это доказываетъ, что конститу ціонализмъ ведетъ къ господству не демократіи, какъ мечтаютъ безумцы, а скорѣе аристократіи. Я говорю о настоящей, истинной аристократіи, такъ сказать, о рыцарствѣ <испорчено>ма и поведенія, которая, конечно, не имѣетъ ничего общаго съ аристократами англійской палаты лордовъ, не говоря уже, о жалкихъ какихъ-то осколкахъ — австрійской, русской, баварской и др. палатъ перовъ. Эта аристократія далекаго будущаго, вѣроятно, и создастъ настоящую, истиною демократію, само собою разумѣется, если только это по силамъ человѣчеству.

Никто не станетъ серьезно оспаривать возможности и вѣроятности указаннаго направленія прогресса европейскаго общества. Такъ какъ стоитъ только бросить внимательный взглядъ назадъ на три послѣднія столѣтія, и мы тотчасъ видимъ, что движеніе впередъ идетъ безостановочно и неудержимо, и что одушевлявшія тотъ или другой вѣкъ идеи всегда находили орудія для своего осуществленія.

Подобнымъ орудіемъ и притомъ весьма сильнымъ былъ великій кардиналъ Ришелье, одинъ изъ величайшихъ революціонеровъ, которые когда-либо появлялись, — человѣкъ, поистинѣ составляющій эпоху.

Его „красная эминеція“ предпринялъ и смѣло довелъ до конца геніальный, исполинскій трудъ — преобразованіе средневѣковаго, клерикальнаго государственнаго строя въ болѣе современный--свѣтскій. Баронъ по рожденію, священникъ по званію, онъ своей неумолимимой желѣзной рукой безстрашно разбивалъ оковы, которыми феодализмъ и клерикализмъ сковали людей. Заложенныя имъ основы королевскаго абсолютизма для новѣйшей монархіи могутъ — какъ ни странно звучитъ это въ настоящее время, — и должны считаться — если принять во вниманіе тогдашнее положеніе дѣлъ, — рѣшительнымъ переходомъ изъ мрака къ свѣту, отъ рабства къ свободѣ, уже потому, что королевскій абсолютизмъ для поддержки своего существованія роковымъ образомъ нуждался во вновь зарождающемся соціальномъ элементѣ — третьемъ сословіи, буржуазіи. Какъ только третье сословіе примкнуло къ всемірно-историческому движенію, для послѣдняго открылся новый путь развитія.

Послѣ смерти великаго государственнаго мужа, который первый понялъ соціально-политическія идеи и задачи реформаціонной эпохи, юнкерство и клерикализмъ пытались уничтожить его дѣло. Но оно покоилось на такихъ прочныхъ устояхъ, что соединенныхъ усилій Мазарини и Анны Австрійской^[109] было вполнѣ достаточно для успѣшной защиты его отъ нападокъ со стороны героевъ и героинь фронды, которая въ сущности была только неудачной пародіею средневѣковаго феодализма. Изворотливый, какъ угорь итальянецъ и безпечная испанка были самые подходящія люди, чтобы расчистить и подготовить во Франціи почву для воцаренія королевскаго абсолютизма.

Время регентства Мазарини и правленія Людовика XIV какъ и всѣ подобныя переходныя эпохи, представляй бездну противорѣчій. Умирающій феодализмъ и возраставшій абсолютизмъ принимали самую разнообразную окраску. Особенно поразительно то обстоятельство, что въ то время когда все общество было охвачено сильнымъ религіознымъ воодушевленіемъ, высшій классъ мало-по-малу погрязала все глубже въ смердящей трясинѣ поголовной испорченности.

Но какая сила порождала самые рѣзкіе контрасты и переплетала ихъ другъ съ другомъ въ полный хаосъ? Здѣсь суетная пронырливость іезуитизма и ихъ фривольное, ловко приспособленное къ нравамъ общества ученіе, тамъ — мрачная, мистическая теорія янсенизма. Здѣсь взвивается поднятое Декартомъ славное знамя скептизма, которое всегда и всюду будетъ идти передъ человѣчествомъ по пути его развитія, и блещетъ острая, какъ отточенная шпага, опозиціонная иронія Паскаля; тамъ могучій голосъ Боссюэта, по-видимому, какъ громомъ — непреложностью католической ортодоксіи поражаетъ всѣ еретическія движенія и стремленія. Я говорю повидимому, такъ какъ всматриваясь внимательнѣе, мы видимъ, что во Франціи XVII вѣка повсюду проглядывала Франція XVIII вѣка. Въ высшихъ слояхъ умственной атмосферы уже виталъ волтеріанизмъ и чувствовалось предвкушеніе якобинизма. Въ это время, какъ добрая старая дѣва Madelaine de Scuderie писала свои объемистые и слащавые романы, въ которыхъ подъ видомъ честности, благородства, рыцарства, вѣжливости и необходимости проповѣдывала неограниченный деспотизмъ и возводила въ догматъ королевскую власть, въ то же время Фенелонъ писалъ своего Телемака, гдѣ епископъ смѣло радуетъ противъ заносчивости и распущенности абсолютизма, и въ его рѣчахъ уже чуется будущій авторъ „Общественнаго договора“. А сколько политическихъ, религіозныхъ, соціальныхъ суевѣрій осмѣялъ „le bon homme“ Лафонтенъ! Тогдашнее французское общество относилось съ живымъ и напряженнымъ интересомъ къ проблемамъ философіи и теологіи, а также къ произведеніямъ изящной литературы. Въ Портъ-Роялѣ отшельники и отшельницы носились съ сумасброднымъ ученіемъ о предопредѣленіи и пытались осуществить наивныя идеи отшельниковъ первыхъ вѣковъ христіанства. Въ Парижѣ „жеманницы“^[110] собирались въ салонѣ отеля Рамбулье и Монморанси, чтобы трактовать объ „Art poétique“^[111] Буало или обсуждать достоинства и недостатки произведеній Корнеля и Расина. Тема была довольно серьезная, но можно побиться объ закладъ, что и этихъ „сливкахъ общества“, какъ дамы, такъ и кавалеры не понимали ее во всей ея глубинѣ. По натурѣ чистый романтикъ Корнель наложилъ на отживавшіе средніе вѣка только формальную печать французскаго классицизма. Напротивъ, Расинъ какъ бы являлся почитателемъ современнаго абсолютизма и деспотизма и даже ихъ защитникомъ, хотя его мастерское драматическое произведеніе Аталія (Athalie) есть прямо обличительная проповѣдь, направленная противъ тираніи. Несмотря на слишкомъ явное тенденціозно аристократическое направленіе, произведенія обоихъ великихъ трагиковъ составляютъ гордость французской литературы XVII столѣтія. Въ Мольерѣ же, хотя онъ и былъ придворнымъ комикомъ и писалъ исключительно для забавы высшаго круга, мы видимъ — какимъ онъ и есть — великаго предтечу и предвозвѣстника гражданско-оппозиціонной литературы XVIII вѣка.

Во французской литературѣ XVII вѣка — конечно, богатой и блестящей — почти совсѣмъ не чувствуется того возвышающаго душу и истинно цивилизующаго и облагораживающаго вліянія, какое проявила, напр., нѣмецкая классическая литература. То была эпоха кипучей, богатой красками и внѣшнимъ блескомъ подвижной и радостной жизни люди того времени — мужчины и женщины — отличались не разительнымъ легкомысліемъ и распущенностью нравовъ жить весело самому, наслаждаться и не мѣшать жить другимъ — было всеобщимъ лозунгомъ, и въ силу этого допускались не только распутство, цинизмъ и противоестественные пороки, но даже и явныя преступленія.

Не дурной иллюстраціей этого времени можетъ служить нѣкоторыя выраженія письма отъ 17 Іюня 1776 г. Madame de Sevigné (Севинье), въ которомъ она сообщаетъ своей дочери о казни извѣстной отравительницы, маркизы Бренвилье:

„Enfin, c’en est fait, la Brinvilliers est en l’air; son petit corps а été jette après l’exécution dans un fort grand feu et ses cendres au vent; de sorte que nous la respirerons, et par la communication des petits esprits, il nous prendra quelque humeur empoisonnante dont nous serons tous étonnés“^[112].

Въ письмѣ М-me de Sevigné не слышно ни малѣйшаго нравственнаго негодованія, оно скорѣе отзываетъ фривольною, равнодушною шуткою.

Если одна изъ почтеннѣйшихъ французскихъ дамъ своего времени, можетъ быть даже самая почтенная, могла такъ отзываться о казни безстыдной распутницы и гнусной отравительницы, то нечему удивляться, что знаменитая куртизанка, о которой я сейчасъ буду вести рѣчь, могла быть въ тогдашнемъ Парижѣ крупной величиной^[113] и какъ нравственно-историческій типъ играла видную роль.

II.

Анна де Ланкло (Anne de Lanclos), въ долго цвѣтущее время своей красоты и славы называвшаяся просто — Нинона (Ninon), а подъ старость Mademoiselle de Lanclo, родилась въ Парижѣ 15-го Мая 1616 г., гдѣ и умерла 17 Октября 1705 г. Слѣдовательно, она прожила почти 90 лѣтъ и пережила три замѣчательнѣйшія эпохи въ исторіи своего отечества: ужаснаго, но богатаго результатами правленія кардинала Ришелье, регентства Мазарини и Анны Австрійской, матери Людовика XIV-го, и царствованіе „деспота — L'état c’est moi“^[114].

Въ первую изъ этихъ эпохъ въ нее былъ влюбленъ весь цвѣтъ молодежи — храбрые, пылкіе, но въ „par exellence“ безвѣстные дворяне.

Во вторую остряки и вольнодумцы, въ родѣ Скаррона и Сенъ-Эрмона, называли ее Аспазіей современной Франціи..

Въ третью эпоху ее почитали, — и почитали за лучшій примѣрь утонченныхъ манеръ, элегантности, рафинированнаго вкуса и какъ женщину, умѣющую блистать въ обществѣ.

Даже такая въ высшей степени осторожная лицемѣрка, какъ Ментенонъ (Maintenon), чистосердечно признавала ее, какъ превосходнѣйшій образецъ манеры держать себя и хорошаго вкуса. Также и герцогъ Сенъ-Симонъ (duc de Saint-Simons), который, какъ извѣстно былъ не очень-то склоненъ хорошо отзываться о людяхъ, стоящихъ въ табелѣ ранговъ ниже герцога и пэра, говорилъ о Нинонѣ чуть-ли не съ восторгомъ: „эта знаменитая куртизанка представляетъ удивительный примѣръ того, какимъ почетомъ или тріумфомъ можетъ пользоваться порокъ, если ему отдаются съ умомъ и съ нѣкоторой долею добродѣтели. И надо сознаться, что Нинона, несмотря на свои слабости (à la faiblesse rès), была добродѣтельна и отличалась честностью (qu’elle tait vertueuse et pleine de probité). Она была некорыстолюіива, скромна и почтенна. Она не была болтлива, ея разгооръ всегда очаровывалъ. Она была даже вѣрна, такъ какъ никогда болѣе одного фаворита за разъ (à la fois) не имѣла, когда же онъ ей надоѣдалъ, то она ему это говорила открыто и честно“.

Таковъ отзывъ строгаго герцога. Жаль, что для параллели не достаетъ такого же сжатаго и мѣткаго отзыва о ней со стороны маркизы de Sévigné; внѣ сомнѣнія, ея отзывъ былъ бы иной.

Добрая маркиза, надо согласиться, имѣла достаточно таки основаній дуться на „la dangereuse Ninon“^[115], и „Ninon la courtisante“^[116]. Хорошенькой, умной и скромной маркизѣ, іатери двухъ прелестныхъ дѣтей, было всего 24 года, когда ея вѣтреный супругъ попалъ въ сѣти „dangereuse Ниноны“, которой уже стукнулъ 34-й годъ. Нинона являлась для маркизы какимъ-то злымъ геніемъ, преслѣдовавшимъ ее почти въ теченіе всей жизни. Послѣ того, какъ „опасная“ отняла у маркизы мужа, она черезъ нѣкоторое время обольстила ея сына, маркиза Шарля де Севинье. Случилось даже нѣчто необычайное»: «cette vieille célèbre»^[117], — какъ называлъ Вольтеръ старуху Нинону, — возбудила нѣжную страсть, также и во внукѣ злосчастной супруги де Севинье, въ маркизѣ de Gripon, и, такимъ образомъ, плѣнила три поколѣнія одной и той же фамиліи, что уже составляетъ безпримѣрный случай во всей «общей исторіи» куртизанокъ. Вотъ что значитъ быть юной, свѣжей, обворожительной въ 30, въ 50, въ 70 лѣтъ. Да, Нинона была настоящимъ чудомъ въ смыслѣ долгаго сохраненія красоты и свѣжести, а маркиза де Севинье была слишкомъ умна, чтобы не понимать и не придавать этому значенія. Впослѣдствіи она говорила объ «la dangereuse» съ нѣкоторымъ даже уваженіемъ и называла ее не иначе, какъ mademoiselle Ланкло.

На Нинонѣ подтвердился взглядъ Гёте, что воспринятыя впечатлѣнія въ раннемъ возрастѣ всегда глубоко врѣзываются въ юную душу и надолго оставляютъ въ ней слѣды. Ея отецъ, дворянинъ изъ Турена, состоялъ на службѣ у герцога д’Эльбефа и отличался выдающимся легкомысліемъ даже въ средѣ легкомысленныхъ дворянъ того времени. Единственнымъ достоинствомъ, которымъ онъ обладалъ, была артистическая игра на лютнѣ, которая, въ силу наслѣдственности, перешла и къ единственному ребенку. Вмѣстѣ съ этимъ достоинствомъ маленькая Анна также унаслѣдовала и фривольные взгляды и шаткость нравственныхъ убѣжденій своего отца, и въ очень раннемъ возрастѣ пріучилась смотрѣть на жизнь, какъ на сплетеніе весьма пикантныхъ и романическихъ приключеній. Отцу ея, вслѣдствіе не совсѣмъ честной дуэли, въ которой онъ убилъ своего противника, пришлось бѣжать изъ Франціи, оставивъ скромное, но вполнѣ достаточное состояніе женѣ и дочери. Однако, отцовская система образованія успѣла оказать такое сильное вліяніе на дочурку, что всѣ усилія ея матери, m-me Обра, женщины весьма почтенной и блестящей, направить ее на путь истинный, не повели ни къ чему.

Нинона какъ физически, такъ и умственно развилась весьма рано. Когда она, по разсказамъ ея современника Талеманна-де-Рео, стала «une fille grandette»^[118], то въ совершенствѣ постигала мировой завѣтъ скептицизма, проповѣдуемаго въ твореніяхъ Монтена и Шарона. Она получила и нѣкоторое литературное образованіе, или какъ выражались въ то время, «avait beaucoup de lecture»^[119]. Ея гибкій, острый умъ заставлялъ искать съ нею бесѣдъ и ея смѣлыя и мѣткія остроты повторялись въ лучшихъ салонахъ Парижа; а своей игрой, — прекрасной игрой на лютнѣ, и ни съ чѣмъ не сравнимой граціей, съ которой танцовала вошедшую тогда въ моду танецъ «sarabanda», Нинона очаровывала и восхищала всѣхъ. Благодаря этимъ талантамъ ей были открыты двери всѣхъ лучшихъ салоновъ квартала «Маре» (Marais), въ то время одинъ изъ самыхъ фешенебельныхъ и аристократическихъ въ Парижѣ.

Нинона не была классической красавицею, или, иначе, не обладала безукоризненно правильными и опредѣленнаго соотвѣтствія между собой чертами лица. Да и, вообще, по опросу о ея красотѣ мемуары ея современниковъ далеко е вполнѣ согласуются, а Гюонъ де Сардьера и Талемманъ даже противорѣчатъ одинъ другому. Первый говоритъ: Нинона была очень хороша собой, и красота ея была «совершенна», и она всю жизнь оставалась «красавицей»; по словамъ же Талеммана — «она никогда не была красавицей, но была весьма привлекательна или имѣла много пріятнаго въ лицѣ (beaucoup d’agrément)». Если сопоставить имѣющіяся болѣе или менѣе достовѣрныя свѣдѣнія и данныя о внѣшнемъ видѣ Ниноны, то получится примѣрно такой портитъ: стройная, высокаго роста, молодая дѣвушка, съ красивыми формами умѣренной полноты и пропорціональнымъ развитіемъ частей тѣла, что сулило ей долгую жизнь. Безупречно правильный овалъ миловиднаго лица и агатовая бѣлизна тѣла на шеѣ и груди. Роскошные каштановаго цвѣта волоса, черныя, красиво очерченныя брови, изъ подъ которыхъ глядятъ большіе темные глаза, укрывая свой блескъ подъ тѣнью густыхъ, изящно отогнутыхъ рѣсницъ; улыбка прелестнаго розоваго ротика, украшеннаго блестящей бѣлизны красивыми зубами, — полна неотразимо привлекательности причемъ ничуть не теряетъ, если только не усиливаетъ свое магическое дѣйствіе, когда въ углахъ рта змѣилось выраженіе насмѣшки. Всѣ современники Ниноны восторгаются ея чарующимъ взглядомъ, выразитель ной игрой физіономіи, изящностью манеръ, замѣчательно пріятнымъ голосомъ и, столь рѣдкою въ женщинахъ способностью умѣть вести разговоръ; и, дѣйствительно, всѣ это составляетъ одну изъ лучшихъ и привлекательнѣйшихъ сторонъ въ болѣе обширномъ значеніи красоты женщинъ. Помимо перечисленнаго, Нинона также вполнѣ владѣла великимъ искусствомъ одѣваться изящно, элегантно и проси ея неизмѣнно безукоризненно свѣжій костюмъ отличалсь скромностью и достоинствомъ.

Въ настоящее время покажется удивительнымъ весьма характеристическая сторона нравовъ того времени, и имени то, что куртизанку Нинону считали во всѣхъ лучшихъ обществахъ за образецъ приличія, хорошаго тона и вкуса. Даже сама M-me Ментенонъ, готовившаяся уже стать супругой «высокомѣрнаго короля» уже съ правой стороны, не стѣснялась находиться въ такихъ тѣсныхъ дружескихъ отношеніяхъ съ куртизанкой, что нерѣдко спала съ ней въ одной постелѣ. Впослѣдствіи M-lIe de Lanclo съ обычною ей смѣлостью такъ говорила о своей высокопоставленной подругѣ: «Въ молодости она была добродѣтели по глупости. Я хотѣла ее вылечить отъ этого недостатка, но она оказалась слишкомъ богобоязненной». Всѣмъ извѣстное ханжество Ментенонъ, возраставшее попутно съ ея возвышеніемъ, нисколько не ослабило ее дѣйствительно дружескаго отношенія къ куртизанкѣ, къ которой она еще въ 1697 году обращалась съ такою просьбою «А don-іег les bons conseils à mon frère».^[120]

Впрочемъ, и самое представленіе того времени о хорошемъ тонѣ и изысканномъ вкусѣ покажется нашему времени весьма страннымъ. Женщины лучшаго воспитанія и образованія, такъ называемыя дамы большого свѣта и безупречной нравственности, хотя такихъ легко было по пальцамъ перечесть, позволяли себѣ, говоря подъ часъ весьма мѣтко и остроумно, прибѣгать къ такимъ смѣлымъ словечкамъ, что и не цензора смутили бы. Даже въ письмахъ такой нравственной и высокообразованной женщины, какъ маркиза Севинье, встрѣчаются такія смѣлыя словечки и выраженія, которыя должны сильно шокировать современную свѣтскую женщину.

Позволю себѣ упомянуть объ одной остротѣ или игрѣ словъ этой маркизы. По настоянію своихъ искреннихъ друзей и съ цѣлью обезпечить матеріальное положеніе своихъ дѣтей, она выхлопотала формальное отстраненіе ея вѣтреннаго супруга отъ распоряженія ея значительнымъ состояніемъ, доставшимся ей по наслѣдству. Но вскорѣ послѣ того ей пришлось поручиться за мужа въ суммѣ 50,000 рублей, въ которыхъ онъ сильно нуждался. Когда одинъ изъ друзей дома съ укоромъ замѣтилъ ей: «Madame, разсудительная женщина никогда не должна ручаться за своего мужа въ такой большой суммѣ», — она отвѣтила любезному совѣтчику: «Но чѣмъ же я виновата, если кромѣ этого я и въ чемъ другомъ не могу поручиться за моего мужа».

III.

Скромное, но вполнѣ достаточное, унаслѣдованное состояніе дало возможность жить Нинонѣ комфортабельно и предоставило ей независимость, которой она такъ желала жить веселою жизнью жрицы любви. Хотя она бы: и безкорыстна, однако, при случай позволяла себѣ пользоваться услугами бумажниковъ своихъ богатыхъ поклонниковъ, но къ этому прибѣгала, по преимуществу, для удовлетворенія своей заслуживающей глубокаго уваженія страсти къ подаянію, — страсти, за которую ее боготворили всѣ парижскіе бѣдняки. Городскіе сплетники и сплетницы классифицировали поклонниковъ куртизанки на три класса: 1) «плательщиковъ» (payeurs), 2) «мучениковъ» (martyrs) и 3) «фаворитовъ» (favoris). Состоящіе въ 1-мъ классѣ весьма весьма рѣдко добивались чести попасть въ особы 3-го класса. Не входя въ интимную связь съ «мучениками», Нинонъ зато дарила ихъ вѣрною и продолжительною дружбою.

Когда злополучный «мученикъ» старался изъ всѣхъ силъ перейти на роль «фаворита», Нинона говорила ему: «А tends mon caprice»^[121] и это обнадеживающее выраженіе служить лучшимъ доказательствомъ, до чего галантенъ французскій языкъ; если передать его подходящими нѣмецкими словами — получится пошлая непристойность. Выраженіе «caprice» Нинона понимала равнозначущимъ выраженіемъ «любовная связь — любовникъ». Такъ, напримѣръ, она говорила: «У меня теперь восемнадцатый, двадцатый, двадцать пятый капризъ». Впрочемъ, отъ надоѣвшихъ ей «фаворитовъ» она весьма ловко отдѣлывалась и отбивала у нихъ всякую охоту возобновить интригу. Распутный правнукъ распутнаго Генриха ІѴ-го, великій пріоръ Вандомъ, кропавшій весьма плохіе стихи и дѣлавшій весьма приличные долги, долго добиваясь расположенія и видя, что всѣ его старанія напрасны, послалъ ей слѣдующее оскорбительное четверостишіе:

Indigne de mes feux, indigne de mes larmes,

Je renonce sans peine à tes faibles appas;

Mon amour te prêtait des charmes.

Ingrate, que tu n’avais pas, —

на что Нинона отвѣчала:

Insensible à tes feux, insensible à tes larmes,

Je te vois renoncer à mes faibles appas;

Mais si l’amour prête des charmes,

Pourquoi n’en empruntais tu pas? *)

• ) Огня любви не стоишь ты, ни слезъ. — И устоять легко предъ лестью твоей. — Моя любовь сулила столько нѣги — которой не сумѣла бъ ты понять.

Къ твоей любви, къ твоимъ слезамъ я холодна — и бѣдной красоты не удержать тебя--но если же любовь сулила столько нѣги — такъ ему жъ ты не сумѣлъ ее мнѣ передать.

Меркантильные торгаши «нравственно-историческими рѣдкостями» спорили, кто первый разжегъ страсть въ пламенномъ темпераментѣ Ниноны. Одни указывали на храбраго капитана Сентъ Этьена, какъ перваго обольстителя четырнадцати лѣтней дѣвушки и обѣщавшагося на ней жениться. Другіе утверждали, что это графъ Гаспаръ де Колиньи, впослѣдствіи герцогъ Шатильонскій, который воспользовался ея невинностью. По разсказу же, котораго придержался помимо Сегре, также и Вольтеръ дѣвицу Анну де-Ланкло обольстила persona весьма grata — кардиналъ Ришелье и именно въ 1632 г., когда ей послѣ смерти родителей только что исполнилось шестнадцать лѣтъ. Маріаннѣ де-Лормъ, — ея знаменитой предшественницы въ роли высшей марки куртизанки своего времени и также первенствующей куртизанки, — приписываютъ роль сводни въ томъ важномъ событіи, причемъ она выговорила съ кардинала, въ пользу дѣвицы Ланкло уплату въ 50.000 франковъ. Но послѣднее то обстоятельство и подрываетъ достовѣрность всего разсказа, ибо, какъ извѣстно, кардиналъ былъ весьма разсчетливъ, если не сказать скупъ, какъ по отношенію къ государственнымъ суммамъ, такъ и къ собственнымъ деньгамъ, и умѣлъ удовлетворять свои капризы болѣе дешёвымъ способомъ.

Внѣ сомнѣнія только то, что Нинона уже въ шестнадцатилѣтнемъ возрастѣ успѣла составить себѣ самостоятельное положеніе въ парижскомъ обществѣ и ревниво заботилась, чтобы скандальезная хроника, ведшая офиціальный счетъ «плательщикамъ», «мученикамъ» и "фаворитами куртизанки, имѣла достаточную работу. Но когда вѣтренная красавица, покинувъ веселую жизнь, соблазнилась мишурно-эпикурейско-вольнодумной философіей, то общество Маре подстрекаемое отставными ея любовниками Мюссаном Шарлевалемъ и д’Элбеномъ, вознегодовало на нее. Это всегда понятно; общество извиняло смѣлость поступка, никогда — смѣлость мысли, что и въ порядкѣ вещей: та какъ самый заурядный человѣкъ, можетъ сохраняя нѣкоторое приличіе, вязнуть и копошится въ болотѣ, но у него не хватило силъ парить на крыльяхъ мысли въ эфирѣ свободы.

«Жеманницы» Маре пришли къ тому убѣжденію, что красивая куртизанка слишкомъ эманципированна, а потому приняли всѣ мѣры выжить «безбожную жрицу любви», вокругъ которой съ благоговѣніемъ толпились вся jeune dorée и всѣ богатые старички самаго аристократическаго и моднаго квартала Парижа. Къ этому времени относится стихотвореніе подъ заглавіемъ «Adieu au Marais», написанное Скаррономъ, въ которомъ хромоногій поэтъ обращется къ Нинонѣ съ такими словами:

Adieu, bien que ne soyez blonde,

Fille dont parle tout le inonde,

Charmant esprit, belle Ninon.

La maitresse d’Agamemnon

N’eut jamais rien de comparable

A tout ceu qui vous rend aimable,

Etait sans voix, était sans luth

Et mit pourtant les Grecs en rut:

Tant est vrai, que fille trop belle

N’engendre jamais que querelle. *)

• ) Прощайте, хотя не бѣлокурая — дѣвушка, о которой говоритъ весь свѣтъ, — обладательница прекраснаго ума, красавица Нинона. — Метресса Агамемнона — никогда не имѣла ничего похожаго--на все то, что насъ дѣлаетъ привлекательной; --она не обладая голосомъ, не играя на лютнѣ, — между тѣмъ вызывала въ грекахъ животную страсть; — совершенно справедливо, что дѣвушка черезъ чуръ красивая — всегда порождаетъ ссору.

Смѣлая куртизанка, однако, не обратила ни малѣйшаго вниманія на интриги жеманницъ и сама стала строить добродѣтельнымъ и недобродѣтельнымъ дамамъ большаго свѣта всяческія пакости. Тогда ея недоброжелательницы вспомнили, что она «дѣвица благороднаго происхожденія», и по обычаю того времени, подлежитъ «придворной полицейской цензурѣ дворянской нравственности», не преминули выхлопотать у французской королевы Анны Австрійской приказъ о заключеніи Ниноны-де-Ланкло въ монастырь. Дѣвица Нинона, получивъ это «lettre de cahet» и прочтя его, отвѣтила посланному: «если королева будетъ столь добра предоставить мнѣ выборъ, то я избираю монастырь Капуциновъ». Афрапированный посолъ передалъ подлинный отвѣтъ королевѣ, который до того понравилось это шуточное остроуміе, что она оставила веселую дѣвицу въ покоѣ. По разсказамъ же другихъ лицъ, приказъ о заключеніи куртизанки въ монастырь былъ отмѣненъ благодаря только протеже такихъ сильныхъ лицъ и ея поклонниковъ, какъ герцоги де-Кандаль, Мортемаръ и принцъ Конде. Нравы той эпохи прекрасно характеризуетъ слѣдующій случай съ принцемъ Конде, побѣдителемъ при Зокруа: принцъ въ то время, когда Нинона состояла подъ королевской опалой, встрѣтившись съ нею, однажды, на гуляньѣ, приказалъ остановить свою карету, вышелъ изъ нея и, въ виду модной и парадной толпы, снявъ шляпу, почтительно раскланялся съ красавицей. Надо также замѣтить, что до рѣшенія удалить Нинону въ монастырь, во дворцѣ шла рѣчь о помѣщеніи ее въ домъ «кающихся дѣвицъ»^[122], узнавъ объ этомъ, Нинона разсмѣялась: «Это будетъ несправедливо-сказала она — такъ какъ я не дѣвица и поправить этого дѣла не могу».

Не желая болѣе раздражать своихъ соперницъ изъ высшаго круга, Нинона переселилась изъ Маре въ Сенъ Жерменское предмѣстье. Было даже время, когда она думала перебраться въ Новый Свѣтъ, въ виду слѣдующее непріятной исторіи, въ которой она была невольно замѣшана. Однажды, нѣсколько молодыхъ людей во время поста у ней ужинали. Кто-то изъ нихъ выбросилъ кость дичи за окно; это костяное доказательство въ нарушеніи постовъ, par malheur, попало прямо на носъ проходившему подъ окномъ священнику церкви Сенъ-Сюлписъ. Оскорбленный кюре донесъ своему духовному начальству, которое постаралась до того раздуть дѣло, что при дворѣ уже стали помышлять о заточеніи Ниноны въ монастырь. В это же время въ Парижѣ процвѣтала нѣкая акціонерная компанія, сумѣвшая пріискать на берегахъ Амазонки и Ориноко «истинное Эльдорадо», и вызвало такую горячку эмиграціи, что даже бѣднякъ поэтъ Скарронъ вошелъ въ соблазнъ и свои сбереженныя отъ тяжкихъ трудовъ деньги похоронилъ въ безднѣ акціонернаго пуфа. Вотъ съ нимъ то и хотѣла ѣхать Нинона, но къ ихъ обоюдному счастію это путешествіе почему-то замедлилось, а въ это время какъ разъ пришли въ Парижъ извѣстія о бѣдственномъ положеніи эмигрировавшихъ въ пресловутое Эльдорадо, а на ряду съ этимъ, поклонникамъ Ниноны удалось потупить дѣло по случаю злополучной кости пулярки или каплуна.

Нинона рѣшила не промѣнивать Парижа, а мѣнять только любовниковъ. Въ это время выборъ ея и палъ на мужа M-me Jevigny, котораго впрочемъ она быстро смѣнила маркизомъ Рамбулье. Послѣднему она писала: «Я надѣюсь любить тебя мѣсяца три, что для меня составляетъ вѣчность». Между учениками этого времени фигурируетъ аббатъ Pons, заслуживающій хотя бы вниманія потому, что послужилъ Мольеру моделью для созданья Тартюфа.

Время съ 1645—1665 гг. является блестящимъ періодомъ веселой жизни Ниноны. Ее воспѣвали и въ прозѣ и стихахъ: въ прозѣ ее восхваляли за честность, потому то она не имѣла «plusieurs amants à la fois», а въ стихахъ — лучше приведемъ образчикъ:

Ah! Ninon, de qui la beauté

Méritait une autre aventure,

Et qui devait avoir été

Femme ou maîtresse d' Epicure.

Je me sens foncé juspu’au vif,

Quand mon âme voluptueuse

Se pâme au mouvement lascif

De ta sarabande amoureuse.

Socrate est tout sage et tout bon

N’a rien dit qui tes dits égale;

Auprès de toi le vieux barbon

N’entendait rien à la morale. *)

• ) О Нинона, красота которой, — заслуживала бы лучшаго предпріятія, — и которой слѣдовало бы быть — женой или метрессой Эпикура, — затронутъ за живое, — когда моя сластолюбивая душа — млѣетъ отъ радости, созерцая сладострастныя движенія — твоей любовной сарабанды стократь, какъ ни былъ уменъ и совершененъ — ничего не сказалъ равнаго твоимъ рѣчамъ; — подлѣ тебя старый бородачь — ничего бы не слушалъ о морали. Букв. Перев.

Въ то время Парижъ не дошелъ до моды окружать проституцію романтическимъ ореоломъ, называть куртизанокъ «Fleurs de Marie», и вообще надѣлять ихъ нѣжными и трогательными словами. Большинство поэтовъ не воспѣвало Нинону въ сентиментальномъ или патетическомъ тонѣ. Напротивъ, они ничуть не скрывали, что предметъ ихъ вдохновенія не болѣе какъ гетера, къ которой можно даже относиться цинически, ничуть ее не оскорбляя этимъ, Только Скарронъ и Сенъ-Эвремонъ воспѣвали куртизанку въ патетически восторженномъ тонѣ.

Но что всего удивительнѣе, что послѣдній «капризъ» Ниноны превратился въ страсть и въ страсть дѣйствительную. Ей давно перевалило за тридцать лѣтъ, когда въ нее влюбился по уши Маркизъ Вилларсо. Эта любовь имѣла благотворное на нее вліяніе: изъ вѣтреной куртизанки она стала преданной и любящей женщиной. Когда ея возлюбленнаго посѣтила серьезная болѣзнь, она обрѣзала свои роскошныя волоса, чтобъ не выходить изъ дому и никого не принимать, пока любимый ею человѣкъ не выздоровѣетъ. Отъ Вилларсо она имѣла сына и дочь. Говорятъ, что ея сынъ придя въ совершенный возрастъ, страстно влюбился въ нее но не зная, что она его мать. Когда же она открыла ему тайну его рожденія, то молодой человѣкъ въ отчаяніи ли шилъ себя жизни. Впрочемъ о трагическомъ исходѣ этой любви нѣтъ достовѣрныхъ указаній, и мы лучше обратима къ комическому антракту этой драмы.

Воспитатель законныхъ сыновей Маркиза Вилларсо въ присутствіи ихъ матери обратился къ одному изъ нихъ с такимъ вопросомъ: «Qui fuit primus monarcha?» — «Отв. „Nimrod“ — B. Quem virum habuit Semiramus?» — O. «Ninum»^[123]. — Что, Нинона! — воскликнула въ бѣшенствѣ ревнивая супруга. —Какъ вамъ не стыдно учить мальчика такимъ гадостямъ!…

Французы, какъ извѣстно, говорятъ о XVII-мъ вѣкѣ, какъ о «великомъ» вѣкѣ par excellence, какъ не перестаютъ называть Людовика XIV-го, этого страшнаго деспота — «великимъ королемъ». Одинъ изъ французскихъ будуарныхъ историковъ, нарожденныхъ второю имперіею, нѣкій М-г Ренье смѣло утверждаетъ, что распутство прежняго времени, или, какъ онъ мило выражается, — «безпорядокъ въ страстяхъ и нравахъ» не унижалъ характеровъ и не претилъ благородству чувствъ. Если это такъ, то почему же французская аристократія такъ сильно унижалась и раболѣпствовала передъ Людовикомъ ХІѴ-мъ? И можно-ли считать присутствіе благородныхъ стремленій и чувствъ въ толъ обществѣ, въ которомъ свѣтскіе мущины и дамы «великаго вѣка», какъ величаетъ его Ренье, составляли ни что иное, какъ толпу развратниковъ и развратницъ?

До какой степени безстыдства и распутства дошло въ го время французское общество--доказываютъ процессы Бренвилье и акушерки Лавуазанъ, свидѣтельствующіе, что Мессалины и Локусты древняго Рима воскресли въ новомъ Парижѣ.

МАТИЛЬДА ДАТСКАЯ.
(XVIII ВѢКА).

Ihr himmlischen Mächte,

Ihr führt ins Leben uns hinein,
Ihr lasst uns Arme Schuldig werden:
Dann überlasst ihr uns der Pein...¹).

Göthe.

¹) Вы небесныя силы, — вы вводите насъ въ жизнь, — вы оставляете съ бѣдныхъ совершать преступленія — и затѣмъ, подвергаете насъ мученіямъ. Гёте.

I.

5-го Августа 1737 года въ старинномъ призаальскомъ^[124] городѣ Галле у искренно-вѣрующаго и благочестиваго пастора Струензее — перешедшаго позднѣе въ Альтону въ качествѣ проповѣдника, а затѣмъ въ 1760 г. въ г. Рендесбургъ на должность генералъ-суперъ-интенданта Шлезвигъ-Гольштиніи--родился сынъ, которому при крещеніи дли имя Іоганнъ-Фридрихъ.

29-го Января 1749 года первая супруга датскаго короля Фридриха Ѵ-го родила принца, который подъ именемъ ристіана ѴІІ-го унаслѣдовалъ престолъ своего отца.

22-го Іюня 1751 года Августа Саксенъ-Готская, вдова равно умершаго принца Фридриха Уэльскаго, старшаго сына короля Англіи, Георга ІІ-го, родила принцессу, нареченную Матильдою.^[125].

Кто бы могъ надъ колыбелью этихъ троихъ дѣтей предсказать, что злой рокъ свяжетъ или сплететъ ихъ вмѣстѣ. Это сплетеніе — настоящій романъ, романъ съ трагической развязкой и одинъ изъ тѣхъ, которые создаетъ не фантазія, а муза исторіи, одинъ изъ тѣхъ правдивыхъ и дѣйствительныхъ романовъ, развязка котораго отмѣчается не брачнымъ торжествомъ, а убійствомъ и ужасомъ, гдѣ, наконецъ, вмѣсто брачнаго ложа воздвигается эшафотъ.

Въ ряду многихъ грѣховныхъ упущеній со стороны нашихъ средневѣковыхъ императоровъ--упущеній, вызванныхъ безпросыпною спячкою германско-римской имперіи, однимъ изъ самыхъ крупныхъ и печальныхъ по своимъ послѣдствіямъ даже до настоящаго времени является упущеніе рѣшительныхъ и настойчивыхъ мѣръ къ германизаціи Даніи — этого привѣска и естественнаго достоянія Германіи. Данія, взятая вмѣстѣ съ нѣмецкими герцогствами Шлезвигъ, Гольштейнъ и Лауенбургъ, была слишкомъ могуча, чтобы умереть (политической смертью) и слишкомъ слаба, чтобы жить (самостоятельною политическою жизнью). Какъ извѣстно датское тщеславіе колоссальная вещь й одно изъ самыхъ рельефны качествъ датскаго національнаго характера, а если кто съ этимъ не желаетъ согласиться, тѣмъ не менѣе фактъ остается фактомъ. Прослѣдите всю исторію развитія Даніи и вы увидите, что развитіе этого безплоднаго и безпочвеннаго государства основывалось лишь на однѣхъ случайностяхъ. Данія, правда, дала много способныхъ, пожалуй и нѣсколькихъ даже истинно-геніальныхъ людей, но и при экстазномъ восторгѣ своимъ тщеславіемъ она все-таки не могла убѣжденно сказать о себѣ, какъ сказалъ нѣкогда одинъ старый норвежецъ ревностному миссіонеру Олафу: «Я вѣрю въ себя». Вотъ почему Копенгагенъ, какъ въ прежнее, такъ и въ настоящее тремя является излюбленной ареной дипломатическихъ интригъ скороспѣлыхъ и легкомысленныхъ политическихъ экспериментовъ, которые бросаютъ государство изъ крайности ультра-деспотизма въ крайность ультра-либерализма.

Вплоть до девятнадцатаго столѣтія нѣмецкій культурный элементъ былъ господствующимъ въ Даніи, и потому все, что относится къ дѣйствительному образованію, и по формѣ и по существу — нѣмецкое. Преобладаніе нѣмецкаго духа даже до позднѣйшаго времени было на столько господствующимъ въ Даніи, что лучшіе представители датской литературы Баггезенъ, Оленшлегеръ, Гаухъ и Андерсенъ, сего болѣе гордились тѣмъ, что пишутъ по нѣмецки и причисляются къ нѣмецкой литературѣ. Будь Германія paнѣe «политическою силою», а не «націей мыслителей», то безусловно счастливый и единственный исходъ для Даніи былъ бы уже совершившимся фактомъ. Такимъ бы образомъ, внесенный въ Копенгагенъ нѣмецкій элементъ, неоставался бы для нее лишь идейнымъ, который, благодаря матеріальнымъ вліяніямъ русской, французской и англійской политики, всегда терпѣлъ fiasco. Отторженію Даніи отъ Германіи въ новѣйшее время много способствовалъ позорный лондонскій протоколъ 1852 года. Правда требуетъ упомянуть, что и двѣ сильныя нѣмецкія державы не постыдились подписаться подъ этимъ актомъ, который способное нѣмецкое племя со связанными руками передавалъ во власть датскому владычеству, созданному Россіей, Франціей и Англіей.

Едва-ли когда либо Данія доходила до того жалкаго состоянія, которое стало обнаруживаться уже во время царствованія Фридриха Ѵ-го. Его вторичная женитьба на Юліаніи Брауншвейгской, родившей ему недоноска по уму и тѣлу — принца Фридриха, имѣла роковыя послѣдствія для его дома. Въ силу своего непомѣрнаго тщеславія и властолюбія эта женщина никакъ не могла примириться съ мыслію, что на престолъ долженъ вступить не ея сынъ, а сынъ отъ другой жены, ея предшественницы. Королеву Юліану слѣдовало опасаться, потому что при своемъ умственномъ ограниченіи она все-таки обладала въ совершенствѣ двумя способностями: — умѣть ненавидѣть и еще болѣе опасной, — умѣть выжидать время и случай, съ цѣлью удовлетворенія своей ненависти. А такъ какъ она ненавидѣла своего пасынка Христіана, то и долженъ былъ наступить часъ, когда эта долго скрываемая ненависть выступитъ съ открытымъ торжествомъ.

Однимъ изъ замѣчательныхъ и почему-то не подчеркнутымъ фактомъ XVIII столѣтія, съ начала вѣка вплоть до великой революціи 1789 года, является то обстоятельство, что сами же князья постепенно подталкивали народъ къ революціонному образу дѣйствій. Весь этотъ періодъ представляетъ сплошной рядъ мѣропріятій и переворотовъ направленныхъ сверху въ низъ. Такъ какъ остатки средневѣковыхъ сословныхъ учрежденій стояли поперекъ дороги тому абсолютизму, образчикъ котораго предъявилъ собою режимъ Людовикъ XIV, то вездѣ, не исключая даже Англіи, проявилось революціоннное стремленіе властителей свести сословные права къ пустымъ формамъ или даже «на нѣтъ», съ цѣлью установить свой абсолютный режимъ единственнымъ мотивомъ государственной жизни. Каждому извѣстно, что этотъ подкопъ прежнихъ устоевъ за немногими исключеніями въ общемъ шелъ весьма успѣшно, и что около 1740 года такъ называемый «Despotisme brutal»^[126] превратился въ «Despotisme éclairé»^[127], свѣтъ котораго въ большинствѣ случаевъ мерцалъ не ярче грошевой свѣчи^[128]. Вообще, нравственное и политическое достоинство прославленнаго «просвѣщеннаго» деспотизма, не исключая прославленнаго деспотизма «великаго Фрица», должнымъ образомъ оцѣнили только тогда, когда, начиная съ 1792 г. и кончая 1806 г., т. е., въ промежутокъ времени отъ битвы при Вальми до Іенскаго сраженія, онъ — при столкновеніи съ революціонной народною силою — выказалъ полную свою несостоятельность.

И въ Даніи, въ XVII столѣтіи (1660 г.) также имѣла мѣсто революція сверху внизъ, уничтожившая сословныя учрежденія, усилившая привилегіи дворянства, но не передъ короной, а только передъ народомъ, и которая завершилась неограниченнымъ султанизмомъ. Впрочемъ, новый Суданъ, король Фридрихъ Ѵ-й былъ болѣе призрачнымъ, чѣмъ дѣйствительнымъ султаномъ. Съ этихъ поръ, смотря потому, то изъ представителей иностранныхъ государствъ въ Копенгагенѣ искуснѣе пользовался дипломатическою тонкостью или грубостью, интригами, коварствомъ или большимъ размѣромъ ассигнованнаго ему кредита отъ своего правительства, къ тому и переходили вліяніе на датское дѣло и командованіе датскими министерствами, т. е., въ руки французскаго или русскаго посланниковъ, а иногда и англійскаго. Насколько онѣ были настоящими хозяевами Даніи можно заключить изъ того, что въ датскихъ гражданскомъ и военномъ вѣдомствахъ, служило около 1400 низшаго сорта авантюристовъ однихъ французовъ^[129]. Когда Фридрихъ V-й умеръ (1761 г.), государство находилось въ полнѣйшемъ разстройствѣ. Войско и флотъ дошли до плачевнаго состоянія, государственные долги возросли до неоплатныхъ размѣровъ, платежная сила народа была не исчерпана, права высшихъ классовъ весьма значительно урѣзаны, низшіе классы угнетены, раззорены и сильно не довольны. И вотъ, въ этотъ хаосъ легкомыслія, нужды недовольства король, едва достигшій 17-ти лѣтъ, долженъ былъ внести порядокъ. Впрочемъ, въ немъ ожидали встрѣтить новаго преобразователя Даніи.

II.

Надежды, возлагаемыя на кронпринца несчастнымъ народомъ, какъ это обыкновенно случается, были слишкомъ преувеличены, чтобы оправдаться на дѣлѣ. Впрочемъ Христіанъ VII, будучи кронпринцемъ, дѣйствительно, подавалъ большія надежды.

Это былъ стройный, красивый и благодаря строгому и быть можетъ только слишкомъ строгому воспитанію, — умственно развитой и образованный юноша. Мы не придаемъ слишкомъ большого значенія тому, что принцъ въ началѣ 1763 г. въ присутствіи короля и высшихъ государственныхъ чиновъ сдалъ «съ блестящимъ успѣхомъ и при всеобщемъ одобреніи» экзаменъ по литературнымъ и научнымъ предметамъ. Кто же не знаетъ какъ ведутся такого рода экзамены. Интереснѣе въ сообщеніи англійскаго посла своему двору о принцѣ (въ мартѣ 1764 г.) подчеркнуть слѣдующія слова: «онъ имѣетъ пріятную и мужественную наружность, весьма привлекательную фигуру, держитъ себя съ достоинствомъ, ловокъ и обходителенъ». Французскій же посланникъ за нѣсколько дней до смерти Фридриха V-го писалъ въ Парижъ: «кронпринцъ очень любезенъ, обладаетъ привлекательною внѣшностью, а также проницательностью, мужествомъ и мудростью. Его прекрасно воспитали и обучили. Онъ въ совершенствѣ владѣетъ датскимъ, нѣмецкимъ, французскимъ и латинскимъ языками».

Безъ сомнѣнія, расточаемыя принцу похвалы слѣдуетъ ограничить, потому что при его воспитаніи намѣренно ли или не намѣренно было забыто самое главное — подготовить молодого человѣка къ его назначенію, а ему не дали даже случая познакомиться съ положеніемъ страны, которой онъ долженъ былъ управлять, какъ абсолютный монархъ. До вступленія на престолъ, онъ никогда не занимался общественными дѣлами, ни разу не присутствовалъ въ государственномъ совѣтѣ,^[130] и не сочли даже нужнымъ пробудить и укрѣпить въ немъ ясное сознаніе своего долга. Въ немъ было не мало природныхъ способностей, даже геніальности; онъ и зналъ кое-что, пожалуй многое, но того, что болѣе всего долженъ былъ знать, не зналъ. Ему не доставало знанія жизни, привычки къ труду и чувства долга, — и онъ имѣлъ несчастіе на семнадцатомъ году отъ рожденія предстать уже неограниченнымъ королемъ. Вступилъ-ли онъ на тронъ не развитымъ или слишкомъ развитымъ мальчикомъ — все равно уже слишкомъ юный его возрастъ былъ достаточенъ для его несчастья.

Предчувствуя приближеніе смерти, Фридрихъ Ѵ-й вы разилъ свое непремѣнное желаніе видѣть кронпринца женатымъ. Начатые съ этою цѣлью переговоры съ англійскимъ дворомъ были въ 1765 г. въ полномъ ходу. Выборъ невѣсты Христіану палъ на четырнадцатилѣтнюю красивую, граціозную и умную принцессу Каролину-Матильду, сестру короля Георга III. Въ іюлѣ того же года былъ присланъ изъ Лондона портретъ молодой дѣвушки, который и повѣсили надъ письменнымъ столомъ датскаго кронпринца. Кронпринцъ любовался имъ съ «восхищеніемъ» и выразилъ свое согласіе жениться на Матильдѣ. Еще въ маѣ 1766 г., Христіанъ, будучи уже королемъ, повидимому, усматривалъ въ этомъ бракѣ свое жизненное счастье. Англійскій посланникъ писалъ тогда такъ: «въ данную минуту король съ нетерпѣніемъ ожидаетъ совершенія своего брака и такъ какъ принцесса первая, которая заняла мѣсто въ его сердцѣ, то съ полнымъ основаніемъ можно считать, что король долженъ найти въ этомъ союзѣ свое счастье».

Позднею осенью 1766 года прибыла въ Копенгагенъ 15-тилѣтняя невѣста. Ея появленіе произвело сенсацію, въ высшей степени обрадованный англійскій посланникъ доносилъ: "принцесса всюду, гдѣ она появляется, возбуждаетъ восторгъ и завоевываетъ симпатіи; ея ближайшіе приближенные единодушно ее хвалятъ, въ особенности «характеръ и обращеніе.» Однако англійскій кабинетъ и вполнѣ полагался на этотъ энтузіазмъ. Молодость принцессы тѣмъ болѣе возбуждала заботы, что и король — ее будущій мужъ былъ, такъ сказать, еще ребенокъ. Поэтому отъ сентъ-джемскаго двора послѣдовалъ англійскому агенту въ Копенгагенѣ отвѣтъ на его вышеприведенное донесеніе съ такого рода предостереженіемъ: «Ея величество вступаетъ въ важнѣйшій періодъ своей жизни. Она въ самомъ нѣжномъ возрастѣ почти одинокая, закинута въ чужой, далекій океанъ, гдѣ ей необходимо имѣть высшую заботливость и опытность и умѣть держать себя съ осмотрительностью, безошибочностью, чтобы достичь любви своего двора и народа, сохранить достоинство того высокаго положенія, къ которому призвало ее провидѣніе».

Предостереженіе было не безосновательно. Есть достаточное основаніе предполагать, что Христіанъ въ промежутокъ времени между своею помолвкою и бракосочетаніемъ, уже успѣлъ измѣнить своей невѣстѣ^[131]. Да и могло-ли оно быть иначе, когда молодого короля, попавшаго прямо съ школьной скамьи на тронъ, окружила придворная среда и прожигаемая жизнь съ ея искушеніями, которымъ легко могъ поддаться 17-тилѣтній мальчикъ, жившій до сихъ поръ подъ строгимъ надзоромъ, и затѣмъ неожиданно и безъ подготовки получившій въ свои руки въ полномъ объемѣ королевскую власть? Принимая все это во вниманіе, я смѣло утверждаю, что именно въ этотъ-то періодъ окружающая обстановка повліяла пагубно на умъ и чувство молодого монарха, мое мнѣніе подтверждается и слѣдующимъ: 8 ноября 1766 г. состоялось бракосочетаніе Христіана VII съ Матильдою, и уже 25 ноября проницательный французскій посланникъ Ожье счелъ необходимымъ сообщить въ Парижъ: «принцесса не произвела почти никакого впечатлѣнія на сердце короля; такая участь постигла бы ее даже и въ томъ случаѣ, если бы она была еще болѣе симпатична и любезна. Да какимъ образомъ она могла бы понравиться молодому принцу, который вполнѣ серьезно считаетъ, что любовь мужа къ своей женѣ не принадлежитъ къ хорошему тону (n’est du bon air)». Вотъ поистинѣ прекрасный образчикъ результатовъ, добытыхъ отъ безусловно господствовавшаго XVIII столѣтіи «ученія о метрессахъ». Очевидно, несчастный Христіанъ успѣшно прошелъ въ теченіе немногихъ мѣсяцевъ полный курсъ деморализаціи своего времени.

III.

Юная королева, одаренная живымъ умомъ, добрая сердцемъ и жаждущая столь естественныхъ въ ея возрастѣ удовольствій и развлеченій, охотно бы была женою своего мужа, если бы Христіанъ былъ бы или, вѣрнѣе сказать, оставался мужемъ своей жены. Что онъ былъ, по крайней мѣрѣ на первыхъ порахъ дѣйствительно ея супругомъ доказательствомъ можетъ служить рожденіе кронпринца, котораго Матильда произвела на свѣтъ 22 Января 1768 года, который впослѣдствіе подъ именемъ Фридрихъ ѴІ-го вступилъ на датскій престолъ. Но и только; дальше же не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, что королевѣ и всѣмъ не удалось оказать облагороживающаго вліянія на Христіана, и несчастной молодой женщинѣ приходилось томиться подлѣ супруга, съ которымъ, въ теченіе недолгаго времени, произошла разительная перемѣна.

Говоря кратко, даровитый, умный, научно-образованный любезный и многообѣщавшій принцъ обратился въ идіота въ самомъ печальномъ смыслѣ этого слова.

Идіотизмъ или разстройство умственныхъ способностей короля объясняется легко. Если 17-тилѣтній юношапогружается въ распутную жизнь, какую не въ силахъ выдержать безъ вредныхъ послѣдствій и мужчина полномъ расцвѣтѣ силъ, то оскорбленная природа мститъ жестоко. Конечно, распутной жизни молодого человѣка много способствовали приближенные принца. Но было-ли здѣсь систематическое обольщеніе? Было-ли оно вызвано политическими, династическими интересами, или, говоря прямо, безъ обиняковъ, — дѣломъ мачихи? На этотъ вопросъ нельзя отвѣтить утвердительно. Я всѣми силами старался добиться чего-либо опредѣленнаго по этому вопросу, но безъ успѣха. Во всякомъ случаѣ нельзя привести ни одного документальнаго доказательства виновности вдовствующей королевы Юліаніи въ этомъ направленіи. Но тѣмъ не менѣе я, въ качествѣ присяжнаго засѣдателя, обязаннаго судить по голосу явственнаго чувства, ни на минуту не поколебался бы съ совершенно спокойною совѣстью произнести королевѣ обвинительный приговоръ. Фактъ тотъ, что Юліанія глубоко ненавидѣла своего пасынка, и эту ненависть она перенесла на юную королеву, какъ только эта послѣдняя дала жизнь кронпринцу. Несомнѣнно, что неспособность Христіана продолжать не только управлять, но и королевствовать, были наруку его мачихѣ, такъ какъ королевская власть, рано или поздно могла бы достаться временно ей, затѣмъ, по праву наслѣдства, ея сыну Фридриху. Если Юліанія такъ разсчитывала, — а что она такъ разсчитывала, это ручаются намъ и ея жестокость и коварство, то въ разсчеты вкралась ошибка, которая сдѣлала невѣрнымъ весь итогъ вычисленія.

Печальная метаморфоза, совершившаяся съ королемъ, обнаружилась на первыхъ порахъ въ двухъ симптомахъ: въ легкомысленномъ, но кощунственномъ остроуміи, а затѣмъ въ полнѣйшемъ отвращеніи ко всѣмъ дѣламъ и въ равнодушіи ко всему серьезному, справедливому и честному, однимъ словомъ, тѣлесная и умственная болѣзнь достигла той стадіи, въ которой скрывается безуміе.

Что при такихъ обстоятельствахъ происходило при датскомъ дворѣ и въ государственной жизни Даніи, всякій пессимистъ легко себѣ представляетъ, и въ данномъ случаѣ не заслужитъ упрека — видитъ все въ черномъ цвѣтѣ. Въ кабинетѣ засѣдали два человѣка, которымъ нельзя было отказать въ способности и честности — это графъ Ревентловъ (Reventtlow) и Тоттъ (Tott); но вмѣстѣ съ ними также засѣдали и корыстный интриганъ гр. Мольтке, и вѣчно колеблющійся между мелочными соображеніями и сомнѣніями старый баронъ Беристорффъ. Выгодная сторона монархіи заключается въ томъ, что даже малоспособная личность, возсѣдающая на тронѣ, можетъ проводить въ жизнь благія мѣропріятія несравненно легче, чѣмъ избранный вождь демократіи; но съ другой стороны ея слабая сторона въ томъ, что неспособность монарха налагаетъ печать своего ничтожества на всю государственную жизнь. — Отъ юной королевы, которая вмѣсто наслажденія жизнію была обречена на размышленіе и наблюденіе, конечно, не могло укрыться печальное положеніе государства. Благодаря своему англійскому воспитанію, она не была такъ невѣжественна въ политическихъ дѣлахъ и безучастна къ нимъ, какъ современныя ей женщины континента и, какъ это наблюдается въ большинствѣ случаевъ, даже въ настоящее время. Какъ мать и королева, она сознавала свою обязанность взять въ свои ручки государственный руль, который съ отвращеніемъ оттолкнула вялая рука ея супруга. У несчастной женщины не было недостатка и въ нѣкоторой способности къ управленію, ей недоставало только опыта, а также надлежащаго знанія людей и должной дозы презрѣнія къ нимъ. Если бы послѣднее не было неизбѣжною принадлежностью искусства государственнаго управленія, то какимъ образомъ, пришлось бы объяснить то, что люди всего покорнѣе подчиняются тѣмъ, кто сильнѣе презираетъ ихъ и деспотичнѣе обращается съ ними? Пусть говорятъ, что это подчиненіе только временное. Однако, эта временность бываетъ часто весьма продолжительною, да и все на свѣтѣ временное, и само человѣчество взятое въ его цѣломъ невѣчно.

Еще въ 1768 г. въ то время, когда вдовствующая королева Юліанія въ замкѣ Фриденсбургъ, подобно злому пауку, совсѣмъ уже была готова наброситься на добычу изъ угла своей искусно сотканной паутины интригъ, въ томъ же 1768 г., Матильда сочла себя достаточно опытною, чтобы приложить свои хорошенькія ручки къ государственнымъ дѣламъ. Есть основаніе предполагать, что Матильдѣ принадлежитъ мысль излѣчить короля отъ физической и моральной апатіи посредствомъ путешествія въ чужія страны. По крайней мѣрѣ идея путешествія — чисто-англійскаго происхожденія, хотя тѣ же англичане, какъ и французы, извлекаютъ изъ путешествія наименьшую пользу, такъ какъ французы при своемъ тщеславіи всюду видятъ самихъ себя, а англичане, закованные въ предразсудки своего джонъ-булизма, шествуютъ по вселенной на ходуляхъ, словно двуногіе Travelle Воок’и^[132]. Итакъ, король Христіанъ отправился, или, точнѣе, былъ отправленъ въ путешествіе. Онъ проѣхалъ въ 1768 и 69 гг. Германію, Францію, Голландію и Англію, гдѣ Оксфордскій университетъ удостоилъ его степени доктора правъ. Такое присужденіе докторской степени не первое въ Оксфордскомъ университетѣ, и оно занесено геніемъ безумія на одну изъ самыхъ курьезныхъ страницъ своихъ королевскихъ мемуаровъ.

Дѣйствительно, путешествіе оказало на жалкаго монарха нѣкоторое благотворное вліяніе. Непосредственно послѣ своего возвращенія онъ держался съ большимъ приличіемъ и достоинствомъ, обнаруживалъ нѣкоторый интересъ къ серьезнымъ и дѣловитымъ бесѣдамъ и, по крайней мѣрѣ, не отстранялъ безусловно отъ себя всякія занятія. Бѣдная Матильда уже начинала вѣрить въ счастливую перемѣну; но эта вѣра едва могла продержаться нѣсколько недѣль. Прежніе дурные товарищи снова окружили короля, а съ ними снова возвратились прежнія безобразія и пороки, пошлыя игры и распутство. Королева до сихъ поръ настолько держала себя безукоризненно и съ такимъ достоинствомъ охраняла свой санъ, что даже клевета, и чего же болѣе, самъ ядовитый паукъ — Юліанія, не осмѣливались покушаться на ея честь. Но пока Матильда была безсильна, и она должна была съ болью сердца видѣть, какъ Христіанъ расточалъ послѣдній остатокъ своихъ духовныхъ силъ въ кругу мальчишескихъ, безстыдныхъ вакханалій и оргій, церемоніймейстеромъ которыхъ состоялъ молодой графъ Голькъ.

При такомъ времяпрепровожденіи, «Христіанъ апатичный» (blasirte) сдѣлался «Христіаномъ слабоумнымъ». Чтобы лишить народъ зрѣлища короля въ такомъ видѣ, нужно было принимать особыя мѣры, которыя потомъ продолжались все время при фактическомъ регентствѣ королевы и ея фаворитовъ, затѣмъ въ регентство Юліаніи и ея креатуръ, наконецъ — въ регентство кронпринца. Адамъ Эленшлегеръ въ своихъ воспоминаніяхъ жизни изъ лучшаго источника передаетъ слѣдующія характерныя черты королевскаго недуга. "Иногда стоило большихъ усилій побудить его къ королевской обязанности поставить свою подпись, но стоило съ угрозою шепнуть ему на ухо слово — «лишеніе сана», какъ несчастный приходилъ въ ужасъ, трепеталъ и подписывалъ все, что угодно. Бурные порывы его болѣзни требовали уже весьма бдительнаго надзора. Такъ, напримѣръ: во время обѣда за его стуломъ стояло нѣсколько пажей, на обязанности которыхъ лежало удерживать короля на мѣстѣ, когда онъ ни съ того, ни съ другого!

Порывался вскочить съ цѣлью помѣшать другимъ ѣсть. къ нимъ запрещено было говорить и отвѣчать на его вопросы, чтобы воспрепятствовать всѣмъ нежелательнымъ проявленіямъ разстройства ума короля и безумія королевской власти, каковая de jure еще оставалась за нимъ. По Временамъ у Христіана прорывались сильныя претензіи на Проявленіе своей верховной власти и оригинальное выраженіе ея. Разъ какъ-то король принужденъ былъ подписать Назначеніе камергеромъ человѣка, котораго онъ не могъ Наносить. Спустя нѣсколько минутъ входитъ въ кабинетъ одинъ изъ истопниковъ, одѣтый въ свою желтую фуфайку, въ шапкѣ съ королевскимъ вензелемъ на головѣ и связкой дровъ на спинѣ. «Слушай ты, — спрашиваетъ король, — хочешь быть камергеромъ?…» "Гмъ, это было бы недурно; но какъ устроить это дѣло? " — «О, нѣтъ ничего легче этого. Слѣдуй за мною». Король взялъ истопника за руку такъ, какъ онъ былъ, и повелъ его изъ своего кабнінета въ залъ, гдѣ какъ разъ собрался весь дворъ. Онъ выступилъ со своимъ кліентомъ въ средину собранія и воскликнулъ громкимъ голосомъ: «я назначаю этого человѣка камергеромъ!» Такъ какъ нужно было поддержать фикцію, что Христіанъ VII есть абсолютный властитель страны, то должны были согласиться съ такимъ опредѣленіемъ, въ которомъ выразился юморъ безумія; однако, у счастливаго слуги откупили его камергерство замѣною небольшого помѣстья. — Приближенные короля забавлялись имъ: такъ однажды какой то пажъ-шалунъ зазвалъ короля въ уголъ и тамъ крикнулъ ему: «сумасшедшій король, сдѣлай меня камеръ-юнкеромъ!» Графъ Голькъ, безпардонный кутила, не всегда имѣлъ охоту или время заниматься слабоумнымъ королемъ, почему часто предоставлялъ его обществу негра-мальчика и негритянки-дѣвочки, которые были любимѣйшими партнерами Христіана. Какъ извѣстно, дѣти и идіоты очень склонны къ вандализму, и Христіанъ также находилъ самое большое удовольствіе въ томъ, чтобы при содѣйствіи обоихъ чернокожихъ бить въ замкѣ оконныя стекла, фарфоровыя вещи и обезглавливать въ саду миѳологическія статуи. Иногда онъ дразнился, боролся и дрался съ маленькимъ негромъ и негритянкой. Впрочемъ, по временамъ на него находили моменты просвѣтлѣнія. Былъ такой случай: король неожиданно является вечеромъ на придворный gala soirée, дѣлаетъ рукою знакъ обществу къ тишинѣ и повелительно восклицаетъ: «молчаніе!» Все общество пришло въ изумленіе. Воцаряется тишина… и вотъ, предстаетъ жалкая тѣнь Гамлета, которая съ серьезностью и глубокимъ чувствомъ начинаетъ декламировать оду Клопштока «An die Fürsten». Окончивъ декламировать, король сталъ шумно аплодировать самому себѣ, внезапно громко захохоталъ и, повернувшись, на каблукахъ, скрылся…

Король Даніи, безъ сомнѣнія, былъ неспособенъ не только править государствомъ, но и быть представителемъ своего государства. Однако, онъ все-таки оставался носителемъ верховной власти, и государственная машина продолжала идти своимъ случайнымъ и небрежнымъ ходомъ. Кто имѣлъ достаточно мужества и хитрости, чтобы въ этомъ безпорядочномъ механизмѣ играть роль главнаго колеса, тотъ могъ въ ней выступать на нѣкоторое время, т. е., до тѣхъ именно поръ, пока его не отстранялъ другой болѣе смѣлый или болѣе хитрый. Наконецъ, явился человѣкъ, оказавшійся смѣлѣе и хитрѣе прочихъ и королева Матильда, обрадованная тѣмъ, что нашла самую надежную, по ея мнѣнію, опору, поспѣшила заключить съ нимъ союзъ.

IV.

Подлѣ тѣни короля выступила фигура человѣка, имѣвшаго храбрость, а пожалуй и способность, играть роль короля, — это былъ Фридрихъ Струензее, назначенный въ свиту Христіана VII въ 1768 году, въ качествѣ лейбъ-врача въ его заграничномъ путешествіи. До своего возвышенія на головокружительную высоту, онъ сумѣлъ воспользоваться довѣріемъ несчастнаго монарха. Онъ уже былъ господиномъ своего господина, когда легкомысленный графъ Голькъ и не догадывался объ этомъ. Способъ, какимъ Струензее перехитрилъ офиціальнаго любимца слабоумнаго короля, пріобрѣлъ расположеніе королевы, а также добился огромнаго вліянія на государственныя дѣла, весьма оригиналенъ и вполнѣ характеризируетъ тогдашнее состояніе датскаго двора.

Матильда имѣла вѣское основаніе презирать графа, какъ лицо, способствовавшее гибели ея супруга, и, усматривая въ Струензее только орудіе Голька, перенесла свою ненависть и на лейбъ-медика. Надменный графъ Голькъ, такъ сказать, парадировалъ этою ненавистью, находя ребяческое удовольствіе какъ можно чаще устраивать встрѣчу Стуензее съ королевой, и внушалъ королю брать съ собой лейбъ-медика при посѣщеніяхъ аппартаментовъ своей супруги.

Струензее не замедлилъ воспользоваться случаемъ. Почтительнымъ, преданнымъ и нѣжно внимательнымъ отношеніемъ онъ сумѣлъ вскорѣ смягчить искрящуюся въ ея глазахъ ненависть. Матильда, съ пріятною неожиданностью для самой себя, стала замѣчать, что человѣкъ, котораго она считала врагомъ, оказываетъ ей вполнѣ почтительную и сердечную преданность. Въ 1770 году дѣло зашло такъ далеко, что онъ являлся не только довѣреннымъ лицомъ королевы, но даже ея другомъ. Какъ разъ въ это время наступила пора привить оспу маленькому кронпринцу; такая операція считалась въ то время весьма серьезной. Вакцинація, эта прямо-таки фельдшерская обязанность, сдѣланная лейбъ-медикомъ, оказалась весьма удачною. Сердце матери прониклось къ оператору расположеніемъ, которое значительно возросло послѣ его искусныхъ и удачныхъ стараній предоставить королевѣ преобладающее вліяніе на ея царственнаго супруга.

Расположеніе женщины не могло миновать счастливца. Вскорѣ онъ былъ назначенъ главнымъ руководителемъ воспитанія кронпринца, затѣмъ награжденъ чиномъ конференцъ-совѣтника и назначенъ секретаремъ королевы — должность, неизбѣжно представлявшая много случаевъ быть съ Матильдой наединѣ «Solus cum sola non soient orare „Patetr noster“^[133]. Прежній союзникъ — случай продолжалъ дѣлать свое дѣло. Мужчина въ цвѣтѣ зрѣлаго возраста, изящный, образованный, обходительный, развязный, и красивая 19-ти-лѣтняя женщина, пылкая, одинокая, покинутая, формально прикованная къ обезсилѣвшему безумцу, который изъ крайне страстнаго юноши превратился въ импотентнаго старика, имѣли случай часто проводить время tête-à-tête при чтеніи государственныхъ бумагъ. Дантъ, а также Лейфъ-Гунтъ насъ знакомятъ съ тѣми послѣдствіями, какія бываютъ, когда молодые мужчины и женщины читаютъ вмѣстѣ книгу {Пятая пѣснь изъ „Ада“ Данте:

„Noi leggiavamo un giorno, per diletto,

Di Lancilotto, come amor lo strinse:

Soli eravamo e senza alcun sospetto.

Per più fiate gli occhi ci sospinse

Quella lettura, e sclolorocci '1 viso:

Ma solo un punto fu quel, ehe ci vinse.

Quando leggemmo il disiato riso,

Esser bociato da cotanto amante;

Questi, ehe mai da me non fia diviso,

La bocca mi baciô tutto tramante:

Galeotto fu il libro e chi lo scrisse--

Quel giorno più non vi legemmo a vante.“

Однажды мы въ мигъ счастья читали — Какъ Лангелото въ безуміи любилъ: — Опасности быть вмѣстѣ мы не знали — Не разъ въ лицѣ румянца гаснулъ пылъ, — И взоръ его встрѣчалъ мой взоръ безпечный; — Но злой романъ въ тотъ мигъ насъ побѣдилъ — Когда прочли къ поцѣлуй сердечный — Былъ приманенъ улыбкою къ устамъ — И ты, съ кѣмъ я ужъ не разстанусь вѣчно — затрепетавъ къ моимъ приникнулъ самъ… — Былъ Галеотто авторъ книги гнусной!.. — Въ тотъ день мы не читали дальше тамъ!.. Пер. Д. Минъ.

Англійскій поэтъ Лайгъ Гундъ, пріятель Байрона, въ своей „Story of Rimini“ одного изъ самыхъ граціозныхъ разсказовъ, въ такой лаконической формѣ перефразировалъ знаменитаго флорентійца:

„With this the lovers met, with this they spoke,

With this sat down to read the self-same book,

And Paolo, by degrees, gently embrac’d

With one permitted arm her lovely waist;

And both their cheeks, like peaches on a tree,

Came with а touch together thrillingly,

And o’er the book they hung and nothiuh said,

And every lingering page grew longer es they read.

As thus they sat and felt with leaps of heart

Their colour change, they came upon the part

Where fond Genevra, with her flame long nurst,

Smil’d upon Launcelot, when he kiss’d her first: —

That touch, ad last, through every fibre slid;

And Paolo turn’d, scarce knowing what he did,

Only he felt he could no more dissemble,

And kiss’d her, mouth to mouth all in a tremble.

Oh then she wept, the poor Francesca wept;

And pardon of the pray’d; and then she swept

The tears away and look’d him in the face

And, well as words might save the truth disgrace.

She told him all, up to that very hour,

The father’s guile, th' undwelt, in bridal bower,

And wish’d for wings on which they two might soar

Far, far away, as doves to their own shore,

With claim from none. That day they read no more…“

Влюбленные встрѣтились и сѣли читать ту же книгу. Паоло нѣжно обнялъ одной рукой ея прелестную талью. Щеки ихъ, слегка дрожа, пришли въ соприкосновеніе, какъ персики на деревѣ. Они молча склонились надъ книгою и чтеніе каждой страницы становилось все медленнѣе. Сидя молчаливо, они чувствовали сердцами, какъ вспыхивала краска на ихъ щекахъ. Они дошли до того мѣста, гдѣ любящая Джинева, при своей сдержанной любви, улыбнулась Лангелоту, когда то въ первый разъ поцѣловалъ ее. Этотъ поцѣлуй проникъ въ ихъ фибрф. Паоло, едва сознавая, что дѣлаетъ, но чувствуя, что не въ состояніи болѣе сдерживаться, съ трепетомъ сталъ цѣловать ее въ уста. Бѣдная Франческа заплакала. Онъ сталъ просить прощенія. Она утерла слезы и разсказала, смотря ему прямо въ глаза, о коварствѣ отца, --что онъ не живетъ въ брачномъ сожительствѣ, и выразила свое желаніе имѣть имъ обоимъ крылья, чтобы, подобно голубкамъ, улетѣть имъ далеко далеко, въ такое мѣсто, гдѣ бы ихъ никто не видѣлъ. Съ этого дня они уже больше не читали вдвоемъ книгу.}.

Любовная связь Матильды и Струензее имѣютъ въ себѣ много трогательныхъ, поэтичныхъ и симпатичныхъ чертъ, исторія ихъ несчастной любви представляетъ, безъ сомнѣнія, одинъ изъ наиболѣе романичныхъ эпизодовъ того вѣка, не достаетъ лишь датскаго Вальтеръ-Скотта, чтобы создать превосходный историческій романъ; матеріала вполнѣ и вполнѣ достаточно. Но та же исторія ихъ любви лишаетъ возможности поднять Струензее на пьедесталъ героя трагедіи, многіе поэты, въ числѣ ихъ и выдающіеся таланты, брали себя этотъ неблагодарный трудъ, но не достигли результатовъ, даже заслуживающихъ упоминанія имени авторовъ. Причина простая: Струензее не былъ героемъ, онъ не былъ же оригиналенъ и не представляетъ характера, а лишь типъ своего времени, и, несмотря на свою несомнѣнную даровитость, былъ не болѣе какъ только „удачникъ“ (lukspilz). Какъ счастіе, такъ и несчастіе — „пробный камень <испорчено>ши“. Счастіе подвергло его пробѣ и онъ не выдержалъ. Надменный, заносчивый въ счастіи, онъ оказался въ несчастіи малодушнымъ трусомъ и даже предателемъ. Счастіе, которымъ онъ вначалѣ весьма искусно пользовался, доставило въ его распоряженіе королевскій скипетръ, онъ позорно допустилъ вырвать его изъ своихъ рукъ вырвать людямъ, стоящимъ по уму гораздо ниже его. Молодая королева, прекрасная, какъ майское утро, дарила своею любовью, — онъ предалъ ее. То, что онъ былъ скрытымъ либераломъ, быть можетъ поставлено ему въ заслугу, но онъ умеръ завзятымъ піистомъ. Нѣтъ, онъ не былъ герой трагедіи, даже геній Шиллера потерпѣлъ бы фіаско, создавая изъ него героя. Струензее вовсе не обладалъ тѣми качествами, которыя необходимы, чтобы нравиться женщинамъ. Онъ не былъ любезнымъ кавалеромъ общепринятомъ смыслѣ этого слова. Англійскій посланникъ, который, надо замѣтить, былъ нерасположенъ къ нему, въ своей депешѣ въ Апрѣлѣ 1771 года сообщалъ: Струензее вовсе не обнаруживаетъ любезности и привлекательности, которыми другіе создаютъ себѣ блестящую карьеру. Его манеры обращенія и рѣчь сухи и даже непріятны, всѣ весьма удивлены, почему онъ могъ пріобрѣсти такое граничное вліяніе на короля и королеву». Далѣе посланникъ хотя и приписываетъ фавориту кое-какія познанія, не признаетъ въ немъ ни государственной способности, политическаго такта. Ко всему этому добавимъ, что Струензее не былъ даже достаточно знакомъ съ датскими дѣлами. Если онъ былъ свободенъ отъ тщеславія, зато былъ слишкомъ самоувѣренъ, и его самоувѣренность часто походила въ нахальство. Посланникъ даетъ ключъ къ разъясненію быстраго возвышенія Струензее, подчеркивая въ своемъ донесеніи, что фаворитъ отваженъ и предпріимчивъ.

Какъ извѣстно, послѣднія качества нравятся женщинамъ, понравились онѣ также и Матильдѣ. Она не могла знать Струензее настолько, что его мужество при извѣстныхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ не выдерживало испытанія. Не должны-ли мы видѣть въ ея отношеніяхъ нему общую черту женщинъ — предпочитать призракъ дѣйствительности? Къ сожалѣнію, константировано, что женщины склонны отдавать предпочтеніе ординарному, умѣющему придавать себѣ какой либо отпечатокъ необычайнаго, и безучастно относиться къ всему выдающемуся, разъ это послѣднее не хочетъ или не можетъ подчиниться ихъ капризамъ и мечтамъ. Ахъ, этотъ женскій капризъ! Онъ руководитъ вкусомъ женщинъ какъ въ любви, такъ и въ литературѣ. Величайшій знатокъ сердца и мудрѣйшій изъ поэтовъ представляетъ намъ короля эльфовъ — Титанію расточающей свои ласки ослиной головѣ^[134]; да, ослиной въ буквальномъ и переносномъ смыслѣ этого слова. Боюсь, что къ сожалѣнію такъ бываетъ и самомъ дѣлѣ, а не только въ «снахъ лѣтнихъ ночей», и въ дѣйствительности часто прелестныя и наипрелестныя ручки ласкаютъ ослиныя головы.

Почему гг. Клаурены, Габленды^[135] и какъ бы они тамъ ни назывались, занимали и занимаютъ въ чтеніи женшинъ такое видное мѣсто? Потому что Клаурены считаютъ своихъ милыхъ читательницъ неспособными мыслить, и свое ничтожество, пустоту и заурядность умѣютъ прикрывая флёромъ, украшеннымъ мишурой. Горе тому автору, который позабудетъ или рѣшится пренебречь этимъ флёромъ женщины вообще не понимаютъ и не могутъ представлять себѣ цѣломудренной наготы красоты; жесткая нагота правды, строгая нагота истины пугаетъ ихъ. Однако, справедливость требуетъ сказать, что онѣ въ этомъ не виноваты; это лежитъ въ ихъ природѣ. Ничего, конечно, не было выше воплощенія «вѣчно женственнаго», какъ въ Венерѣ Медицейской. Она безъ покрова, но пытается какъ бы изъ своихъ рукъ создать покровъ; такой не галантный человѣкъ, какъ я, сказалъ бы: она кокетничаетъ стыдливостью. Доля кокетства, несомнѣнно, составляетъ принадлежность тѣхъ элементовъ, изъ которыхъ состоитъ прекраснѣйшее существо вселенной, называемое женщиною. Вотъ почему женщины и любятъ румяны, кринолины, шали, маски и мушки всевозможныхъ видовъ. Женщина, во чтобы то ни стало желаетъ болѣе казаться, рисоваться, чѣмъ быть въ дѣйствительности такою, и того же требуетъ отъ мужчины. На всемъ земномъ шарѣ наврядъ-ли найдется три женщины, которыя, дѣйствительно, поняли бы Шекспира, любили и относились бы съ должнымъ уваженіемъ къ нему. Почему? Потому что Шекспиръ называетъ всѣ вещи ихъ собственными именами, потому что онъ естественъ, какъ сама природа, и, наконецъ, правдивъ до корня волосъ^[136].

V.

Всѣмъ, что только было сказано, мы желали сказать не то, что Струензее былъ глупецъ, а Матильда пустая женина, но только то, что любовь и честолюбіе могутъ вступать въ такія сдѣлки, которыя издѣваются надъ разсудительностью. Что со стороны Струензее не было любовной трасти въ духѣ Ромео — это внѣ всякаго сомнѣнія. Да и королева на первыхъ порахъ могла встрѣтить отвѣтъ отъ Струензее лишь своему честолюбію, а вовсе не сердцу; въ 19-тилѣтней красавицѣ страсть женщины подчинялась страсти честолюбія или достиженію цѣли — получить власть. Но, какъ женщина, она скоро полюбила орудіе достиженія цѣли болѣе самой цѣли. Чувствуя къ своему секретарю горячее и искреннее увлеченіе, она отдала ему все, что можетъ отдать женщина.

Лѣтомъ 1770 года они стали уже совсѣмъ близкіе люди другъ съ другомъ, и съ этого времени въ теченіе полутора года совмѣстно управляли Даніей; онъ — съ государственной мудростью «всецѣлебной энциклопедіи», она — со страстностью женщины. Ихъ управленіе дебютировало внезапнымъ увольненіемъ въ отставку графа Голька, котораго непосвященные въ закулисную сторону придворной хроники считали за всемогущаго фаворита. На его мѣсто Струензее, какъ главный охранитель особы короля и его замѣститель, назначилъ сперва камеръ-юнкера Варнштатта, но вскорѣ смѣнилъ его фонъ-Брандтомъ, котораго могъ не опасаться и на котораго вполнѣ полагался.

Справедливость требуетъ заявить, что Струензее, не смотря на всѣ свои недостатки и промахи, искренно желалъ высшаго блага государству. Это была натура легко увлекающаяся, не способная на низость при своемъ сказочномъ возвышеніи и оказавшаяся низкою и заурядною при своемъ внезапномъ паденіи. Созданный изъ менѣе цѣннаго и болѣе хрупкаго матеріала или металла сравнительно съ тѣмъ, изъ котораго выковывались великіе и даже просто выдающіеся государственные люди, онъ не могъ сохранить требуемаго достоинства, какъ въ счастіи, такъ и въ не счастіи. Идеалистъ школы «просвѣщеннаго деспотизма», онъ понималъ лишь систему мѣропріятій сверху внизъ, но не насажденіе и ростъ снизу вверхъ. Это было въ духѣ того времени. Государственный raison d'être второго Фридриха, второго Іосифа былъ по существу не болѣе, какъ облагороженная политика овцеводства. Мы относимся съ уваженіемъ къ этимъ просвѣщеннымъ монархамъ, которые заставили князей спуститься на ступень «первыхъ слугъ государства».

Нѣкоторые изъ датскихъ историковъ признаютъ Струнзее, несмотря на то, что онъ не былъ датчаниномъ, за способнаго государственнаго дѣятеля.

Струензее управлялъ государствомъ съ тѣмъ воззрѣніемъ, то для народнаго преуспѣванія необходимо только осуществлять посредствомъ эдиктовъ основоположенія «франузскихъ философовъ» и «нѣмецкихъ просвѣтителей».

По примѣру многихъ «улучшателей міра», какъ того, такъ и прежняго и позднѣйшаго времени, онъ не сознавалъ, что принести благо безразсуднымъ массамъ несравненно труднѣе, нежели причинить имъ зло, что даже самые нелѣпые предразсудки нужно щадить и гораздо болѣе, чѣмъ благороднѣйшія человѣческія права, что грубая дипломатія демагоговъ, засѣдающихъ въ портерныхъ, можетъ вставить тупую массу промѣнять алмазы истины на бисеръ лжи и безумія и что, наконецъ, народъ во всѣ времена былъ и всегда будетъ склоненъ по внушенію своихъ яко бы друзей — враговъ ненавидѣть своихъ друзей, какъ враговъ, преслѣдовать ихъ, побивать камнями и распинать на крестѣ.

"Das Volk, das froh in die Hände schlöcbt

Und jauchzend den Jrrthum begrüstt

Hat keinem, welcher die Wahrheit trägt,

Auch nur eine Stunde verfüszt *).

• ) Народъ, который радостно рукоплещетъ,

И ликуя привѣтствуетъ обманъ,

Тому, кто носитъ истину,

Ни на одинъ часъ не даетъ отрады.

Возможно и вѣроятно, что если бы Струензее долѣе оставался у власти, онъ отъ стремленій и опытовъ перешелъ бы къ дѣйствительной и благотворной дѣятельности. Его внѣшняя политика заслуживаетъ похвалы. Данія съ давнихъ поръ находилась подъ диктатурой иностранныхъ пословъ^[137]. Струензее разбилъ это ярмо и иностранныя державы должны были уступить. Политика Струензее основывалась на томъ разумномъ воззрѣніи, что Данія должна жить со всѣми государствами въ мирѣ и дружбѣ, но не подчиняться которому-либо изъ нихъ. Но по адресу предпринятой Струензее реформы внутренняго управленія страной воздать похвалу не приходится. Тенденція и здѣсь была въ общемъ разумна и хороша, но осуществленіе оставляетъ желать — и едва-ли не во всемъ — много лучшаго. Въ его правленіе всюду проглядываетъ стремительное вмѣшательство, полное отсутствіе обстоятельнаго знанія дѣла, деспотическій принципъ, энергичная, но безплодная дѣятельность; даже сами по себѣ безусловно прекрасные проекты-законы или не осуществлялись, или искажались послѣдующими противорѣчіями, благодаря вліянію личныхъ интересовъ, личныхъ симпатій и антипатій. Такъ случилось съ поднятой реформой финансоваго управленія, съ попыткой уничтоженія крѣпостнаго права, съ преобразованіемъ арміи и флота и съ попыткой ввести свободу печати.

Коренная ошибка Струензее заключалась въ томъ, что онъ не понималъ и не хотѣлъ понять, что въ государственныхъ соображеніяхъ не абстрактныя воззрѣнія, а скорѣе люди со всѣми ихъ слабостями, глупостью, предразсудками и страстями служатъ цифрами или величинами, съ которыми и ведутъ расчетъ. Игнорированіемъ этого факта онъ вызывалъ неудовольствіе во всѣхъ классахъ народа и возстановилъ ихъ противъ себя. Онъ кровно оскорбилъ дворянство и не привлекъ на свою сторону крестьянъ; офицеровъ, солдатъ и матросовъ обратилъ въ своихъ враговъ, но не пріобрѣлъ ни одного друга въ гражданахъ. И все это онъ продѣлалъ съ народомъ, образованіе котораго стояло на весьма не высокой ступени, и которому къ тому же изъ былъ ненавистенъ какъ иностранецъ.

Ко всему этому присоединился и неудачный выборъ лицъ, которымъ временщикъ ввѣрилъ высшія государственныя должности. Съ введеніемъ новой системы — если только нескончаемое экспериментированіе можетъ носить такое названіе — старый Бренсторфъ и прочіе министры были уволены, и мѣста въ государственномъ совѣтѣ заняли кажущіяся и весьма сомнительные сторонники Струензее, какъ баронъ фонъ-Шакъ-Ратловъ и генералъ Голеръ. Величайшимъ несчастіемъ для Струензее было то, что онъ ввѣрился графу фонъ-Ранцау-Ашебергу — личности, правда, весьма даровитой, но коварной и безсовѣстной. Этотъ окончательно раззорившійся интриганъ принадлежалъ къ одной изъ высшей аристократической датской фамиліи и состоялъ одно время при датскомъ посольствѣ въ Петербургѣ, принималъ участіе во вступленіи на престолъ Екатерины II и пользовался расположеніемъ Орлова. Ранцау господствовалъ въ государственномъ совѣтѣ, черезъ посредство котораго датское дворянство продолжало пользоваться вліятельнымъ положеніемъ въ государствѣ. Можно себѣ представить какое произвело впечатлѣніе и какъ было принято властолюбивымъ графомъ и его товарищами королевское повелѣніе отъ 27 Декабря 1770 г., въ силу котораго Струензее закрылъ государственный совѣтъ, «какъ учрежденіе, идущее въ разрѣзъ съ принципомъ абсолютной монархіи».

Этотъ безумный поступокъ со стороны Струензее лишилъ его солидной опоры — маскировать свои личныя распоряженія и значеніе своей личности распоряженіемъ и санкціей авторитетнаго собранія, состоящаго изъ представителей высшаго датскаго сословія, и этотъ промахъ не былі исправленъ какими-либо разумными и смягчающими мѣрами. Болѣе того, фаворитъ, по мѣрѣ своего возвышенія, пьянѣлъ отъ власти, которая, наконецъ, его совершенно отуманила. Онъ уже не захотѣлъ ограничиться самою сущностью власти, онъ желалъ пользоваться всѣмъ ея внѣшнимъ

блескомъ и ея прерогативами. Стремясь къ титуламъ и почестямъ, онъ достигъ графскаго достоинства и добился назначенія его кабинетъ-министромъ; но и этотъ небывалый въ Даніи титулъ былъ для него недостаточенъ, Онъ желалъ оффиціальнаго провозглашенія, что никто иной, какъ именно онъ, является неограниченнымъ правителемъ Даніи. И вотъ, въ Іюлѣ 1771 года послѣдовалъ неслыханный до селѣ королевскій эдиктъ за подписью слабоумнаго и безвольнаго Христіана VII-го, гласившій, «что всѣ повелѣнія, подписанныя графомъ и тайнымъ кабинетъ-министромъ Струензее, получаютъ такую же силу и значеніе, какъ подписанныя самимъ королемъ, и что эти указы и приказы должны быть немедленно приводимы въ исполненіе».

Этимъ эдиктомъ уничтожалась фикція правленія Христіана VII-го. Король санкціонировалъ свою отставку.

VI.

Но король Струензее І-ый не могъ долго господствовать. Чѣмъ блестящѣе была та высота, на которую онъ взобрался, тѣмъ стремительнѣе и глубже было его паденіе. Можно не преувеличивая сказать, что безумный актъ, которымъ такъ открыто и смѣло и слишкомъ довѣрчиво вручалось ему полномочіе королевской власти, былъ въ то же время и его смертный приговоръ. И это произошло тѣмъ быстрѣе, что съ этихъ поръ онъ сталъ пренебрегать осторожностью и бдительностью, его прежняя лихорадочная дѣятельность значительно ослабѣла, его самовольныя полумѣры стали чередоваться съ безразсудными компромиссами и безтактными кондиціями. Партія его сторонниковъ была весьма незначительна. За исключеніемъ королевы, приглашеннаго имъ же въ Данію ея брата, затѣмъ графа Брандта, молодого полковника Фолькенфіольда и лейбъ-медика Берера онъ не имѣлъ друзей. Число же его враговъ — легіонъ. Уже въ Сентябрѣ 1741 г. нѣкій англичанинъ-наблюдатель положенія датскаго двора и государства, писалъ: «Если ярость раздраженнаго народа обрушится на ненавистнаго графа Струензее, то месть народа будетъ жестокой и кровавой». Англичанину слѣдовало бы къ существительному — «народъ» добавить прилагательное — знатный, такъ какъ тотъ «народъ», который почти черезъ мѣсяцъ подготовилъ трагедію и поставилъ ее на сцену, былъ исключительно знатное и немалочисленное сословіе.

Броженіе общаго неудовольствія выразилось въ бунтахъ солдатъ и матросовъ, съ трудомъ усмиряемыхъ. Всѣ инстинктивно чувствовали канунъ насильственнаго переворота и желали его. Разроставшійся заговоръ сосредоточивался въ лицѣ вдовствующей королевы Юліаніи, считавшей, что пора осуществленія заговора уже наступила.

Вѣроятно, эта пора, несмотря на все случившееся, не наступила бы такъ рѣшительно, если бы Струензее и Матильда соблюдали надлежащую осторожность и предусмотрительность въ своихъ личныхъ отношеніяхъ, благодаря чему направленный на нихъ главный потокъ заговорной агитаціи отклонился бы въ сторону. Но для честолюбивыхъ и влюбленныхъ душъ, какъ извѣстно, не существуетъ «золотой середины», столь прославляемой древнимъ римскимъ поэтомъ. Возлюбленный королевы былъ опьяненъ честолюбіемъ, королева — любовью. Она уже была не пятнадцатилѣтняя робкая и цѣломудренная дѣвушка, но молодая, цвѣтущая здоровьемъ и красотой женщина, утопающая въ наслажденіяхъ, жаждуемыхъ нахлынувшей на нее страсти, и отдающей свои дни шумнымъ и опьяняющимъ удовольствіямъ. Ея отношенія къ министру перестали уже быть тайной для любопытныхъ придворныхъ дамъ. Послѣднія даже прекратили свои дальнѣйшія изслѣдованія бѣлы и постели королевы, производимыя съ цѣлью констатировать ночные визиты Струензее къ Матильдѣ, онѣ не разсыпали болѣе пудры передъ дверьми ея спальни, на которой отпечатывались подошвы туфель фаворита, и бѣлые слѣды которыхъ онъ уносилъ въ свою спальню. Эти и прочіе пріемы любознательныхъ и изобрѣтательныхъ фрейлинъ играли не маловажную роль въ процессѣ королевы. Придворныя скромницы, такъ мило усердствовавшія въ доставленіи непреложныхъ уликъ обвиненія своей повелительницы, въ процессѣ весьма выразительно именовались «безукоризненными дѣвственницами». Такова цѣломудренность двора или, по крайней мѣрѣ, она была таковой въ то время, о которомъ мы говоримъ.

Королева разрѣшилась отъ бремени дочерью, и Струензее имѣлъ глупость, съ помощью только Бергера и вопреки согласія другихъ врачей и нѣкоторыхъ лицъ, придать родамъ законную форму. Понятно, что король подписалъ признаніе за собой отцовства ребенка, какъ онъ подписалъ бы безъ колебанія свой смертный приговоръ, если бы Струензее или Брандтъ попросили этого. По желанію Матильды, вдовствующая Юліанія съ величайшею, повидимому, готовностью и любезностью приняла новорожденную изъ купели. Впрочемъ, Юліанія имѣла серьезную причину казаться довольною, потому что рожденіе этого ребенка было ей наруку. Если до сихъ поръ объ отношеніяхъ королевы и министра говорили шепотомъ и передавали по секрету лишь въ придворныхъ кружкахъ, то теперь ихъ связь, такъ казать, висѣла въ воздухѣ, объ ней кричали повсюду, въ замкахъ дворянства, въ канцеляріяхъ, въ городскихъ домахъ, въ лавкахъ столицы, въ казармахъ, на верфяхъ, въ солдатскихъ шинкахъ и матросскихъ трущобахъ — новорожденную принцессу называли не иначе, какъ принцессою Струензее.

Молва дошла до ушей королевы; колкіе намеки и насмѣшки ея придворныхъ дамъ, даже горничныхъ, заставили ее, наконецъ, догадаться, что она и Струензее стали притчей во языцѣхъ въ столицѣ и въ странѣ. Королева испугалась. Словно внезапно блеснувшей молніей передъ ней освѣтилась страшная пропасть, лежащая у ея ногъ. Хорошо, если бы она замѣтила тотъ грозный взглядъ, которымъ, по выраженію Шекспира, судьба смотритъ на людей, если желаетъ ихъ спасенія, хорошо, если бы она поняла его и, дѣйствительно, покорилась ему. Время еще не совсѣмъ ушло, хотя и не много его оставалось, такъ какъ вскорѣ послѣ этого Струензее вошелъ во вкусъ власти и сталъ примѣнять упомянутый пресловутый іюльскій эдиктъ въ свою пользу, т. е. на свою гибель.

Напрасно Матильда заклинала министра быть предусмотрительнымъ и въ государственныхъ дѣлахъ, и въ отношеніи къ ней. Правда, нѣкоторое время, слѣдуя ея совѣтамъ, онъ былъ остороженъ, но вскорѣ и сама предостерегательница нашла слишкомъ тяжелыми тѣ ограниченія, которыя наложила на него и на себя. Соблюдавшаяся противъ ихъ воли сдержанность снова исчезла, и они оба опять пьянѣли въ томъ счастьѣ, о непрочности и ужасномъ концѣ котораго замѣчательно вѣрно воспѣлъ знаменитый крестьянинъ съ береговъ Аира въ своихъ (знаменитыхъ) стихахъ:

"Pleasures are like poppies spread.

You seize the flow' its bloom is shed!

Or like snowfoil in the river,

А moment white, then melts for ewer;

Or like the borealis race,

Thot flit ere you can point their place;

Or like the rainbow’s lavely form,

Evanishing amid the storm *).

• ) Наслажденіе — что маковъ цвѣтъ — Сорвалъ цвѣтокъ — опали лепестки — Что снѣжный комъ въ рѣкѣ — На мигъ онъ былъ — растаялъ навсегда — Такъ и сіянья сѣвернаго блескъ — Мелькнетъ и пропадетъ, и не замѣтишь гдѣ; — Какъ радуги прекрасный видъ — исчезнетъ въ облакахъ грозы.

Время отъ времени они, конечно, пробуждались отъ опьяненія и съ ужасомъ чуяли опасность, которая носилась въ воздухѣ^[138]. Однажды осенью 1771 г. мужество измѣнило фавориту и онъ на колѣняхъ просилъ у королевы позволенія покинуть ту страну, гдѣ онъ окруженъ врагами и гдѣ ему грозитъ опасность. При этомъ онъ ей далъ понять, что его дальнѣйшее пребываніе въ Даніи можетъ лишь ухудшить ея собственное положеніе. Но Матильда ничего не хотѣла и слышать объ удаленіи Струензее. Она говорила ему: «Если вы уходите, то своимъ удаленіемъ принуждаете меня къ такому шагу, который рѣшитъ мое счастье или погибель». Не нужно было особенной проницательности, чтобы догадаться, что страстная и пылкая женщина хотѣла этимъ сказать своему другу, что она не можетъ разстаться съ нимъ, и если онъ уѣдетъ, то и она послѣдуетъ за нимъ.

Струензее хорошо зналъ свою царственную подругу; — онъ не могъ сомнѣваться въ томъ, что она сдержитъ слово. Но такъ какъ онъ этого не хотѣлъ допустить, то и остался.

VII.

Струензе говорилъ правду: онъ, дѣйствительно, былъ окруженъ врагами.

Однако, почему же Струензее не попытаться было проложить себѣ путь къ спасенію? Онъ сталъ изыскивать и не одно, а многія средства выбраться изъ того лабиринта затрудненій, въ которомъ запутался, но этимъ только еще болѣе запутывался. И дѣйствительно, все его положеніе имѣло поразительное сходство съ тѣми ирландскими болотами, которыя безпощадно поглощаютъ всякаго, осмѣлившагося вступить на ихъ обманчивую поверхность. Бѣдная жертва, конечно, старается и руками и ногами выбраться изъ всасывающей массы; но чѣмъ болѣе жертва бьется и барахтается, тѣмъ быстрѣе она все погружается и погружается, пока не закроется надъ ея головою черная смертоносная трясина.

Ядовитый паукъ — Юліанія доткалъ свою паутину. Сѣть была соткана грубо и черезъ-чуръ раскидисто, но, тѣмъ не менѣе, свое дѣло она дѣлала. Повидимому и правительственная машина, которую устроилъ Струензее, продолжала превосходно работать. Это было какое-то полицейское царство, какое-то господство сабель, и хотя такимъ положеніемъ были недовольны, шумѣли, насмѣхались, ругали, ненавидѣли и по временамъ бунтовали, но революціонному движенію недоставало организаціи. И вотъ, вдовствующая королева Юліанія, выжидавшая въ Фриденсбургѣ подходящаго для нея момента, рѣшилась взять въ свои руки эту организацію.

Не нужно было особенной мудрости, чтобы организовать дворцовую революцію, такъ какъ имѣлся въ виду переворотъ лишь въ византійскомъ стилѣ. О государственномъ переворотѣ не было и рѣчи и дѣло сводилось просто лишь къ тому, чтобы поставить другихъ на мѣсто тѣхъ лицъ, которыя держали нити, приводящія въ движеніе маріонетку — безумнаго короля. При этомъ народу посулили, какъ это обычно въ такихъ случаяхъ, цѣлыя горы золота, въ видѣ уничтоженія злоупотребленій, уменьшенія податей и т. п.

Юліанія понимала, что многое и пожалуй все зависитъ отъ того, насколько ей удастся заручиться надежными помощниками среди войска. Она привлекла на свою сторону обоихъ полковниковъ — Эйкистедта и Коллера. Послѣдній сдѣлался повѣреннымъ ея думъ и намѣреній, и своею энергіею главнымъ образомъ помогъ восторжествовать имъ. Изъ всѣхъ намѣренно или ненамѣренно оскорбленныхъ заносчивымъ фаворитомъ никто не ненавидѣлъ его такъ сильно и непримиримо, какъ Коллеръ. Инстинктъ ненависти подсказалъ полковнику, что Юліанія, несмотря на ея казовое расположеніе, враждебно относится къ королевѣ и Струензее. Онъ приблизился къ Юліаніи и, такимъ образомъ, обѣ пропитанныя желчью души слились въ предстоящемъ дѣлѣ. Для заговора не было недостатка и въ искусномъ и умѣ ломъ дѣятелѣ и казуистѣ; таковой предсталъ въ лицѣ Гульдберга, секретаря принца Фридриха. Это былъ человѣкъ, какіе фигурируютъ въ любомъ заговорѣ, — человѣкъ съ кошачьими пріемами, съ руками, умѣющими, по требованію обстоятельствъ, владѣть перомъ для поддѣлки документовъ, и дозирсвать ядъ съ самой спокойной совѣстью.

Вдовствующая королева хотѣла не только добиться власти, но и надолго удержать ее за собою. Первое можно было достичь при содѣйствіи Коллера, Эйкштедта и Гульдберга, второе же требовало и прочихъ союзниковъ. Юліанія остановила свой выборъ на графѣ Ранцау, который, несмотря на его репутацію прожигателя и полное раззореніе, продолжалъ стоять во главѣ аристократіи. Кромѣ того, благодаря своему происхожденію, талантамъ и связямъ, онъ пользовался такимъ выдающимся положеніемъ, что всегда былъ бы опаснымъ для того правительства, противъ котораго онъ вступалъ въ опозицію. Вдовствующая королева зондировала графа, но онъ высказалъ такія воззрѣнія, которыя пришлись ей не по вкусу. Юліанія прямо высказывалась за поддержаніе абсолютной деспотіи въ Даніи, понятно, въ интересахъ собственной персоны и своего сына. Напротивъ того, Ранцау хотя и далъ ясно понять, что онъ готовъ содѣйствовать низверженію временщика и королевы Матильды, но настаивалъ на томъ, чтобы съ этимъ низверженіемъ была соединена перемѣна системы управленія, чтобы дворянству было возвращено то, что унесъ у него 1660-й годъ, и чтобы Данія была преобразована изъ абсолютной монархіи въ ограниченную аристократіей монархію. При такомъ положеніи дѣлъ Юліанія нашла излишнимъ настаивать на своихъ планахъ предъ Ранцау. Впрочемъ, ей недолго пришлось ждать того момента, когда этотъ безхарактерный человѣкъ безусловно сталъ на ея сторону.

Это произошло такъ; Ранцау, при всей своей распущенности, сохранилъ въ себѣ чувство сословнаго достоинства. Онъ былъ раздраженъ противъ молодой королевы и противъ временщика, потому что они своими реформами ощипали авторитетъ и прерогативы дворянства, чѣмъ кровно его обидѣли. Но онъ не принадлежалъ къ числу непримиримыхъ напротивъ, онъ подчасъ былъ готовыхъ вступить въ компромиссъ съ королевой и Струнзее подъ условіемъ, чтобы система правленія была измѣнена въ интересахъ дворянства и чтобы онъ былъ призванъ участвовать въ управленіи, но не однимъ только пальцемъ, а всею рукою. Шведскій посолъ фонъ-Шпренгпортенъ, для котораго, наравнѣ с англійскимъ и французскимъ послами, было весьма желательно удержать во главѣ правленія Струензее, такъ какъ политика послѣдняго по отношенію къ Швеціи, Англіи Франціи была вполнѣ корректна, — Шпренгпортенъ тонко зналъ графа Ранцау и въ своей бесѣдѣ съ нимъ далъ понять, что для графа лучше и выгоднѣе удержать фаворита на извѣстныхъ условіяхъ, чѣмъ подвергать себя самого и государство непредвидѣннымъ случайностямъ переворота. Впечатлительный и сангвиничный графъ Ранцау тотчасъ ж отправился къ Струензее, съ дружескимъ одушевленіемъ изложивъ передъ нимъ положеніе дѣла, умолялъ, предостерегалъ его и указывалъ на предстоящую ему опасность, но все это было напрасно! Въ такое время, когда судьба временщика могла перемѣниться къ лучшему, на него нашло умопомраченіе. Съ пренебрежительной улыбкой онъ поблагодарилъ графа за его совѣтъ и вышелъ, оставивъ его одного. Взбѣшенный и поглощенный лишь мыслію о мести Ранцау поспѣшилъ въ Фриденсбургъ заявить вдовствующей королевѣ, что онъ — къ ея услугамъ. Тотчасъ же были приведены въ движеніе должныя нити заговора и планъ дѣйствій сталъ приводиться въ исполненіе.

1771-й годъ подходилъ къ концу. Дворъ провелъ лѣто въ Гиршгольмѣ и позднею осенью переѣхалъ въ лежащій поблизости отъ столицы увеселительный замокъ Фридрихбергъ. Молодая королева чувствовала отвращеніе къ Копенгагену и только съ наступленіемъ суровой зимы согласилась, и то съ большою неохотою, на переѣздъ двора въ городской замокъ. Струензее пытался разсѣять ея опасенія, показывая на принятыя имъ военныя мѣры охраны. Несмотря на новыя предостереженія со стороны англійскаго посланника, онъ все-таки далекъ былъ отъ подозрѣнія, о принятыя имъ мѣры могутъ измѣнить королевѣ и ему самымъ позорнымъ образомъ.

Вечеромъ 16 января 1772 года въ залахъ Копенгагенскаго королевскаго дворца, освѣщенныхъ à giorno восковыми свѣчами, гремѣла музыка. Былъ большой придворный балъ, королева Матильда, теперь уже двадцатиоднолѣтняя кравица, достигшая полнаго расцвѣта своей красоты, въ этотъ вечеръ, и послѣдній, въ который ей пришлось носить корону, была весела, какъ давно уже не бывала. Она танцовала послѣднюю кадриль съ принцемъ Фридрихомъ, смертельнымъ врагомъ ея и дѣтей. Въ часъ пополуночи балъ кончился. Королевское семейство направилось въ свои покои вскорѣ въ огромныхъ помѣщеніяхъ замка, охраняемаго гренадерами полковника Коллера, воцарилась полная тишина, только лишь въ кабинетѣ вдовствующей королевы Юліаніи до 3 часовъ утра продолжался свѣтиться огонь.

Въ этотъ часъ полковникъ Коллеръ въ полной формѣ является въ караульную комнату замка, приказываетъ разбудить караульныхъ офицеровъ, собираетъ ихъ около себя и съ дисциплинарною суровостью и съ краткостью объявляетъ имъ, что онъ получилъ отъ короля приказъ арестовать королеву, графа Струензее и ихъ единомышленниковъ. Офицеры, даже не требуя предъявленія подписаннаго королемъ приказа, охотно выражаютъ готовность повиноваться. Тѣмъ временемъ полковникъ Эйкштедтъ окружаетъ замокъ своими драгунами, чтобы прервать всякія сношенія дворца съ городомъ. Коллеръ и караульные офицеры идутъ къ мучающейся ожиданіями и дрожащей отъ страха вдовствующей королевѣ, у которой собрались принцъ Фридрихъ, граф-Ранцау и Гульдбергъ. Послѣ окончательнаго краткаго совѣщанія рѣшено приступить къ дѣлу.

Катастрофа разразилась.

Юліанія, ея сынъ, Ранцау и Гульдбергъ направились въ апартаменты короля. Графъ Ранцау съ нахальною смѣлостью приказываетъ ошеломленному съ просонья первомъ камердинеру короля, --онъ же и хранитель ключа отъ королевской опочивальни, отпереть двери королевской спальни Затѣмъ у постели несчастнаго короля-идіота разыгрываете возмутительная сцена насилія.

— Въ городѣ мятежъ! --кричатъ вошедшіе, запугивая короля. — Народъ громко требуетъ суда надъ королевой и Струензее! Онъ проситъ жертвы! Онъ угрожаетъ низвергнуть короля.

Король: --Посовѣтуйте мнѣ, помогите! Куда бѣжать? Что мнѣ дѣлать?

Ранцау, протягивая заранѣе приготовленные Гульдбергомъ указы объ арестѣ:

— Подпишите, Ваше Величество, эти бумаги, и тогда королевскій домъ и Данія спасены!

Подписать — для Христіана VII дѣло пустое: чего только онъ не подписывалъ за послѣдніе годы. Но лишь только онъ взялся за перо, его мутный взоръ вдругъ замѣчаетъ имя Матильды, стоящее на первомъ листѣ, поданномъ къ подписи. Изумленіе отражается на его лицѣ, онъ останавливается и перо выпадаетъ изъ его рукъ.

Что это? Не проблескъ-ли сознанія? Ужъ не проснулось-ли въ его душѣ благородное чувство?

Заговорщики прекрасно понимаютъ, что если король хотя на пять минутъ овладѣетъ собою, то ихъ дѣло проиграно. Они набрасываются на него съ новыми угрозами, насильно вставляютъ ему въ руку перо — и король подписываетъ указы.

Между тѣмъ полковникъ Коллеръ проникаетъ въ спальню Временщика.

Здѣсь разыгрывается такая сцена:

— Что тамъ такое? спрашиваетъ въ недоумѣніи полусонный Струензее.

— Сейчасъ это увидите. Только вставайте! поясняетъ угрюмо полковникъ.

Полковникъ грубо хватаетъ министра за горло и душитъ его. Бѣлый, какъ воскъ, Струензее совершенно растерялся подъ руками Коллера. Ему, творцу того закона для Даніи, что никакой эдиктъ, никакой указъ, не подписанный королемъ или имъ самимъ, не имѣлъ силы, — ему теперь не пришло даже въ голову спросить письменнаго приказа объ его арестѣ. Вполнѣ возможно, что подобный вопросъ могъ спасти его, потому что офицеры Коллера, не посвященные въ тайны заговора, тутъ же узнали бы, что ихъ полковникъ дѣйствуетъ на свой страхъ, а не по приказу короля. Едва-ли кто изъ людей, облеченныхъ властію, сдавался и уступалъ болѣе безпрекословно, чѣмъ Струензее. Ни слѣда мужества, ни выраженія энергіи, ничего, кромѣ постыднѣйшей слабости и трусости. Такъ только мелкая душа покорно склоняется предъ опасностію, подавленная сознаніемъ своего ничтожества, и покорно протягиваетъ руки къ оковамъ. Такимъ образомъ, наперсника короля и фаворита королевы безъ всякаго сопротивленія съ его стороны повлекли въ тюрьму… И мы имѣемъ полное право говорить объ этомъ, человѣкѣ, какъ о «счастливомъ грибѣ», разъ онъ совершенно также съеживается, какъ грибъ, когда на него случайно наступитъ нога^[139]. Говорить здѣсь о подавляющемъ впечатленіи внезапной опасности — не приходится. Эта опасность вовсе не была для временщика неожиданною. Послѣ бесѣды съ Ранцау, послѣ всѣхъ полученныхъ предостереженій онъ долженъ былъ бы быть готовъ къ ней Но опасность то же, что одиночество. И та и другое заставляютъ съеживаться слабыя души, открывая въ то же время широкій просторъ великимъ душамъ; та и другое подавляютъ заурядную, слабую нравственную силу, возвышая и закаляя въ то же время высшую и великую. Струензее былъ личностью зауряднаго характера и съ мелкой душою. Онъ можетъ встрѣтить сочувствіе въ романтизмѣ, но исторія обязана произнести надъ нимъ суровый приговоръ, признавая его лишь сумасброднымъ карьеристомъ^[140], и ни въ какомъ случаѣ достойнымъ любви такой женщины, какъ Матильда.

Изъ спальни короля Ранцау спѣшитъ въ спальню королевы; его сопровождаютъ Эйкштедтъ и другіе офицеры Поднявшійся шумъ въ замкѣ успѣлъ разбудить королеву такъ что ее застали уже проснувшеюся. При послѣдующей затѣмъ возмутительной сценѣ королева обнаружила такой присутствіе духа, которое ясно свидѣтельствуетъ, что изъ нея могла бы выйти героиня. Но она родилась не въ эпоху героизма, а въ эпоху безсовѣстныхъ интригъ и нахальнаго вѣроломства. И эти безсовѣстность и нахальство развернулись въ полномъ своемъ блескѣ именно тогда, когда неистовый Ранцау и его сообщники брали подъ арестъ несчастную женщину.

Слыша шумъ въ корридорѣ, Матильда зоветъ своихъ камеръ-фрау. Вбѣгаютъ блѣдныя, встревоженныя и полуодѣтыя ея служанки. Королева вскакиваетъ съ постели и спрашиваетъ, что означаетъ этотъ ночной шумъ. Ей отвѣтъ, что графъ Ранцау именемъ короля хочетъ говорить ней и что онъ дожидается въ прихожей съ отрядомъ офицеровъ разрѣшенія войти въ ея спальню.

— Графъ Ранцау? Именемъ короля? — переспрашиваетъ королева. — Позовите ко мнѣ сейчасъ же графа Струензее!

— Ахъ, Ваше Величество, господинъ министръ арестованъ! — отвѣчаетъ ей кто-то.

Въ горестномъ сознаніи своей погибели, королева закрытъ лицо руками и у нея вырывается возгласъ:

— Преданъ и потерянъ! Навѣки потерянъ!

Она быстро овладѣваетъ собою, накидываетъ пудермантель поверхъ своего ночного платья и кричитъ сквозь двери:

— Войдите, предатели! Я готова на все!

Она направляется навстрѣчу входящимъ.

Ранцау церемонно кланяется и начинаетъ читать королевѣ только-что подписанный королемъ приказъ арестовать ее.

— Дайте мнѣ приказъ, я прочту его собственными глазами, приказываетъ Матильда.

Графъ отдаетъ ей бумагу.

Она прочитываетъ ее съ начала до конца, затѣмъ бросаетъ ее на полъ, наступаетъ ногою на нее и, дрожа отъ негодованія, говоритъ:

— Во всемъ этомъ я узнаю измѣнниковъ и короля!

— Прошу Васъ, Ваше Величество, относиться съ уваженіемъ къ указамъ короля, замѣчаетъ Ранцау.

— Указы короля! восклицаетъ иронически Матильда. — Вернѣе указы, о которыхъ онъ ничего не знаетъ и которые вынудила у безумнаго гнусная измѣна. Нѣтъ, такимъ приазамъ королева не повинуется!..

Мы видимъ, что эта 24-хъ-лѣтняя женщина держитъ себя настолько мужественно, насколько Струензее по-женски или свойственно par exellence женщинѣ. Она пошла еще дальше. Эта несчастная слабая и покинутая женщина противопоставила свою физическую силу противъ физической силы нападавшихъ на нее.

Ранцау объясняетъ ей, что онъ долженъ выполнить свое порученіе безъ замедленія.

Королева отвѣчаетъ:

— Я отказываюсь отъ объясненій и повиновенія, пока не увижу короля и не переговорю съ нимъ.

Она направляется къ дверямъ, но графъ загораживаетъ ей дорогу и произноситъ угрозу:

— Вы, вы — несчастный! — вскрикиваетъ королева, — развѣ можетъ слуга говорить своей королевѣ такимъ тономъ? Вы самый презрѣнный изъ людей, опозоренія котораго мнѣ нечего бояться.

Надо положить этому конецъ, бормочетъ Ранцау и даетъ глазами знакъ одному изъ офицеровъ.

Наступаетъ сцена, позоръ которой не могутъ смыть съ датской аристократіи всѣ воды Балтійскаго моря.

Офицеръ (я не могу съ опредѣленностью назвать его имя; это былъ или лейтенантъ Беккъ, или лейтенантъ Бакъ или же лейтенантъ Ольденборгъ; всѣ эти трое были Ранцау) офицеръ съ карабиномъ въ рукѣ нападаетъ королеву.

Она вырывается отъ него и испускаетъ леденящій кровь крикъ о помощи.

Всѣ эти трусы и предатели окружаютъ несчастную разомъ набрасываются на нее.

Королева прорывается сквозь цѣпь, вскакиваетъ на окно, растворяетъ его и хочетъ броситься. Но ее успеваетъ схватить одинъ изъ негодяевъ.

Въ пароксизмѣ бѣшенства она хватаетъ его за волосы, кидаетъ на землю, такъ же она поступаетъ и съ друимъ, пока, наконецъ, послѣ ужасной борьбы со всѣми вразъ напавшими на нее, совершенно обезсиленная, съ трепавшимися волосами, полуобнаженная не падаетъ на землю….

Едва только она пришла въ себя, Ранцау приказываетъ одѣваться, и при этомъ осыпаетъ ее самыми грубыми ругательствами. Затѣмъ ее влекутъ внизъ на дворъ, сажаютъ въ карету и отвозятъ въ крѣпость Кронбургъ.

И все же этотъ ужасный часъ еще не былъ самымъ горькимъ въ ея страдальческой исторіи. Ей пришлось испить до дна горькую чашу лишь тогда, когда она узнала, о ей измѣнилъ даже тотъ, кому она ввѣрилась и кому она принесла въ жертву честь, званіе и корону.

На разсвѣтѣ послѣдовали аресты — брата Струензее, шковника Фалькенскіольда, графа Брандта, лейбъ-медика Бергера и нѣкоторыхъ другихъ сторонниковъ Струензее.

Затѣмъ послѣдовала постановка сцены революціи, въ которой предоставлялось въ распоряженіе черни дома низвергнутаго Струензее и его креатуръ, съ хорами изъ пьяныхъ матросовъ, орущихъ на улицахъ «виваты» королю, вдовствующей королевѣ Юліаніи и принцу Фридриху. Духовенство столицы вознесло благодарственныя молитвы за счастливый исходъ переворота, причемъ ни мало не устыдилось колоссально курьезной лжи — прославлять небо за сохраненіе жизни короля отъ преступныхъ замысловъ «королеубійцы» Струензее. «Христіанъ безумный» долженъ былъ свершить торжественную поѣздку по всему Копенгагену, чтобы «раздѣлить съ своимъ народомъ радость о своемъ и всееобщемъ спасеніи». Короче говоря, вся та низость, какую, обыкновенно, обнаруживаютъ негодяи, въ случаѣ своей обѣды, выступила съ полною наглостію. Понятно, что первою заботою торжествующихъ заговорщиковъ было получить награду за свои труды. Всѣ первые лица заговора назначены были членами возстановленнаго государственнаго совѣта, во главѣ котораго, къ несказанной досадѣ Ранцау, Юліанія поставила не его, а своего жалкаго сына Фридриха. Къ иностраннымъ дворамъ отправили депеши, заявлявшія, что совершившаяся дворцовая революція есть чисто «семейное дѣло», не имѣющее никакого отношенія къ политикѣ. Державы остались довольными эти «lait accompli», а англійскій посланникъ удовольствовался предостереженіемъ по адресу побѣдоносныхъ заговорщиковъ, чтобы они не дозволяли себѣ ничего оскорбительна по отношенію къ королевѣ Матильдѣ, какъ сестрѣ англійскаго короля, потому что въ противномъ случаѣ Англія должна будетъ потребовать удовлетворенія.

VIII.

За побѣдою послѣдовало мщеніе. Едва-ли можно ставить это людямъ въ упрекъ, — человѣку по природѣ свойственно кричать: «Горе побѣжденнымъ!» При дворцовыхъ революціяхъ обыкновенно практикуются еще болѣе непрпвлекательныя сцены, чѣмъ при народныхъ революціяхъ. Если бы Струензее и его единомышленники въ ночь с 16-го на 17-е Января 1772 г. пали подъ ударами заговорщиковъ, то интересующійся людьми и исторіею долженъ бы былъ, пожимая плечами, принять это къ свѣдѣніи какъ одно изъ тѣхъ обычныхъ и чудовищныхъ явленій, которыя неизбѣжно сопровождаютъ государственные перевороты. Напротивъ того, всякое человѣческое чувство должно возмутиться, когда, какъ въ данномъ случаѣ, убійство совершается, такъ сказать, не въ пылу битвы, а совершенно хладнокровно и даже подъ маскою правосудія.

Судебный процессъ, осужденіе и казнь низверженнаго временщика является однимъ изъ самыхъ громкихъ скандаловъ и одною изъ грубѣйшихъ пародій на справедливость, какія только знаетъ всемірная исторія. Въ дѣйствительности виновными по формальному праву, согласно законамъ Даніи, являлись не побѣжденные, а побѣдители. Но, что такое формальное право въ государственной и частной практикѣ? Одна красивая иллюзія. Что такое дѣйствующее право? Сила и успѣхъ. Все это могло бы убить у иного вѣру въ нравственный міровой порядокъ, если бы эту вѣру не поддерживалъ тотъ великій фактъ, что всемірная исторія все же является «страшнымъ судомъ». И сколькихъ людей и событій, такъ именуемыхъ лестію своего времени «великихъ», этотъ нелицемѣрный и неумолимый судъ перевелъ въ разрядъ «ничтожныхъ».

Для меня отвратительно рыться въ этой вырытой для гибели побѣжденныхъ процедурѣ-клоакѣ. Поднимающіяся отсюда испаренія слишкомъ зловонны. Помимо такихъ гадкихъ людей, какъ Юліанія, принцъ Фридрихъ и свита, нашлись и худшіе, которые приложили всѣ старанія къ тому, чтобы, согласно желанію первыхъ, совершить убійство подъ флагомъ права. Струензее и Брандтъ были предназначены для кровавой жертвы. Главный обвинительный пунктъ противъ Струензее былъ до того нелѣпъ, могъ бы отрицать свое историческое существованіе, бы не былъ удостовѣренъ документально. Безумный король по временамъ кусался, бранился и боролся со своимъ собесѣдникомъ и надсмотрщикомъ Брандтомъ. Однажды король обозвалъ графа Брандта «Kujon’омъ» и пригрозилъ дать ему тысячу палочныхъ ударовъ. Финаломъ такого изящнаго разговора явилась обоюдная потасовка, въ которой король схватилъ графа за языкъ, а Брандтъ укусилъ ему палецъ. Изъ этой кошачьей, что ли, возни судьи и враги Брандта и создали покушеніе на жизнь монарха.

Предъявленныя въ обвинительномъ актѣ противъ Струензее обвиненія, за исключеніемъ третьяго и шестого, такъ и щеголяли нелѣпостью. Его обвиняли: 1) въ преступномъ замыслѣ противъ личности короля, 2) въ намѣреніи вынудить у короля отреченіе, 3) въ предосудительныхъ отношеніяхъ къ королевѣ, 4) въ способѣ воспитанія кронпринца, 5) въ огромной власти и авторитетѣ, какой онъ пріобрѣлъ себѣ, и 6) способѣ управленія государствомъ. Третій пунктъ былъ, конечно, самый существенный. Онъ не только давалъ врагамъ Струензее лучшій предлогъ убить его физически, но онъ погубилъ его и морально, такъ какъ Струензее по отношенію къ этому обвиненію выказалъ себя и жалкимъ трусомъ, и предателемъ.

Говорятъ, — и это весьма вѣроятно, судя по всему ходу процесса, — что его судьи, или, вѣрнѣе, палачи, съ одной стороны запугивали растерявшагося человѣка пытками, съ другой — искушали его плѣнительною перспективою и морочили его, указывая ему, какъ на единственное средство спасенія, это — какъ можно больше впутать въ свое дѣло королеву Матильду. Но, несмотря на все это, порядочный человѣкъ держалъ бы себя достойнѣе званія мужчинъ. Только слабой души человѣкъ и авантюристъ могъ поступить такъ, какъ онъ поступилъ. На допросѣ 21-го Февраля «фаворитъ» признался, что состоялъ любовникомъ королевы и пользовался полнымъ ея душевнымъ расположеніемъ. Съ этихъ поръ онъ можетъ разсчитывать лишь на презрѣніе каждаго порядочнаго человѣка. Его не могло бы извинить даже и то, если бы сказка^[141] о томъ, что его вынудили къ признанію посредствомъ предъявленія фальшиваго протокола, въ которомъ Матильда будто бы призналась въ любовной связи съ нимъ, если бы эта сказка была бы и былиной.

Насколько проигрываетъ Струензее въ глазахъ безпристрастнаго наблюдателя его жизненнаго пути, настолько выигрываетъ бѣдная прекрасная узница — Матильда, звѣзда которой закатилась за мутными облаками въ такое время, когда звѣзда другихъ женщинъ едва начинаетъ всходить, Матильда, повторяю, при счастливыхъ условіяхъ сдѣлалась бы украшеніемъ своего пола и, пожалуй, исторіи. Вся ея натура дышала добротою и благородствомъ и она при всѣхъ несчастіяхъ, обрушившихся на нее, проявила такое благородство души, которое неизмѣримо ставитъ ее выше надъ человѣкомъ, пользовавшимся ея благосклонностію.

На жизнь сестры Георга III, короля Великобританіи, не было да и не могло быть покушеній, хотя бы ненависть Юліаніи всего охотнѣе насытилась кровью молодой женщины. Но зато постарались, на сколько были въ состояніи, отравить ей навсегда жизнь. 9-го Марта отправилась комиссія въ Кронбургъ для снятія показаній съ королевы. Во въ этой комиссіи состоялъ баронъ фонъ-Шаккъ-Ратловъ, котораго ранѣе не безъ основанія считали благороднымъ человѣкомъ и который теперь оказался подлѣйшимъ изъ подлецовъ. Впрочемъ, тутъ нѣтъ ничего удивительнаго, новая и позорнѣйшая власть нашла самыя послушныя для даже среди бывшихъ благородныхъ или повидимому благородныхъ людей. Матильда приняла своихъ инквизиторовъ съ съ спокойнымъ сознаніемъ своего достоинства, и благодаря своему уму и ясности духа, вывела на чистую воду хитрыя уловки допроса и подлые пріемы обвинителей. Члены комиссіи, при всей своей безсовѣстности, повидимому, смутились, такъ какъ стали усердно разсматривать пряжки своихъ башмаковъ. Лишь одинъ изъ нихъ нашелъ выходъ — баронъ фонъ-Шаккъ, этотъ «благородный человѣкъ». Сообразивъ, что привести къ цѣли можетъ только самая наглая хитрость, онъ не замедлилъ ею воспользоваться

Внезапно онъ останавливаетъ пристальный взоръ на несчастной королевѣ и говоритъ: — Ваше отрицаніе напрасно, графъ Струензее вполнѣ признался въ своихъ предосудительныхъ отношеніяхъ съ вами.

Этотъ ударъ попадаетъ въ самое сердце любящей женщины; она готова потерять сознаніе, но еще сопротивляется.

— Нѣтъ, — восклицаетъ она, — это невозможно, невозможно! Струензее не могъ сдѣлать этого! нѣтъ, нѣтъ! А если такъ, то я опровергаю его показаніе.

Шаккъ замѣчаетъ, что несчастная глубоко поражена трепещетъ подъ впечатлѣніемъ ужаснаго извѣстія, что самообладаніе изчезаетъ у нея и сознаніе измѣняетъ ей. И вотъ, онъ съ діавольскимъ лукавствомъ, основанномъ и незаурядномъ знаніи женскаго сердца, продолжаетъ:

— Струензее имѣлъ дерзость повторить свое признаніе, подтвердить и подписать его. Теперь, въ виду того, что ваше величество такъ рѣшительно отрицаете его показанія, несчастный будетъ обвиненъ въ новомъ преступленіи — въ оскорбительной и самой дерзкой клеветѣ на священную особу ея величества, за что и будетъ подвергнутъ лютой казни.

Этотъ второй ударъ достигаетъ своей цѣли.

Силы ея оставляютъ, она падаетъ на стулъ… Самодовольная улыбка искривила ротъ благороднаго барона.

Какой мучительный вихрь мыслей пронесся въ душѣ бѣдной молодой женщины, пока она снова овладѣла собою! Человѣкъ, которому отдано было все, такъ гнусно предалъ ее! Но она продолжала любить его и сознавала, что можетъ спасти его отъ мучительной смерти, если признается. И почему не сознаться во всемъ томъ, чего они такъ добиваются? Стоитъ ли теперь дорожить репутаціей и честью? Для кого? Къ чему? Что теперь для нея свѣтъ и его мнѣніе? Теперь, послѣ того, какъ измѣнилъ и онъ! Она должна ненавидѣть его, но нѣтъ, она не въ силахъ, не можетъ! Во имя-ли той торжествующей надъ смертью и адомъ женской любви, или же во имя небеснаго — нѣтъ, чисто человѣческаго состраданія, живущаго въ ея душѣ, — все равно, въ силу-ли того или другого, но какой-то внутренній властный голосъ подсказываетъ ей попытаться всѣми силами спасти несчастнаго.

Она шепотомъ спрашиваетъ своего мучителя:

— А если я теперь признаюсь во всемъ, что показалъ Струензее, то чего можетъ ожидать несчастный отъ милости своего короля?

«Благородный баронъ» спокойно смотритъ на трепещущую королеву и отвѣчаетъ кротко и успокоительно:

— На многое, на все! Но для этого вамъ необходимо подписать свое признаніе.

Онъ протягиваетъ ей наскоро составленный протоколъ для подписи.

Дрожа всѣмъ тѣломъ, Матильда беретъ съ тяжелымъ усиліемъ перо, наклоняется къ столу и начинаетъ писать. Написавъ лишь начальныя буквы своего имени, она подниметъ глаза, — и вдругъ, замѣчаетъ коварное торжество на лицѣ Шакка.

Она бросаетъ перо и у нея вырывается восклицаніе:

— Вы нагло обманули меня! Струензее не обвинялъ меня! Я знаю его! Нѣтъ, онъ этого не сдѣлалъ, онъ не могъ этого сдѣлать!

Она хочетъ подняться, но у нея колѣни подгибаются, въ ушахъ шумитъ, въ глазахъ темно…

«Благородный человѣкъ» поднимаетъ брошенное перо, вставляетъ его въ безсильную руку Матильды и заставляетъ чужую руку, водя ее своею рукою, докончить начатую подпись ея перваго имени — Матильда.

Затѣмъ эти теперь господа своей бывшей госпожи предоставляютъ королеву, переставшую ею быть, благодаря этой подписи, на жертву ея страданіямъ, мученіямъ и оцепѣненію, и спѣшатъ обратно въ Копенгагенъ съ драгоцѣннымъ протоколомъ.

IX.

Послѣ того, какъ допросы окончились и обвинительные акты препровождены къ судьямъ, которые должны бы лишь въ качествѣ рупора, передавать только одно у заранѣе имъ продиктованное. Въ чрезвычайномъ собраніи судебной палаты 24-го Марта повѣренный по дѣламъ королевы Бангъ предъявилъ обвиненіе противъ королевы. Въ лицѣ Ульдалля ей назначили такого защитника, котораго при любомъ процессѣ считала бы неоцѣнимымъ противная сторона. Слѣдовательно, рѣшеніе палаты тѣмъ болѣе могло быть предсказано.

6-го Апрѣля судъ объявилъ бракъ Матильды расторгнутымъ.

Юліанія и ея приближенные желали, чтобы принцесса Луиза, маленькая дочь Матильды, раздѣлила печальную участь своей матери, т. е., была бы опозорена именемъ незаконнорожденной. Но помимо того, что не представляло никакой возможности констатировать происхожденіе дочери, какъ плодъ прелюбодѣянія, встрѣтились также другія препятствія, такъ что враги ея, къ вящему своему огорченію, должны были отказаться отъ этого плана. Впрочемъ, они вознаградили себя достаточно-таки жестокимъ поступкомъ въ отношеніи королевы какъ матери. Разведенной королевѣ дозволили только одинъ разъ повидаться съ своими дѣтьми и заставили ее навсегда съ ними разстаться.

21-го Апрѣля судебная палата собралась для судебнаго разбирательства по обвиненію Струензее и Брандта генеральный прокуроръ Вивэ прочиталъ обвинительный который является, дѣйствительно, замѣчательнымъ по нелѣпой лжи, грубымъ ругательствамъ и непристойнымъ упрекамъ. Характеръ этого документа уже достаточно обрисовывается хотя бы тѣмъ, что Струензее, «прежній медикъ, затѣмъ, и пока, графъ», называется здѣсь: «этотъ, такой первостатейный мошенникъ, какого не часто встрѣтишь и на ярмаркахъ въ Германіи»; кромѣ того, ему не разъ ставилъ въ упрекъ то, что у него «такой тучный животъ, какой былъ развѣ у Вителлія»^[142]. Обвиненіе, возводимое на Брандта, еще болѣе несуразно и грубо. Приговоры ихъ, вѣроятно, были уже произнесены до разслѣдованія обвиненія.

Объявленная 25-го Апрѣля кровавая сентенція суда гласила:

«Графъ Іоганнъ Фридрихъ Струензее себѣ въ наказаніе, вполнѣ заслуженное, и въ примѣръ и на страхъ своимъ единомышленникамъ — лишается чести, жизни и состоянія; графское и другія дарованныя ему достоинства отнимаются у него, причемъ его графскій гербъ долженъ быть разбитъ палачемъ; затѣмъ у Іоганна Фридриха Струензее должны быть отрублены заживо правая рука и потомъ уже голова; затѣмъ тѣло его должно быть четвертовано и колесовано, а голова съ рукою — воткнуты на колъ».

Совершенно въ такихъ же выраженіяхъ произнесенъ приговоръ и Брандту.

Очевидно, безчестные, вдохновляемые Юліаніею и ея партіей, эти судьи-убійцы считали излишнимъ мотивировать свой кровавый приговоръ хотя бы чѣмъ-либо. За что Струензее лишенъ чести, жизни и имущества; за что онъ долженъ быть обезглавленъ и четвертованъ, — объ этомъ даже не обмолвились. Вся процедура представляла изъ себя одинъ изъ циничнѣйшихъ фарсовъ, которые спеціально фабрикуются партійнымъ неистовствомъ и кабинетною юстиціею.

26-го Апрѣля Христіанъ VII-ой подписалъ оба смертныхъ приговора. Королю-идіоту утвержденіе казни обоихъ лицъ, столько времени бывшихъ его ближайшими друзья и товарищами, стоило столько же, какъ убить муху. Послѣ Струензеевской катастрофы онъ продолжалъ жить идіотомъ въ теченіе 36-ти лѣтъ, пока, наконецъ, въ 1808-го смерть не постигла этого короля по имени, а на дѣлѣ презрѣнную игрушку и жалкаго невольника окружающихъ его негодяевъ.

Казнь Струензее и Брандта состоялась 27-го Апрѣля 1772 года. На пути къ эшафоту Брандтъ велъ себя гораздо мужественнѣе, чѣмъ когда-либо въ своей жизни, а подъ топоромъ палача — прямо-таки геройски. Струензее же, обнаружившій за послѣдніе дни настроеніе и поведеніе какого-то ноющаго святоши и кающагося грѣшника, и на эшафотѣ выказалъ себя жалкимъ и трусомъ. У него не хватило умѣнья жить и онъ не сумѣлъ умереть. Палачъ до того неумѣло наносилъ удары несчастному «краткосрочному фактическому королю», что эта казнь представляла изъ себя ужасающую бойню^[143]. Гробовое молчаніе присутствовавшей толпы, длившееся въ продолженіе этой варварской сцены и по окончаніи ея, высказывало явное порицаніе этимъ юридическимъ убійствамъ. По распоряженію главныхъ виновниковъ катастрофы были приложены всевозможныя старанія, чтобы снова наэлектризовать фанатизмъ копенгагенской черни; но эти старанія ни къ чему не повели. Вскорѣ датскій народъ могъ и, дѣйствительно, нашелъ случаи вполнѣ убѣдиться, что благодаря происшедшей дворцовой революціи положеніе его ни мало не улучшилось, если только не ухудшилось. Предъ моими глазами лежитъ депеша англійскаго посланника отъ 17-го Октября 2 года, гдѣ прямо сказано, что Данія съ казнію Струве попала изъ огня въ полымя. Правленіе Юліаніи, принца Фридриха и ихъ партіи было крайне деспотично и вмѣстѣ съ тѣмъ совершенно негодно. Какъ извѣстно, тиранія олигархіи — наихудшая изъ всѣхъ тираній, и это достаточно ясно и печально обнаружилось въ поведеніи господствовавшей тогда въ Даніи олигархіи по отношенію къ бывшимъ приверженцамъ умерщвленнаго временщика. Такъ, напр.: генерала Гелера лишили чина, состоянія, выслали изъ страны за то, что онъ, какъ гласилъ приговоръ, «далъ поводъ навлечь на себя подозрѣніе», а молодого Фальнскіольда только за то, что «онъ былъ другомъ Струензее», подвергли пожизненно ссылкѣ на дикую скалу Рункгольмъ.

Относительно несчастной Матильды сначала было рѣшили оставить ее въ Даніи и назначить ей мѣстомъ пребыванія ютландскій городъ Аальборгъ. Но такъ какъ датская почва стала ей ненавистна^[144], то братъ ея, король англійскій Георгъ III, потребовалъ, чтобы она была отправлена въ Германію, гдѣ онъ приготовилъ ей убѣжище въ Целлѣ. 30-го Мая 1772 г. она выѣхала изъ Кронбурга на англійскомъ фрегатѣ, съ разбитымъ сердцемъ покинувъ навсегда ту страну, гдѣ остались ея дѣти и гдѣ жестокій ударъ судьбы надломилъ ея юность. Въ Целлѣ она встрѣтила искреннее уваженіе и симпатію со стороны всѣхъ тѣхъ, которые ближе ее узнали.

Безъ горечи, но съ сердечнымъ раскаяніемъ, она озиралась на все то, что было ея ошибкою, ея виною и ея в счастіемъ. Спокойно, кротко и терпѣливо несла она выпавшій на ея долю жребій. Однако, ей не пришлось долго нести свой крестъ. Смерть оказалась милосерднѣе къ ней чѣмъ жизнь: она умерла страдалицею, не достигши еще 24-лѣтняго возраста. Это случилось 10-го Мая 1775 г.

Такъ произошла и такъ окончилась эта датская придворная трагедія, въ которой самою благородною и самою печальною жертвою явилась женщина, хотя и нарушившія свой долгъ, но передъ своимъ паденіемъ возвысившаяся въ великодушной самоотверженности спасти своего предателя до героини. Ея ошибочный шагъ принадлежитъ ея времени, ея благородство принадлежитъ ей самой. Ея дѣйствительная вина, по тогдашнимъ воззрѣніямъ, должна бы казаться очень незначительною. Эпоха просвѣщеннаго деспотизма была вмѣстѣ съ тѣмъ эпохою полнѣйшаго извращенія и путаницы въ нравственныхъ понятіяхъ. А развѣ это могло быть иначе въ такое время, когда продажныя женщины въ родѣ Помпадуръ или Дюбарри, распоряжались судьбою великихъ государствъ? Дѣйствительно, насколько неоспоримо, настолько и отрадно усматривать прогрессъ европейскаго общества за послѣдніе сто лѣтъ уже въ томъ, что требованія нравственнаго принципа не прилагаютъ теперь, какъ тогда, только къ «canaille» и «roture», выражаясь придворнымъ языкомъ «Философскаго» столѣтія. Г-жа Греневицъ, Козель и Лихтенау были бы теперь немыслимы въ Германіи. Ни одинъ нѣмецкій князь не рѣшится въ настоящее время заставить своего наслѣдника въ присутствіи всего двора, поцѣловать руку своей метрессы, что, какъ извѣстно, Фридрихъ-Вильгельмъ II еще въ 1797 г., т. е. незадолго до своей смерти, заставилъ сдѣлать своего сына, впослѣдствіи Фридриха-Вильгельма ІІІ-го. Я согласенъ, что улучшеніе нравовъ нашей знати и аристократіи во многихъ случаяхъ еще не ушло далѣе тщательнйѣшаго соблюденія внѣшняго приличія. Но на ряду съ этимъ необходимо, однако, прямо сказать, что въ высшіе слои общества проникаетъ воззрѣніе, въ которомъ гражданская добродѣтель и семейный очагъ служатъ украшеніемъ также и княжескихъ замковъ и королевскихъ дворцовъ, такъ какъ эта добродѣтель и этотъ очагъ наилучшее наиустойчивое счастіе, какое только можетъ дать жизнь.

МАРІЯ-АНТУАНЕТТА.

(XVIII-й ВѢКЪ).

I.
16 Октября 1793 года.

За шесть недѣль до того дня, когда былъ произнесенъ обвинительный приговоръ надъ Мирабо, кончился послѣдній актъ трагедіи «Марія-Антуанетта».

Въ наше время особенно негодовать на варварскій процессъ и казнь королевы не приходится; не только нѣжныя сердца, но и мыслящія головы осудили этотъ звѣрскій поступокъ, не принимая даже во вниманіе степень виновности или невиновности жертвы. Позоръ, которымъ революціонеры покрыли себя этимъ убійствомъ женщины, не можетъ быть смытъ ничѣмъ. Это убійство нанесло неизгладимый вредъ дѣлу разума и свободы — вредъ болѣе глубокій и чувствительный, чѣмъ всѣ позорныя дѣйствія распоряженія террора. Казнь королевы была страшною ошибкою, и дочь Некера совершенно основательно въ свои: «Réflexions sur le procès de la reine»^[145] замѣчаетъ революціонерамъ: «принеся въ жертву Марію-Антуанетту, и тѣмъ сдѣлали ее святой. Смерть королевы вамъ безконечно болѣе повредила, чѣмъ когда-либо могла вамъ повредить ея жизнь».

Но въ смѣлыхъ умахъ, управлявшихъ тогда Франціей, такого рода соображеніямъ не было мѣста. Казнь короля — эту брошенную къ вызову перчатку всей Европѣ — они считали нужнымъ подкрѣпить казнью королевы, въ которой усматривали злѣйшаго врага своему дѣлу. Если искали извиненія въ этомъ народномъ преступленіи, то его могло найти развѣ въ томъ, что фанатическая ненависть демократіи по отношенію къ Маріи-Антуанеттѣ, являлась вполнѣ естественнымъ плодомъ клеветы, которою аристократія систематически клеймила королеву въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ^[146].

2 Августа 1793 года обреченная на жертву дочь Маріи Терезіи была переведена изъ Тампля въ Консьержери — эту промежуточную станцію между тюрьмой и эшафотомъ. Выходя изъ Тампля, она ударилась головой о косякъ двери. Одинъ изъ сопровождавшихъ ее правительственныхъ комиссаровъ съ участіемъ обратился къ ней:

— Не больно-ли вамъ?

— Нѣтъ! Теперь я не могу уже чувствовать боли! отвѣтила королева.

Да, это былъ болѣзненный крикъ, вырвавшійся изъ глубины изстрадавшей души. Дѣйствительно, она должна была быть увѣрена, что для нея на свѣтѣ уже не существуетъ болѣе никакой боли. Она только что простилась съ своими дѣтьми и простилась навсегда…

Съ помѣщеніемъ королевы въ Консьержери, ея друзья продолжали хлопотать объ ней, и «le vieux renard»^[147] — Мерсьи Аржанто изыскивалъ всевозможныя средства, чтобы спасти королеву. Ему удалось даже войти въ сношенія съ Дантономъ, который согласился содѣйствовать. Дантонъ далеко не проявлялъ кровожадности, его проницательный, взоръ предусматривалъ всѣ тѣ гибельныя послѣдствія, которыя вызывала казнь королевы. Но если онъ дѣйствительно разсчитывалъ что-либо сдѣлать для спасенія Маріи-Антуанетты, то весьма глубоко ошибался. Его власть, его полярность легко исчезали въ ураганѣ революціи, какъ это и оказалось спустя пять мѣсяцевъ послѣ казни Маріи-Антуанетты, когда онъ самъ предсталъ добычею «ненасытной тетушки» гильотины. По свидѣтельству въ позднѣйшее время герцогини Ангулемской^[148], нѣкоторыя лица взялись за освобожденіе королевы, и одному изъ нихъ, нѣкоему шевалье де-Ружевиль, удалось въ Сентябрѣ мѣсяцѣ проникнуть въ Консьержери, даже въ самую темницу Маріи-Антуанетты. При встрѣчѣ съ королевой онъ глазами указалъ на гвоздику, красовавшуюся у него въ петлицѣ. Королева нашла цвѣтокъ весьма красивымъ, и шевалье тотчасъ же его ей передалъ. Въ лепесткахъ гвоздики королева нашла бумажку съ слѣдующими написаньи на ней словами: «Есть люди, деньги для вашего освбожденія». Но зоркій жандармъ замѣтилъ бумажку въ рукахъ королевы и выхватилъ ее. Шевалье едва удалось спастись бѣгствомъ, и съ этихъ поръ, какъ кажется, прекратились дальнѣйшія попытки спасти королеву.

До чего была жалкой и тягостной жизнь заключенной-- извѣстно каждому образованному человѣку. Но опираясь на документальныя данныя, слѣдуетъ замѣтить, что сентиментализмъ создалъ много ложныхъ варіацій на эту благородную тему. Говорили, напр., что Маріи-Антуанеттѣ оставлено было въ пользованіе всего три сорочки^[149], или что для того, чтобы заштопать подвязку, она должна бы вытаскивать нитки изъ простыни, и за отсутствіемъ иглы, замѣнить ея двумя зубочистками и т. п. Впрочемъ, правдивъ и такой случай. Такъ какъ осеннія ночи стали холоднѣе, то королева попросила тюремнаго сторожа Бо (Bault) достать ей ватное одѣяло. Бо, всегда готовый оказать возможное облегченіе узницѣ, сообщилъ объ этой просьбѣ Фукье-Тенвилю.

— Что такое? — закричалъ жестокосердый человѣкъ. — Ты смѣешь объ этомъ просить? Видно самъ захотѣлъ отвѣдать гильотину!

3-го Октября, въ тотъ же день, когда состоялась передача въ революціонный трибуналъ^[150] обвиненія конвента надъ заключенными жирондистами, мрачный фанатикъ Бильо-Варенъ внесъ такое предложеніе:

«Остается еще утвердить одно рѣшеніе. Женщина, позоръ человѣчества и своего пола, вдова Капета, должна же, наконецъ, искупить на эшафотѣ свои преступленія. И я требую, чтобы революціонный трибуналъ немедленно рѣшилъ ея участь».

— Такъ да совершится! — рѣшилъ конвентъ.

14-го Октября королева явилась въ тотъ трибуналъ воспоминаніе о которомъ будетъ жить многія столѣтія и тысячелѣтія, окруженное кровавымъ облакомъ. Предсѣдателемъ предсталъ Германъ; въ качествѣ членовъ суда Фуко, Дузе-Врнёль и Лань; обвинителемъ Фукье Тенвиль — этотъ ретивый поставщикъ г-жи гильотины. На скамьѣ присяжныхъ засѣдателей помѣстились: парикмахеръ, портной, эксъ-маркизъ, живописецъ, хирургъ, перчаточникъ, столяръ, бывшій судебный приставъ, плотникъ, слесарь и портной^[151]. Excusez de mieux. Этимъ портнымъ, перчаточникамъ и пришлось произнести смертный приговоръ надъ дочерью цезарей и своей королевой, хотя это была одна только формальность, такъ какъ участь Маріи-Антуанетты была уже предрѣшена конвентомъ. Но, несмотря на это, потомки столь часто носившіе корону Карла Великаго, были казнены этими жалкими ремесленниками (armen Teufel) — и въ звукахъ этого страшнаго суда слышится саркастическое издѣвательство Немезиды.

«Citoyen» Фукье-Тенвиль проявилъ самое горячее рвеніе по обвиненію королевы и поддержалъ свое обвиненіе аргументомъ единственнымъ и замѣчательнымъ въ своемъ родѣ по смѣси нелѣпости съ пошлостью. Лишь только Марія-Антуанетта вошла въ зало судебнаго засѣданія, какъ на нее посыпались обвиненія, что она, подобно Мессалинамъ, Брунегильдамъ, Фредегундамъ и Екатеринамъ Медичи, некогда считавшимся французскими королевами, съ перваго дня вступленія во Францію стала бичемъ и піявкою (la fléau et la sangsue) французовъ. А презрѣнный Гебертъ не устыдился сравнивать ее съ матерью Нерона, Агриппиною, и обвинять въ столь ужасномъ преступленіи, что она во время заключенія въ Темплѣ склоняла своего несовершеннолѣтняго сына къ кровосмѣшенію^[152].

Эта гнусная клевета хотя и вызвала со стороны предсѣдателя замѣчаніе, тѣмъ не менѣе оставила глубокій слѣдъ въ памяти этихъ жалкихъ присяжныхъ и до глубины души задѣла убитую горемъ королеву.

— Я призываю въ защиту каждую присутствующую здѣсь мать! — былъ прекрасный отвѣтъ королевы и матери.

Считаю не лишнимъ упомянуть и объ отвѣтахъ двухъ вызванныхъ въ судъ свидѣтеляхъ — Бальи и графа д’Естенъ. Честный Бальи, уже одной ногой стоявшій на эшафотѣ на вопросъ предсѣдателя: зналъ-ли онъ обвиняемую, отвѣтилъ утвердительно и тотчасъ же съ глубокимъ почтеніемъ поклонился королевѣ. Графъ же д’Естенъ, напротивъ давалъ показанія относительно поступковъ королевы 5-го Октября 1789 года не въ ея пользу (avec un ton de malvei lance) и какъ-то особенно упиралъ на то, что аристократія проложила дорогу народной мести. Если онъ желалъ этимъ добыть себѣ прощеніе за свой графскій титулъ, то онъ сильно ошибся: «національная бритва» революціи обрилъ ему голову на революціонномъ плацу.

Мучительное засѣданіе продолжалось безъ перерыва три дня и три ночи. Королева, несмотря на крайнее утомленіе, все время держала себя съ должнымъ достоинствомъ, но просто. Послѣ рѣчей ея защитниковъ^[153], назначенныхъ отъ правительства, предсѣдатель произнесъ свое резюме и присяжныя засѣдатели удалились въ совѣщательную комнату. На ихъ рѣшеніе было предложено четыре слѣдующихъ вопроса. 1) Доказано-ли, что происходили сношенія и переговоры съ иностранными дворами и врагами республики, которые имѣли цѣлью снабдить враговъ республики деньгами и вызвать иностранныя войска въ предѣлы Франціи? 2) Доказано-ли, то Марія-Антуанетта, вдова Людовика Капета, вела подобные переговоры и принимала участіе въ такихъ сношеніяхъ? 3) Доказано-ли, что существовалъ заговоръ съ цѣлью возстановить гражданъ между собой и такимъ путемъ вызвать междоусобную войну? и 4) Участвовала-ли вдова Капета въ этомъ заговорѣ? Присяжные засѣдатели послѣ не болѣе часоваго совѣщанія вынесли утвердительный отвѣтъ на всѣ четыре вопроса. Видимо, что «citoyen» Германъ по чувству стыда, или по политическимъ видамъ, не рѣшился поставить вопросъ по обвиненію Маріи-Антуанетты въ мессалинизмѣ или агриппинизмѣ.

Было 4 часа утра. Обгорѣвшія свѣчки тускло освѣщали залъ, въ которомъ царило гробовое молчаніе. Послѣ того, какъ прокуроръ^[154] объявилъ статью уголовнаго закона, примѣнимую къ обвиняемой^[155], президентъ трибунала заявилъ публикѣ, что виновная, караемая закономъ, принадлежитъ только несчастію и человѣколюбію (n’appartient plus qu’au malheur et à l’humanité). Когда смертный приговоръ достигъ слуха королевы, она даже не вздрогнула. Въ продолженіе этихъ послѣднихъ страшныхъ дней она боролась не за свою жизнь, а только за свою честь. Молча и твердою поступью она вышла изъ залы судебнаго засѣданія, и въ половинѣ пятаго прибывъ въ Консьержери, написала письмо своей свояченицѣ, принцессѣ Елисаветѣ, которое хотя никогда и не было отправлено по адресу, но, тѣмъ не менѣе, стало открытымъ достояніемъ потомства и достояніемъ возвышеннаго и трогательнаго завѣщанія жестоко наказанной женщины за свои ошибки.

Въ то время, когда королева писала письмо, на улицѣ гремѣла музыка. Народъ изъ 48 парижскихъ округовъ сбѣжался къ Консьержери, чтобы силою оружія поддержать приговоръ трибунала. Повсюду сновали трехцвѣтные мундиры національной гвардіи. Ужасъ свинцовымъ гнетомъ давилъ весь городъ, такъ что о какой-либо попыткѣ спасти королеву не могло быть и рѣчи.

Марія-Антуанетта своимъ письмомъ къ принцессѣ Елисаветѣ почти закончила жизнь. Теперь она думала только о томъ, чтобы умереть съ достоинствомъ. Врожденное женщинѣ чувство приличія продолжало во всемъ руководить королевой и при видѣ смерти. Мерсье, ея современникъ, по этому случаю пишетъ такъ: «La reine ne perdit point la veille, ni le jour de son supplice la passion et l’instinct d’un femme»^[156]. Она весьма тщательно занялась своимъ туалетомъ, заключавшимся въ чепчикѣ и бѣломъ платьѣ. Затѣмъ, сѣвъ на кровать, она обратилась къ жандармамъ:

— Какъ вы думаете, допуститъ-ли меня народъ доѣхать до эшафота или разорветъ меня въ клочки?

— Сударыня, --отвѣтилъ ей одинъ изъ стражниковъ, — вы доѣдете безопасно до эшафота и никто не нанесетъ вамъ вреда.

Вошелъ палачъ Сансонъ.

— Monsieur приходить во время… —обратилась къ немъ королева.

— Я исполняю свою службу, сударыня! --отвѣтилъ палачъ Палачъ пришелъ заранѣе для того, чтобы обрѣзать королевѣ волоса, но эта ужасающая подготовка, оказалось, а уже исполнена самой королевой.

Ей объявили о приходѣ парижскаго ксендза и спросили, желаетъ-ли она исповѣдаться.

— Парижскій ксендзъ? --спросила она удивленно. —Священиковъ уже нѣтъ!

Когда же этотъ «prêtre constitutionnel» вошелъ къ ней и (силъ ее, не желаетъ-ли она, чтобы онъ ее сопровождалъ, — отвѣтила:

— Какъ вамъ будетъ угодно, monsieur.

Пробило 11 часовъ, отворились ворота Консьержери и жертва вышла. Лицо королевы было блѣдно, но взоръ гордъ и походка тверда. Руки ея были связаны за спиной веревкой, концы которой держалъ Сансонъ. Было замѣтно, что онъ ихъ не натягивалъ. У воротъ королеву ожидала съ узкой доской для сидѣнья роковая телѣга и, быть можетъ, та же, на которой спустя три недѣли ѣхала на казнь m-me Роланъ (Rolan), этотъ врагъ Маріи-Антуанетты. Видъ позорной телѣги заставилъ королеву вздрогнуть и пошатнуться, крайней мѣрѣ, — вѣроятно подумала она — дочь цезарей ли бы избавить отъ этого позора. Однако, ее заставили и чашу испить до дна. Ей помогли взобраться на телѣгу, священникъ сѣлъ рядомъ съ ней, позади помѣстился помощникъ палача, а самъ Сансонъ сталъ передъ королевой, держа свою треуголку въ рукахъ. Марія-Антуанетта была одѣта въ бѣлую юбку и черный лифъ, поверхъ этого бѣлую блузу, охваченную черными лентами у кистей ихъ, въ бѣлую косынку изъ муслина, завязанную на крестъ, чепчикъ, украшенный черными лентами.

Телѣга, запряженная въ одну лошадь, тронулась шагомъ, двигаясь между стоявшимъ въ два ряда шпалерами вооруженнымъ народомъ. Толпившійся позади этихъ рядовъ народъ сохранялъ полное молчаніе, хотя мерзавецъ Громъ, позоря званіе офицера національной гвардіи, поднявшись стременахъ, указывалъ саблею на осужденную, видимо съ цѣлью возбудить народъ къ ругательствамъ и издѣвательствамъ надъ несчастной жертвой. Но этого не произошло. Равнодушіе-ли, состраданіе-ли или стыдъ сдержали народъ и лишь изрѣдка раздавались изъ толпы только крики: «Vive la république!» хотя въ послѣдніе дни народъ систематически натравляли и приводили въ ярость противъ королевы, а дикій Гюфрой въ своемъ журналѣ «Royguf» (анаграмма Gufroy) писалъ грубыя и оскорбительныя для нея статьи {«Je sonne mon tocsin sur toutes les oreilles franèaises, l’infernale Marie-Antoinette; elle а paru à la Conciergerie avec la lence de la p de Jupiter. Cest b de dieux de l’ancien t’ont une morgue incorrigible; il n’y a que la guillotine qui puisse fleurs grimaces et nous empêcher de faire la figue. On la mène…. alerte, crack…. que tout soit dit. Ne vous laissez pas berner par un» brissotine que l’on voudra réchauffer: «Gardez Marie-Antoinette faire la paix — vous dit-on sourdement, et moi je vous dis: Faite faire le saut de carpe en avant, les mains derrièr dos, vite, vite crack»!

«La g…. а été audacieuse et insolente jusqu’au bout. Cepenles jambes lui ont manqué au moment de faire la bascule pour à la main chaude, dans la crainte sans doute de trouver après за un supplice plus terrible que celui qu’elle allait subir. За tête lite fut enfin séparée de son f….. col de grue et l’air retentisdes cris de Vive la république! f…..!»}.

Королева равнодушно смотрѣла на толпу и съ сидящимъ подлѣ нея священникомъ не сказала ни одного слова, проѣзжая мимо «Palais-Royale»^[157], она увидѣла надпись «Рlaise Égalité»^[158], и на лицѣ ея выразилось негодованіе. И эту минуту она уже отомстила герцогу Орлеанскому, такъ какъ для Филиппа Égalité, можно сказать, уже была готова телѣга, на которой спустя двадцать дней ему пришлось тою же дорогою проѣхать на плацъ революціи. Подъѣхавъ къ эшафоту, королева съ грустью оглянулась на тюльрійскій садъ и дворецъ, куда нѣсколько лѣтъ тому назадъ въѣхала какъ невѣста дофина и была привѣтствована радостными криками всего населенія Парижа. А сегодня? Сегодня въ этой несмѣтной толпѣ ни одинъ мужчина не осмѣливался поднять руку, чтобы снять шляпу для поклона, ни одна женщина пошевельнуть губами, чтобы сказать что-либо въ ея защиту.

Но утѣшься! Еще нѣсколько минутъ — и все исчезнетъ, и ты обрѣтешь вѣчный покой, Нирвана!

Она всходитъ по ступенькамъ эшафота съ такимъ величіемъ, словно въ эту ужасную минуту ея мысли поглощены требованіями придворнаго этикета. На одной изъ ступенекъ она спотыкается и нечаянно наступаетъ на ногу палачу Сансону.

— Извините меня, — обращается она къ нему, — я это сдѣлала не нарочно.

Въ четверть перваго голова ея пала на эшафотѣ. Къ этому часу революція достигла уже той одичалости, что негодяй Гербертъ позволилъ себѣ въ своихъ подлыхъ листкахъ «Père Duchesse», въ № 299, помѣстить въ заключеніе омерзительную и ругательную статью о сценѣ казни словноо надгробное слово «кровожаднаго санкюлотизма».

Въ день казни королевы Робеспьеръ, Сенъ-Жюстъ, Батистъ и одинъ изъ присяжныхъ засѣдателей суда, обвинившаго королеву, обѣдали въ ресторанѣ Бенуа. Когда присяжный засѣдатель, сообщая подробности процесса, упомянулъ о гнусномъ обвиненіи Герберта, то Робеспьеръ воскликнулъ:

— Негодяй! (scélérat) Ему мало было сдѣлать изъ нее Мессалину, онъ хотѣлъ сдѣлать ее Агриппиною.

Присутствующіе изумились.

— Лезвіе гильотины разсѣкло крѣпкій узелъ европейской дипломатіи! — рѣшилъ «Анакреонъ гильотины» — Бартъ.

— Нравы отъ подобнаго дѣйствія правосудія могутъ только выиграть! — замѣтилъ плоско-сентенціознымъ тономъ Сенъ-Жюстъ.

— Все это и содѣйствуетъ революціи, но число враговъ все-таки велико! — возразилъ Робеспьеръ.

Сенъ-Жюстъ предложилъ казнить поголовно подозрительныхъ лицъ и конфисковать ихъ имущества, на что Бареръ-Анакреонъ высказалъ въ заключеніе:

— Корабль революціи можетъ лишь кровавымъ моремъ достигнуть тихой пристани.

Въ кровавомъ морѣ недостатка не было, но корабль вмѣсто того, чтобы достигнуть «пристани свободы» засѣлъ на мели деспотизма, и «грандіозная трагедія революціи» превратилась въ «фарсъ восемнадцатаго брюмера».

КАРОЛИНА АНГЛІЙСКАЯ.
(XVIII—XIX ВѢКА).

"Charles to his people, Henry to his wife,

In him the double tyrant starts to life" ¹).

Byron, "Windsor poetics".

¹) Карлъ для народа, — Генрихъ для жены — Онъ былъ двойнымъ тираномъ въ жизни.

I.

«C’est singulier, Monseigneur, il n’y a que vous d'étran ici»^[159].

Это было сказано за герцогскимъ столомъ въ Брауншвейгѣ въ 1875 году. Слова эти принадлежатъ французу, одному изъ тѣхъ авантюристовъ, которые въ то время заполняли нѣмецкіе дворы, пропагандируя здѣсь и теоретически и практически легкость парижскихъ нравовъ, и на содержаніе которыхъ нѣмецкіе князья тратили значительную доходовъ.

Тотъ же, къ кому относилось это восклицаніе, — герцогъ Карлъ-Вильгельмъ-Фердинандъ Брауншвейгскій — представъ собою одну изъ самыхъ жалкихъ персонъ въ исторіи несчастій германскаго народа… Въ своемъ собственномъ дворцѣ, за своимъ собственнымъ столомъ, онъ дѣйствительно былъ единственнымъ иностранцемъ, то-есть единственнымъ не французомъ, и, право, только такой завзятый франкоманъ, какъ герцогъ Карлъ, могъ снести подобную наглость со стороны французскаго блюдолиза. Вышеприведенная фраза какъ нельзя лучше говоритъ о той степени униженія, до которой дошла германская аристократія въ своемъ нелѣпомъ, раболѣпномъ преклоненіи предъ французской модой.

Герцогъ Карлъ Брауншвейгскій являлся во всемъ преданнѣйшимъ адептомъ французскаго образованія въ такихъ его типическихъ формахъ, какія оно получило во время Людовика ХѴ-го и въ особенности во времена маркизы Помпадуръ и Дюбари. Герцогъ Карлъ не былъ лишенъ дарованій и не былъ чуждъ тѣхъ либеральныхъ тенденцій, которыя въ эпоху «просвѣщеннаго деспотизма» присущи были почти каждому дворянину, стоявшему выше уровня мелкопомѣстнаго дворянства. Съ точки зрѣнія этого «просвѣшеннаго деспотизма» герцогъ заботился какъ о матеріальной, такъ и духовной культурѣ Брауншвейгскаго герцогства, и въ этомъ отношеніи даже достигъ нѣкотораго успѣха; но въ то же время герцогъ-просвѣтитель былъ герцогъ-торговецъ человѣческимъ мясомъ, и весьма крупный въ Германіи, второй послѣ ландграфа Гессенскаго, ибо съ 1778 по 1794 г. онъ сбылъ въ Голландію 3.500, а въ 1795 въ Англію 1.900 брауншвейгскихъ душъ {Какъ извѣстно, этотъ промыселъ достигъ въ германскихъ княжествахъ самыхъ широкихъ размѣровъ во время англо-американской войны. Шлёцеръ (Schlözer) въ шестомъ томѣ своихъ «Staatsanzeigen», на основаніи документальныхъ данныхъ, вычислилъ, какія суммы выручали тогда нѣмецкіе князья отъ продажи своихъ подданныхъ въ Англію, а именно

Гессенъ-Кассельскій 2.600,000 ф. стерл.

Брауншвейгскій 780,000 " "

Ганноверскій 448,000 " "

Ганаускій 335,150 " "

Аншпахскій 305,400 " "

Вальдекскій 122,670 " "

Разные другіе 535,400 " «

Итого 5.126,620 ф. стерл. или 34.177,466 талеровъ.

Курьезно, что этотъ безусловно жестокій и безчеловѣчный торгъ имѣлъ себѣ защитника въ лицѣ безнравственнаго ритора Іоганна <испорчено>-Мюллера. Когда его назначили профессоромъ въ Кассель въ <испорчено> году, онъ въ своей вступительной рѣчи обратился къ слушателямъ, между прочимъ, съ такими словами: „Когда ты жадно стремишься къ чему-нибудь какъ гессенцы, которые тамъ, за океаномъ, то падаютъ <испорчено>нестномъ бою, то побѣждаютъ со славою, — ты сознаешь, что происходишь отъ древнихъ каттовъ, и твое подражаніе имъ — признакъ твоего благородства“. Вполнѣ справедливъ авторъ сатиры, появившейся въ <испорчено>7 году въ качествѣ одного изъ возраженій на Гёте-Шиллеровскую <испорчено>нію, когда сказалъ:

„Wer kann es seh’n und hören, wie noch stets

Der Dienst und Menclienhanel bei uns gilt

Und selbst ein Sweizer diese Schandthat frech

Mit Rednerfloskeln zu bedecken sucht?“

Кто можетъ смотрѣть и слушать (равнодушно), — Какъ у насъ торгуютъ людьми и рабами, — А привратникъ дерзко пытается — прикрыть этотъ торгъ цвѣтистою рѣчью).}. За семилѣтнюю войну герцогъ Карлъ, хотя и нѣсколько поздно, а именно — ко времени французской революціи, былъ награжденъ званіемъ полководца, которое далеко превышало его дѣйствительныя способности; впрочемъ, это назначеніе состоялось благодаря личному расположенію къ нему его <испорчено> — „великаго Фрица“. Что герцогъ совершенно не соотвѣтствовалъ къ исполненію великихъ задачъ, возлагаемыхъ на полководцевъ — онъ постарался это доказать въ самомъ скоромъ времени и именно въ 1792 году, когда ему поручили главное командованіе прусско-австрійскою арміей, отправляемой въ Шампань. Онъ считалъ этотъ походъ не болѣе, какъ веселой прогулкой по ту сторону Рейна, и искренно былъ убѣжденъ, что французская революція можетъ легко быть подавлена осколками пуговицъ отъ прусскихъ штиблетъ. Немудрено, что результаты этой кампаніи были самые плачевные и вполнѣ обнаружившіе отсутствіе въ полководцѣ не только тактической, но и всякой сообразительности и энергіи. Однако, горькій опытъ не пошелъ въ прокъ. Въ 1806 году герцогу поручили главное командованіе прусской арміей, шедшей навстрѣчу Наполеону I. Когда великій полководецъ встрѣтился съ прусской арміей подъ Ауерштадтомъ и Іеной, то оказалось, что выжившій отъ старости изъ ума герцогъ, благодаря своимъ высшимъ стратегическимъ соображеніямъ, уже проигралъ битвы не начиная ихъ. Герцогъ постыдно бѣжалъ черезъ Га<испорчено> въ Данію. Подъ Ауерштадтомъ французская пуля лишила его зрѣнія и онъ умеръ мучительною смертіею 10 Ноября въ Оттензее въ безуміи и нищетѣ^[160].

Подавляя высшія духовныя стремленія, герцогъ всю свою жизнь прожилъ по французскому евангелію нравственной распущенности и удовлетворенія сластолюбія. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, что разнузданный султанизмъ, обращавшій въ ХѴШ-мъ вѣкѣ нѣмецкихъ княгинь въ истинныхъ мученицъ, считался хорошимъ тономъ при брауншвейгскомъ дворѣ. Герцогъ Карлъ, въ бытность свою наслѣднымъ принцемъ, женился въ 1764 году на Августѣ, сестрѣ Георга III короля Англіи. Принцесса была далеко не красива собой, весьма простовата, плохо воспитана, мало образована, зато она принесла въ приданое 80,000 фунтовъ стерлинговъ капитала и 8.000 фунтовъ стерлинговъ ежегодного дохода съ своихъ англо-ганноверскихъ землевладѣній затѣмъ, какъ супруга, наградила своего мужа четырьмя сыновьями и двумя дочерьми. Но это было несчастное потомство! Старшій скончался до смерти отца, двое другихъ оказались „скорбны главами“, и лишь младшій — Фридрихъ-Вильгельмъ — поддержалъ древнюю славу гвельфскаго рода геройскимъ походомъ своего отряда изъ Саксоніи къ Нѣмецкому морю, имѣя почти все время по обоимъ флангамъ значительно превосходящія численностью французскія войска и своею еще болѣе славною смертію героя при Кватребра (Quatrebras)^[161]. Дочерей герцога звали: старшую — Августа, младшую — Каролина. Мы будемъ разсказывать о судьбѣ послѣдней; о старшей же сообщимъ только, что она <испорчено>-ти лѣтъ вышла замужъ за бывшаго впослѣдствіи перваго Вюртенбергскаго короля, имѣла отъ него троихъ дѣтей и въ 1788 году, близъ Ревеля, въ замкѣ Лода (Lohda), умерла трагическою смертью, подробности которой до настоящаго времени лишены исторической достовѣрности. Преданіе гласитъ, что принцесса подверглась той же участи, какъ бѣдная Эмма Розбратъ въ вальтеръ-скоттовскомъ „Кенильвотрѣ“.

Принцесса Каролина-Амалія-Елисавета родилась 17 Мая 1768 года. Ея воспитаніе было самое небрежное; она и не могла получить иного; отецъ былъ занятъ болѣе военными и торговыми дѣлами, чѣмъ семьей, а невѣжественная и безхарактерная мать сама служила забавой и посмѣшищемъ своихъ дѣтей. Герцогъ Карлъ нашелъ достаточнымъ для этихъ отеческихъ обязанностей поручить воспитаніе дочерей какимъ-то лицемѣрнымъ педанткамъ и затѣмъ отложилъ всякое попеченіе объ ихъ дальнѣйшемъ воспитаніи и образованіи. Каролина наслѣдовала живой и пылкій характеръ отца; уже въ раннемъ дѣтствѣ она возмущалась царившимъ вокругъ нее деспотизмомъ и скаредностію. Несмотря на всѣ усилія педантизма, а быть можетъ именно благодаря ему, ребенокъ менѣе всего обнаруживалъ склонности къ истинной и благородной женственности. Чѣмъ настойчивѣе старались подавить ея живость и веселость, тѣмъ болѣе своенравную и фантастическую форму принимали эти задатки характера Каролины, и по мѣткому выраженію одного изъ безпристрастныхъ и справедливыхъ ея судей она стала „дикой пчелкой“^[162]. Однако, слѣдуетъ замѣтить, что она не только принадлежала къ разряду, такъ называемыхъ „enfants terribles“, которыя способны кого угодно вывести изъ терпѣнія своею болтовней, шалостями, проказами и капризами, но самое ея воображеніе уже было испорчено тѣмъ, что ей приходилось видѣть на каждомъ шагу.

Наша герцогская „дикая пчелка“ обладала очень красивыми голубыми глазами, къ сожалѣнію весьма любопытными и чуждыми привычки потупляться и отворачиваться тамъ, гдѣ это было бы нужно. И эти глазки слишкомъ рано увидѣли пустоту, безпорядочность и безнравственность окружающей семейной жизни. Отъ Каролины-дѣвочки не укрылось отношеніе ея отца къ ея матери. Это фактъ, что метрессы были формально и оффиціально признаны необходимымъ аксесуаромъ придворныхъ штата и жизни и это позорное явленіе имѣло растлѣваюшее вліяніе не только на титулованныхъ властителей, но и на ихъ женъ и дочерей. Какія представленія о достоинствѣ мужчины, какое понятіе о супружеской жизни должна была себѣ составить Каролина, когда на ея глазахъ развратничалъ тотъ, кто долженъ быть для всѣхъ образцомъ и примѣромъ! Герцогъ Карлъ съ возвращеніемъ въ 1766 г. изъ своего путешествія по Италіи привезъ съ собою, въ качествѣ оффиціальной фаворитки или одалиски, очаровательную контессу Фраанкони, въ которой нѣжное привязчивое сердце Св. Латуса встрѣтило своего серафима. Однако, итальянскую контессу вскорѣ смѣнила „дѣвица изъ Гартенфельда“, помѣстившаяся въ Брауншвейгскомъ дворцѣ на правахъ полной хозяйки, причемъ невозмутимо добродушная герцогиня формально признавала ее метрессой и наложницей своего супруга.

Однако, незадолго до своей смерти герцогъ измѣнилъ и „гартенфельдской дѣвицѣ“. Адъютантъ герцога, французъ Монтуа, свелъ своего патрона съ нѣкоей французской комедіанткой. Эта кокотка самаго низкаго разбора сопровождала пресловутаго и слишкомъ семидесятилѣтняго полководца въ его походѣ 1806 года^[163]. По словамъ одного изъ современниковъ, французская метресса герцога доносила своимъ соотечественникамъ о планахъ и диспозиціяхъ, или, выражаясь вѣрнѣе, о бездѣятельности и несообразностяхъ, творимыхъ въ главной квартирѣ прусской арміи.

Но какъ бы это тамъ ни было, суть въ томъ, что Каролина брауншвейгская росла въ домѣ, который, какъ и всѣ прочіе княжескіе дома того времени — развѣ за ничтожнымъ исключеніемъ — былъ глубоко зараженъ безнравственностью XVIII-го столѣтія.

Охранить отъ этой заразы Каролину, конечно, не умѣли и не могли ея воспитательницы. Напротивъ того, ихъ постоянное ворчаніе, придирки и мелочность выработали въ ихъ воспитанницѣ духъ противорѣчія, проявляемый иногда въ весьма своеобразныхъ формахъ. Озадаченная тою пропастью, которая отдѣляла созданія ея творческой фантазіи отъ дѣйствительности, Каролина желала ихъ сблизить тѣмъ, то старалась представляться хуже, чѣмъ она была на самомъ дѣлѣ и проявлять скорѣе намѣренную, чѣмъ естественную наивность. На зло придворному этикету, она называла вещи ихъ настоящими именами, что, какъ весьма понятно, составляетъ смертный грѣхъ въ свѣтѣ лжи и лицемѣрія. Бѣдная „дикая пчелка“ съ большими блестящими глазами жалѣю я тебя… Какъ-то ты будешь жить въ Англіи, этой колыбели ханжества и притворства?

Къ числу недостатковъ Каролины надо отнести и что она имѣла сердце, которое заговорило, не справившись предварительно съ требованіями политики. А принцессамъ, какъ извѣстно, полагается любить только подъ этимъ условіемъ. Пылъ пробудившагося дѣвичьяго сердца обратилъ въ пепелъ внѣшнюю условность. Это случается съ нѣмцкими принцессами; такъ, одна изъ нихъ, обрученная требованію политики съ однимъ распутнымъ „наполеонидомъ“, металась въ отчаяніи по корридорамъ дворца, вопя: „я ни за что не разстанусь съ моимъ трубачемъ!“ Исторія требуетъ добавить, что гвардейскій трубачъ, плѣнившій сердцѣ бѣдняжки, былъ дѣйствительно красавецъ собой. Итакъ оказывается, что купидонъ натянулъ свой лукъ и стрѣла любви глубоко вонзилась въ сердечко Каролины. Въ числѣ иностранцевъ, которые, какъ мы уже замѣтили, главнымъ образомъ и составляли придворный штатъ герцога брауншвейгскаго, состоялъ и нѣкій ирландскій джентльменъ. Онъ сопровождалъ герцога въ его походахъ и пріобрѣлъ репутацію храбраго воина. Храбрость и прочіе достоинства джентльмена обратили весьма благосклонное вниманіе на него пары голубыхъ глазъ, которые стали загораться огнемъ страсти, то заволакиваться дымкой мечтательности. Ихъ внимательность, конечно обратила, въ свою очередь, вниманіе того, на кого оно было обращено, а придворные того времени не были въ этомъ случаѣ дураками. Во всякомъ случаѣ, можно съ достаточнымъ основаніемъ утверждать, что между сыномъ „изумруднаго острова“ и „дикой пчелкой“ состоялось взаимное признаніе въ любви съ должной клятвой въ любви до гроба и прочими изліяніями нѣжности, меня нѣтъ подъ руками документальныхъ данныхъ относительно этого перваго романа юной принцессы, дальнѣйшее развитіе котораго было такъ грубо остановлено блюстителемъ политическихъ интересовъ, но это ничуть не подрываетъ достовѣрности мною утверждаемаго. Въ придворной жизни, какъ и въ жизни вообще, много бываетъ нѣжныхъ и грубыхъ событій вполнѣ достовѣрныхъ, которыя по своей природѣ не всегда подлежатъ документальной провѣркѣ.

II.

Въ то самое время, когда въ Брауншвейгѣ разыгрывался вышеупомянутый романъ, въ Лондонѣ, въ королевскомъ дворцѣ, съ королемъ Георгомъ ІІІ-мъ совершилось роковое происшествіе. Этотъ бравый господинъ, вѣрный супругъ, попечительный домохозяинъ отличался ограниченностью ума, медленностью соображенія, глубокою ненавистью ко всему тому, что касалось народной эмансипаціи {Hever warr’d with freedom and the free:

Nations as men, home subjects, foreign foes,

So that they utter’d the word „Liberty“!

Found George the Third their first opponent.

Whose

History was ever stain’d as his will be

With national and individual woes?

I grant his household abstinence; I grant

His neutral virtues, which most monarchs want».

Byron.

(Онъ всегда сражался съ свободой и свободными: — націями, людьми, поданными, врагами, — когда они признавали слово «свобода»! — Тогда находили въ Георгѣ III оппонента. — Несчастій — исторія была-ли удачнѣе, чѣмъ его царствованіе — по національнымъ и личнымъ, невзгодамъ? — Я не касаюсь его домашней жизни. Я не касаюсь — его нейтральныхъ добродѣтелей которыхъ недоставало многимъ монархамъ).}, и какимъ-то надутымъ до сумасшествія воззрѣніемъ на свое «jus divinum». Впрочемъ, онъ, какъ извѣстно, и дѣйствительно сошелъ съ ума. Когда его посѣщали часы, даже дни просвѣтленія ума ему разрѣшали, какъ и раньше, практиковать свои королевскія обязанности, но когда ему въ 1810 году вздумалось при открытіи парламента начать тронную рѣчь вмѣсто обычной формулы: «Милорды и джентльмены», поэтическою версіей: «Милорды и вальдшнепы, поднимающіе свои хвосты кверху», — ихъ достоинство, т. е. достоинство пэровъ, а не вальдшнеповъ, заставило лишить короля его королевскихъ обязанностей и передать таковыя его старшему сыну — принцу Валлійскому, какъ принцу-регенту. Послѣдняго въ 1794 г. постигла та же и почти при такихъ же обстоятельствахъ, какъ и его отца, участь, но приключилось-ли это въ минуту просвѣтленія или помраченія его умственныхъ способностей — вопросъ весьма сомнительный.

Георгъ, принцъ Валлійскій, родился 12-го августа 1762 отъ принцессы Софіи-Шарлотты Мекленбургъ-Стрелицкой, съ которою Георгъ ІІІ-ій вступилъ въ бракъ за двѣнадцать мѣсяцевъ до сего великаго событія. Принцъ выросъ въ безнравственной атмосферѣ, окружавшей его въ семейной и придворной жизни. Дикая грубость нравовъ, отличавшая царствованіе первыхъ двухъ Георговъ, по крайней мѣрѣ по временамъ смягчалась эпизодами рыцарски-романическаго и глубоко драматическаго характера^[164]. Но при Георгѣ IIІ-мъ и этого не было. Домашнія семейныя добродѣтели слишкомъ низко дисконтировались, чтобы получить срочный кредитъ въ англійскомъ обществѣ, такъ какъ британскія Nobility и Gentry были сильно заинтересованы реализированіемъ займа рафинированной распущенности законъ эпохи Людовика XV-го. Эта деморализація, встрѣтившая реализацію въ высшихъ слояхъ всего европейскаго общества, по своимъ колоссальнымъ размѣрамъ расточительности, невоздержанности и безнравственности, практикованными Лондономъ, оставила далеко за флагомъ столицу Франціи.

Роскошь на ряду съ полнымъ игнорированіемъ какихъ-бы то ни было нравственныхъ принциповъ достигла въ Лондонскомъ высшемъ свѣтѣ области неистовства. Увлеченіе игрой не знало предѣловъ. Въ знаменитомъ Лондономъ ресторанѣ «Подъ деревомъ Какао»^[165], проигрышъ въ одинъ вечеръ какимъ-либо аристократомъ 25,000 фунтовъ стерлинговъ было обычнымъ явленіемъ. Здѣсь ставки достигали до 180,000 фун. стер. каждая. Какой-то юноша — морской кадетъ проигралъ въ одинъ присѣстъ все доставшееся ему отъ братьевъ наслѣдство въ 10,000 фунтовъ стерл. Великосвѣтскія миледи соперничали съ джентльменами въ мѣднолобомъ презрѣніи всякой стыдливости приличія. Когда въ 1778 году епископъ Ландофъ (Landoff) внесъ въ палату лордовъ билль о пересмотрѣ брачныхъ законовъ, то мотивировалъ эту необходимость статистическими данными, по которымъ оказывалось, что въ 17-тилѣтнее царствованіе Георга ІІІ-го было больше разводовъ, чѣмъ за все время историческаго существованія Англіи Недурною иллюстраціей къ брачной хроникѣ того времена можетъ служить скандальный процессъ двумужества одной фрейлины, которая, какъ и миссъ Елисавета Шедлей (Chud' leigh), достаточно испытавъ превратности судьбы, наконецъ добилась титула герцогини Кингстонской (von Kingston и таковою прославилась на весь свѣтъ. Не менѣе замѣчательною, чѣмъ эта «Duchess of Scandai»^[166], явилась и миледи Ворслей (Worsley), сбѣжавшая, послѣ множества всякаго рода авантюръ, отъ своего мужа къ какому-то офицеру Сэръ Ворслей возбудилъ было розыскъ о водвореніи къ законному мѣсту жительству бѣглянки, но вскорѣ предпочелъ замѣнить свои первоначальныя требованія процессомъ о денежномъ вознагражденіи. Миледи, въ защиту отъ супружескихъ правъ Ворслея, выставила въ судъ тридцати четырехъ джентльменовъ въ качествѣ свидѣтелей, что они находилась со всѣми ими въ самыхъ близкихъ отношеніяхъ^[167]. 27-мь джентльменовъ дѣйствительно явились въ судъ свидѣтельствовать о своихъ съ герцогиней амурныхъ приключеніяхъ. Однако, судъ ограничился показаніемъ одного лишь свидѣтеля, который сообщилъ, что сэръ Ворслей, однажды, привезъ его на своей спинѣ къ себѣ въ домъ чтобы показать свою супругу, купающуюся въ ваннѣ. Благодаря такому обороту дѣла, истецъ получилъ вознаграждена всего въ одинъ шиллингъ. Какъ разъ въ этотъ же день въ парламентѣ происходило голосованіе по какому-то важному вопросу. Сэръ Ворслей, который принадлежалъ къ правительственной партіи, понятно, не могъ присутствовать о чемъ премьеру, лорду Норту, и сообщили. Премьеръ сильно разсердился и громко воскликнулъ: «Чортъ возьми! Если меня покинутъ всѣ мои рогоносцы, то я, навѣрное, останусь съ меньшинствомъ».

Таково было общество, въ которое вступилъ принцъ Валлійскій послѣ дѣтства и юношества, проведенныхъ подъ мертвящимъ гнетомъ педантизма. Лишенія, перенесенныя имъ въ дѣтствѣ, только сильнѣе разожгли его врожденную страсть къ разгулу и удовольствіямъ. Онъ былъ также небрежно и дурно воспитанъ, какъ и его будущая супруга — Каролина Брауншвейгская. Принцъ не замедлилъ воспользоваться представившеюся ему возможностью сбросить ярмо отцовскаго авторитета и узду нравственныхъ приличій, и съ возмутительнымъ безстыдствомъ проявилъ полное равнодушіе къ своему личному призванію и интересамъ государства. По волѣ судьбы, искусившейся развратницѣ миссиссъ Робинзонъ выпала честь посвятить молодого принца въ мистеріи high life’a. Подъ руководствомъ этой «подруги» принцъ уже въ раннемъ возрастѣ сталъ слыть за отчаяннаго распутника, который женскую добродѣтель и честь считалъ за поэтическій призракъ и лишнюю пѣну. Мать принца, любившая его до безумія, не могла оказывать на него никакого вліянія. Принцъ былъ все время окруженъ соблазнами. Леди и джентльмены высшаго свѣта соперники въ угодливости и раболѣпствѣ передъ «законодатель моды», «первымъ джентльменомъ государства» и джентльменомъ «par excellence», какъ величала наслѣднаго принца придворная лесть.

Впрочемъ, на званіе джентльмена онъ могъ до извѣстной степени претендовать. Георгъ былъ первый принцъ изъ Ганн�