Полагаю, что бываютъ обстоятельства, при которыхъ надо отнестись снисходительно, если человѣкъ теряетъ всякое представленіе о дняхъ и недѣляхъ. Дѣйствительно, еслибъ мнѣ сказали, что теперь не считаютъ время недѣлями изъ семи дней, а дѣлятъ его на 5, на 10, на 15 дней — я бы ничуть не удивился послѣ всею тою, что я видѣлъ и слышалъ о двадцатомъ столѣтіи. Я въ первый разъ спросилъ о томъ, какой сегодня день — на другое утро послѣ разговора, приведеннаго въ послѣдней главѣ. За завтракомъ докторъ Литъ спросилъ меня, — пойду ли я сегодня слушать проповѣдь.
— Развѣ сегодня воскресенье? — воскликнулъ я.
— Да. Въ пятницу на прошлой недѣлѣ было сдѣлано счастливое открытіе подвальной комнаты, благодаря которому мы пользуемся вашимъ сообществомъ. Въ воскресенье, около полуночи, вы проснулись въ первый разъ — въ воскресенье же около полудня вы проснулись во второй разъ уже въ полномъ сознаніи.
— Мнѣ весьма любопытно будетъ узнать, насколько у васъ церковная система соотвѣтствуетъ вашимъ остальнымъ соціальнымъ порядкамъ. У васъ вѣроятно національная церковь съ оффиціальными духовниками.
Докторъ Литъ разсмѣялся, а миссисъ Литъ и Юдиѳь повидимому мое предположеніе показалось чрезвычайно забавнымъ.
— Что вы, — мистеръ Вестъ, — начала Юдиѳь, за какихъ странныхъ людей вы насъ считаете. Уже въ девятнадцатомъ столѣтіи вы покончили съ государственными духовными учрежденьями. Неужели вы думаете мы снова вернулись къ нимъ?
— Какъ же можетъ быть частная церковь и неофиціальное духовенство, когда всѣ зданія — собственность государства и всѣ члены общества обязательно должны служить промышленности? — спросилъ я.
— Въ религіи, конечно, произошли значительныя перемѣны за это столѣтіе, — замѣтилъ докторъ Литъ, — но предположимъ, что этихъ перемѣнъ даже не произошло, и тогда, повѣрьте, наша система чудесно приноровилась бы къ ней. Государство снабжаетъ одно лицо или нѣсколько лицъ зданіями, гарантируя себя доходомъ съ нихъ, и эти лица владѣютъ ими, пока выплачиваютъ этотъ доходъ.
Что касается до духовенства, то оно существуетъ на слѣдующихъ условіяхъ: если извѣстное число людей желаетъ пользоваться услугами отдѣльной личности для какого-нибудь спеціального дѣла., не входящаго въ составъ общаго служенія государству, они всегда могутъ обезпечить матеріально это лицо, конечно, съ личного его согласія. Совершено на томъ-же основаніи, какъ мы обезпечиваемъ нашихъ издателей — пополняя своими паями убытки, которые несетъ государство отъ ихъ неслужонія общему дѣлу. Это пополненіе убытковъ государству за отдѣльное лицо соотвѣтствуетъ тому, что въ ваше время платилось этому лицу, и самое разнообразное примѣненіе этого принципа предоставляетъ полную свободу частнымъ предпріятіямъ, къ которымъ не прммѣнястся государственный контроль. Что-же касается того, чтобы слушать сегодня проповѣдь — то вы можете отправиться для этого въ церковь, можете ее слышать и дома.
— Какъ же я ее услышу, если останусь дома?
— Очень просто: для этого вы своевременно перейдете съ нами въ концертную залу и выберете себѣ тамъ удобное кресло. Нѣкоторые до сихъ поръ предпочитаютъ слушать проповѣди въ церкви, но по большей части наши проповѣди говорятся въ спеціальныхъ аккустическихъ, особо приспособленныхъ комнатахъ, годныхъ и для музыкальныхъ концертовъ, соединенныхъ посредствомъ проволоки съ домами абонентовъ. Если вы желаете пойти въ церковь, я охотно пойду съ вами, но вы врядъ ли гдѣ нибудь лучше услышите проповѣдь, чѣмъ оставаясь дома. Я вижу изъ газетъ, что сегодня будетъ проповѣдовать мистеръ Бартонъ, онъ проповѣдуетъ только по телефону. Число его слушателей, иногда достигаетъ до 150,000.
— Новизна способа слушать проповѣдь при такихъ условіяхъ заставляетъ меня присоединиться къ числу слушателей мистера Бартона, — замѣтилъ я.
Часъ или два спустя, я сидѣлъ въ библіотекѣ и читалъ, когда Юдиѳь зашла за мной и мы вмѣстѣ отправились въ концертный залъ, гдѣ насъ уже ожидали мистеръ и миссисъ Литъ. Мы едва успѣли удобно усѣсться, какъ раздался звонокъ, а черезъ нѣсколько минутъ мы услыхали человѣческій голосъ и невѣдомое лицо обратилось къ намъ съ обыкновенной разговорной рѣчью..
Вотъ что мы услыхали.
Проповѣдь мистера Бартона.
«На прошлой недѣлѣ среди насъ появился критикъ изъ девятнадцатаго столѣтія, живой представитель эпохи нашихъ пра-прадѣдовъ. Было бы странно, если бы такое необыкновенное событіе не повліяло такъ или иначе на наше воображеніе; быть можетъ, многіе изъ насъ старались представить себѣ общество — какимъ оно было сто лѣтъ тому назадъ и складъ жизни того времени. Предлагая на ваше усмотрѣніе нѣкоторыя мои личныя размышленія по этому поводу, я думаю, что не нарушу тѣмъ нить вашихъ собственныхъ мыслей, а скорѣе буду слѣдовать за нею».
Тутъ Юдиѳь что то шепнула отцу, съ чѣмъ онъ, повидимому, согласился и затѣмъ онъ обратился ко мнѣ съ слѣдующими словами:
— Мистеръ Вестъ, — началъ онъ, — Юдиѳь предполагаетъ, что вамъ можетъ бытъ не совсѣмъ удобно слушать проповѣдь мистера Бартона, если она касается такого предмета. Не хотите ли послушать другого проповѣдника мистера Свитсера? Юдиѳь сейчасъ соединитъ насъ съ помѣщеніемъ, гдѣ онъ проповѣдуетъ, и я обѣщаю вамъ чудесную проповѣдь.
— Что вы, зачѣмъ это, — воскликнулъ я, — увѣряю васъ, что я съ большимъ удовольствіемъ послушаю, что имѣетъ сказать мистеръ Бартонъ.
— Какъ желаете, — отвѣтилъ докторъ Литъ.
Покуда докторъ Литъ говорилъ со мною, Юдиѳь успѣла дотронуться до кнопки и голосъ мистера Бартона моментально смолкъ. Она снова коснулась его и снова раздался его симпатичный, серьезный голосъ, который уже съ первыхъ словъ произвелъ на меня самое благопріятное впечатлѣніе.
«Я полагаю, что всѣ мы, заглянувши въ прошлое, одинаково поражены той изумительной перемѣною, происшедшей въ одно стоите въ матеріальныхъ и нравственныхъ условіяхъ человѣчества. Можетъ быть, разница между бѣдностью государства и людей въ XIX-мъ столѣтіи к ихъ богатствомъ теперь не болѣе того, что уже встрѣчалось въ исторіи человѣчества — не болѣе, напримѣръ, бѣдности этой страны въ ранній колоніальный періодъ семнадцатаго столѣтія и сравнительно большаго богатства, котораго она достигла въ концѣ девятнадцатаго, или разница между Англіею при Вильгельмѣ Завоевателѣ и Англіею при Викторіи. Хотя въ то время богатства государства не служили вѣрнымъ средствомъ для опредѣленія положенія массы, тѣмъ не менѣе подобные примѣры даютъ намъ возможность провести параллель между разницею матеріальной стороны въ XIX-мъ и въ XX-мъ столѣтіяхъ. Если мы взглянемъ на нравственную сторону этой разницы, мы очутимся передъ явленіемъ, невиданнымъ въ исторіи прошлаго, какъ бы далеко мы ни заглядывали. Пришлось бы извинить того, кто невольно воскликнулъ бы: «да, это чудеса!» Тѣмъ не менѣе, если мы отрѣшимся отъ пустыхъ удивленій и отнесемся критически къ предполагаемому чуду, то убѣдимся, что въ этомъ чудѣ, въ сущности, нѣтъ ничего чудеснаго, сверхъестественнаго. Зачѣмъ предполагать какія то нравственное перерожденіе человѣчества или уничтоженіе всякаго зла и торжество добродѣтели для объясненія видимаго нами факта, когда объясненіе его кроется по просту въ реакціи измѣнившейся окружающей насъ человѣческой природы. Иначе сказать, общество, построенное на ложныхъ, личныхъ, эгоистическихъ началахъ, на соціальныхъ и грубыхъ сторонахъ человѣческой природы, было замѣнено началами, въ основаніи которыхъ лежитъ дѣйствительно личный интересъ раціональнаго безкорыстія и обращенія къ соціальнымъ и великодушнымъ инстинктамъ человѣка.
«Друзья мои, если бы вы увидали, что люди снопа превратились въ тѣхъ дикихъ звѣрей, какими они были въ XIX-мъ столѣтіи, вамъ ничего не оставалось бы другого, какъ вернуться къ ихъ старой промышленной системѣ, при которой они смотрѣли на своего ближняго, какъ ни. естественную добычу, и видѣли свою выгоду въ несчастьѣ другого. Вы, вѣроятно, не способны даже представить себѣ положенія, которое могло бы васъ заставятъ вырвать кусокъ изъ рта другого для своего пропитанія. Но вообразите себѣ такое положеніе, когда это дѣлается не ради сохраненія вашей собственной личной жизни. Я знаю, что между нашими предками было не мало людей, которые скорѣе отдали бы свою жизнь, чѣмъ согласились бы питаться хлѣбомъ, отнятымъ отъ другихъ. Но они были не въ правѣ умереть. За ними стояла чужая, дорогая жизнь, которая зависѣла отъ нихъ. Мужчина тогда, какъ и теперь — любилъ женщину. Одному Богу извѣстно, какимъ образомъ мужчины могли рѣшаться быть отцами, но у нихъ, какъ и у насъ, были дѣти, безъ сомнѣнія, для нихъ столь же дорогія, какъ дороги намъ наши, которыхъ надо было прокормить, одѣть, воспитать. Самая кроткая тварь дѣлается свирѣпою, когда у нея есть дѣтеныши, которыхъ она выкармливаетъ, и въ этомъ волчьемъ обществѣ борьба за насущный хлѣбъ находила себѣ силу отчаянья именно къ лучшихъ, нѣжныхъ чувствахъ. Ради лицъ, зависящихъ отъ васъ, приходилось, безъ разбора рѣшаться на всякое нечистое дѣло — на обманъ, на клевету, на всякіе подкупы, на сплетни, на покупку ниже цѣны и на продажу выше ея, на прекращеніе дѣла, которое служило другому для пропитанія, даже на подстрекательство людей къ пріобрѣтенію того, чего имъ не нужно, и къ продажѣ того, чего не слѣдовало продавать; приходилось угнетать рабочихъ, доводить до пота должниковъ, морочить кредиторовъ. Положилъ, все это дѣлалось иногда со слезами на глазахъ, — но что дѣлать, вѣдь такъ трудно было придумать какой нибудь другой исходъ для прокормленія семьи, что приходилось поневолѣ давить болѣе слабаго и вырывать у него кусокъ изо рта. Даже представители религіи находились въ тѣхъ же тяжелыхъ условіяхъ нужды. На словахъ они остерегали людей отъ любви къ деньгамъ, а надѣлѣ сами должны были для того, чтобы прокормить семью, постоянно имѣть въ виду денежную оцѣнку своего труда. Несчастные, ихъ дѣло было не легкое, — проповѣдовать великодушіе и безкорыстіе, сознавая, что при настоящемъ положеніи вещей оно влечетъ за собою неизбѣжную нищету и — такимъ образомъ ради закона самосохраненія нарушались всѣ нравственные законы. Разсматривая безчеловѣчныя стороны общества, эти достойные люди оплакивали безнравственность человѣческой натуры, тогда какъ будь человѣкъ самимъ ангеломъ, то и тогда бы онъ развратился въ такой дьявольской обстановкѣ. Повѣрьте, друзья мои, что не теперь, въ эту счастливую пору, человѣчество не познаетъ Божества. Оно скорѣе не познавало его въ тѣ мрачные дни, когда въ борьбѣ другъ съ другомъ изъ за существованія ему было чуждо милосердіе, когда великодушіе и добро были стерты съ лица земли.
«Не трудно себѣ представить отчаяніе людей, которые рвали другъ друга на части въ борьбѣ изъ за наживы, если мы представилъ себѣ, что значила въ то время нищета — а можетъ быть, эти самые люди при другихъ условіяхъ были бы полны благородства и истины. Для тѣла нищета была голодомъ, холодомъ; въ болѣзни — заброшенностью; въ здоровомъ состояніи — непрерывнымъ. тяжкимъ трудомъ; для духовной стороны человѣка она означала угнетеніе, обиду, выносливость оскорбленій, испорченность съ дѣтства, утрату невинности въ дѣтяхъ, женственности въ женщинахъ, достоинства въ мущинахъ; для ума съ нею соединялось нравственная смерть отъ невѣжества, отъ притупленія всѣхъ тѣхъ сторонъ, которыя отличаютъ насъ отъ звѣрей; она сводила всю жизнь на кругъ дѣйствій только физическихъ проявленій.
«Если-бы вамъ, друзья мои, или дѣтямъ вашимъ пришлось выбирать между послѣдствіями нищеты и погонею за богатствомъ, какъ вы думаете? — долго ли бы удержались вы на уровнѣ вашей нравственной высоты?
«Два или три столѣтія назадъ въ Индіи было совершено одно варварское дѣяніе — хотя счетомъ погибло немного людей, но смерть произведена при такихъ ужасныхъ условіяхъ, что воспоминаніе о ней не изгладится во вѣки вѣковъ. Извѣстное число англійскихъ плѣнныхъ было заключено въ помѣщеніе, въ которомъ не обрѣталось достаточно воздуха и для десятой доли этого числа. Все это были храбрые люди, на дѣлѣ преданные товарищи, но когда они начали задыхаться отъ недостатка воздуха — все было забыто, началась отчаянная борьба. Каждый, думая только о себѣ, совершенно забывая другаго, старался добраться до ничтожнаго отверстія, чтобы втянуть въ себя воздухъ. Въ этой борьбѣ люди превратились въ звѣрей и разсказы о пережитыхъ ужасахъ тѣми немногими, которые остались въ живыхъ, произвели такое страшное впечатлѣніе на нашихъ прадѣдовъ, что черезъ цѣлое столѣтіе мы находилъ въ ихъ литературѣ сохранившійся отчетъ объ этомъ событіи, какъ доказательство, до чего отчаяніе можетъ довести людей въ нравственномъ и физическомъ отношеніи, Врядъ ли они могли предполагать, что для насъ эта «Черная Яма» въ Калькуттѣ съ обезумѣвшими отъ давки людьми, ради глотка воздуха, будетъ характеристикою общества ихъ времени. Наконецъ, въ этой «Черной Ямѣ» не было ни нѣжныхъ женщинъ, ни малыхъ дѣтей, ни стариковъ, ни старухъ, ни калѣкъ — страдали тамъ все сильные, выноеливые мужчины.
«Если представить себѣ, что тѣ старые порядки, о которыхъ я упоминалъ, относятся къ концу XIX столѣтія, тогда какъ для насъ порядки и послѣдующихъ временъ являются древними, такъ какъ даже отцы наши не знали иныхъ, кромѣ нашихъ, то нельзя не удивляться, съ какою быстротою свершались всѣ эти перемѣны. Однако, если мы разсмотримъ нѣсколько ближе состояніе умовъ въ послѣдней четверти XIX-го столѣтія, то увидимъ, что особенно удивляться не чему. Хотя развитія, въ современномъ смыслѣ, ни въ какой отрасли въ то время не существовало, но, по сравненію съ прошлыми поколѣніями — на одну степень развитіе это все-таки было выше; неизбѣжнымъ послѣдствіемъ даже этой сравнительной степени развитія являлось сознанію дурныхъ сторонъ общества, чего прежде не было. Правда, что эти дурныя стороны были прежде несравненно хуже, но, съ возростающимъ развитіемъ массы, онѣ выяенидись, подобно тому, какъ при свѣтѣ дѣляется видимой всякая грязь, которая во тьмѣ оставалась незамѣтной. Основною нотою литературы этого періода было состраданіе къ бѣдному и несчастному и негодованіе на несостоятельность общественныхъ мѣръ къ устраненію человѣческихъ бѣдствія. Понятно, что эти стоны не оставались безъ вліянія на лучшихъ людей того времени, которые изнемогали подъ бременемъ сочувствія.
«Хотя они были далеки отъ нашей нравственной аксіомы, отъ единства человѣческаго рода, отъ дѣйствительности братства, но тѣмъ не менѣе это нельзя объяснять отсутствіемъ всякаго чувства. Я могъ бы привести вамъ чрезвычайно красивыя цитаты изъ авторовъ какъ доказательство, что для немногихъ это было вполнѣ ясно; большинство же, хотя смутно, все таки сознавало это. Кромѣ того, не слѣдуетъ забывать, что XIX столѣтіе считалось столѣтіемъ христіанства и фактъ, что вся промышленная и торговая система были проникнуты антихристіанскимъ духомъ, долженъ былъ имѣть значеніе — хотя я предполагаю, что число истинныхъ послѣдователей Христа было весьма незначительно. Невольно является вопросъ, гдѣ причина того, что въ то время, когда большинство людей возмущается существующимъ порядкомъ вещей, они выносятъ его или довольствуются незначительными измѣненіями? И тутъ мы наталкиваемся на одинъ удивительный фактъ. Искреннимъ убѣжденіемъ даже лучшихъ людей того времени было, что единственные, неизмѣнные элементы человѣческой природы, на которыхъ соціальная система можетъ быть непоколебимо основана, это дурныя свойства человѣка. Имъ говорили и они вѣрили, что только жадность и себялюбіе соединяютъ людей между собой и что всѣ человѣческія ассоціаціи, не основанныя на этихъ чертахъ человѣческой натуры, должны непремѣнно рухнуть. Однимъ словомъ, даже тѣ, которымъ слѣдовало бы думать иначе, думали совершенно обратно тому, что намъ является столь очевиднымъ — они полагали, что анти-соціальныя свойства, а не соціальныя качества могутъ служитъ связующею силою общества. Имъ казалось вполнѣ естественнымъ, чтобы люди существовали только для того, чтобы обманывать и давить другъ друга. Общество, которое давало полную свободу такого рода наклонностямъ, которое состояло изъ обманутыхъ и угнетенныхъ, понятно, не могло задаваться цѣлью общаго благополучія. Съ трудомъ вѣрится, чтобы подобныя убѣжденія могли серьезно поддерживаться, тѣмъ не менѣе это установившійся фактъ въ исторіи. Такія убѣжденія не только поддерживались нашими прадѣдами, но именно благодаря имъ только такъ долго держался старый порядокъ вещей, несмотря на то, что большинство давно уже сознавало всѣ его злоупотребленія. Ищите въ этомъ объясненія глубокому пессимизму литературы послѣдней четверти XIX-го столѣтія, той ноты меланхоліи, которая звучитъ въ ея поэзіи и цинизму въ юморѣ.
«Сознавая, что при этихъ условіяхъ человѣчество не можетъ существовать, мы видимъ, что у нихъ вмѣстѣ съ тѣмъ не было надежды на лучшее будущее. Имъ казалось, что развитіе человѣчества уже совершилось, попавъ въ глухой проулокъ, изъ котораго нельзя выбраться. Образъ мыслей людей того времени ясно изложенъ въ сочиненіяхъ, дошедшихъ до насъ. Желающіе могутъ ихъ найдти до сихъ поръ въ библіотекахъ; въ нихъ приводятся доводы въ пользу того, что, несмотря на дурное положеніе людей, жить все-таки лучше, чѣмъ умереть. Не признавая себя, они не признавали Создателя. Былъ общій упадокъ религіи. Блѣдные, слабые лучи ея скользили черезъ небеса, подернутыя густымъ покрываломъ сомнѣній и страховъ, и освѣщали собой хаосъ земли. Намъ представляются безуміемъ, достойнымъ сожалѣнія, сомнѣваться въ томъ, кто вдохнулъ въ насъ жизнь, или страхъ передъ Тѣмъ. Кто насъ создалъ. Но не забудемъ, что на дѣтей, которыя бываютъ храбры днемъ, ночью порою находятъ безумные страхи. Насталъ свѣтъ. Въ двадцатомъ столѣтіи такъ легко вѣрить въ Бога, нашего Отца небесная.
«Я упомянулъ вкратцѣ о причинахъ, подготовившихъ умы людей къ перемѣнѣ стараго порядка вещей на новый, точно такъ-же какъ упомянулъ и о консерватизмѣ отчаянія, задержавшемъ этотъ процессъ, когда для него уже настало время. Быстрота, съ какого эта перемѣна совершилась, послѣ того какъ она была вначалѣ замедлена, объясняется опьяняющимъ дѣйствіемъ надежды на умы, привыкшіе отчаиваться. Солнечный свѣтъ послѣ такой долгой, темной ночи долженъ былъ показаться ослѣпительнымъ. Съ той минуты, какъ люди постигли, что ростъ человѣчества безконеченъ, что ему нѣтъ предѣла, реакція явилась неизбѣжной и поразительной. Понятно, что ничто не могло противустоять тому энтузіазму, который внушала новая вѣра.
«Люди постигли, что передъ этимъ процессомъ всѣ другіе историческіе процессы — ничто. И безъ сомнѣнія, потому только, что на него могло быть затрачено милліонъ мучениковъ, дѣло обошлось совсѣмъ безъ нихъ. Перемѣна династіи въ ничтожномъ королевствѣ Стараго Свѣта часто стоила больше жизней, нежели переворотъ, направившій человѣчество на вѣрный путь.
«Безъ сомнѣнія тому, кто имѣетъ счастье существовать въ нашъ блестящій вѣкъ, не подобаетъ желать себѣ иной судьбы, но мнѣ не разъ приходило въ голову, что я промѣнялъ бы мое участіе въ этихъ свѣтлыхъ, счастливыхъ дняхъ на участіе въ бурной, переходной эпохѣ, когда передъ безнадежнымъ человѣчествомъ разверзлись врата грядущаго и его воспаленнымъ очамъ, вмѣсто бѣлой стѣны, которая заслоняла собою его путъ, предсталъ ослѣпительный видъ прогресса, поражающаго насъ и до сихъ поръ силою своего свѣта. Ахъ, друзья мои, кто не согласится со мной, что жить въ то время, когда рычагомъ общественной дѣятельности являлись самыя дурныя наклонности, отъ соприкосновенія съ которыми содрогались столѣтія, было не завидною долею.
«Что я буду ѣсть и пить, во что одѣнусь? постоянный ужасающій вопросъ, который представлялъ собой тогда начало и конецъ всего. Но когда къ этой самой задачѣ отнеслись по братски — что мы будемъ ѣстъ, что мы будемъ пить, во что жы одѣнемся? — то всѣ затрудненія исчезли.
«Бѣдность и рабство для большинства были послѣдствіемъ того, что человѣчество думало разрѣшить задачу пропитанія индивидуальнымъ трудомъ; но какъ только государство сдѣлалось единственнымъ капиталистомъ и вмѣстѣ работникомъ, не только бѣдность смѣнилось благосостояніемъ, но и всякая возможность рабства исчезла съ лица земли. Средства къ существованію перестали выдаваться мужчинами женщинамъ, однимъ служащимъ — другому, богатымъ — бѣдному, всѣ стали получать ихъ изъ одной общей кружки, точно дѣти за родительскимъ столомъ. Пользоваться другимъ для своихъ личныхъ выгодъ сдѣлалось невозможнымъ. Все, на что ложно разсчитывать для себя отъ другаго, это — на его уваженіе. Въ взаимныхъ отношеніяхъ людей изчезли и надменность, и подобострастіе. Первый разъ отъ сотворенія міра человѣкъ стоялъ непосредственно передъ Богомъ. Страхъ нужды и жажда наживы стали забытыми побужденіями, когда всѣ получили средства въ жизни, а пріобрѣтеніе чрезмѣрныхъ имуществъ сдѣлалось невозможнымъ. Не стало нищихъ, не стало и подавателей. Благодаря справедливости, благотворительность осталась безъ дѣла. Заповѣди сдѣлались почти ненужными людямъ міра, въ которомъ нѣтъ искушенія для воровства, нѣтъ поводовъ для лжи ни изъ страха, ни изъ лести, нѣтъ мѣста для зависти, такъ какъ всѣ равны; нѣтъ повода для насилія, такъ какъ отнята власть оскорблять другъ друга. Давнишняя мечта человѣчества о свободѣ, о равенствѣ, о братствѣ, осмѣиваемая впродолженіи столькихъ столѣтій, наконецъ осуществилась.
«При старыхъ порядкахъ люди добрые, великодушные, справедливые платились за свои хорошія свойства, а въ настоящее время люди злые, жадные, корыстные исключаются изъ общества. Теперь, когда условія жизни въ первый разъ перестали способствовать развитію дурныхъ сторонъ человѣческой природы, когда себялюбіе и эгоизмъ не вознаграждаются, впервые стало ясно, на что человѣчество дѣйствительно способно, если оно не развращено. Развращенныя наклонности, которыя разростались точно грибы въ какомъ нибудь темномъ, сыромъ погребѣ, погибли отъ свѣта и свѣжаго воздуха; ихъ замѣнили собою благородныя свойства съ такою силою, что самые отчаянные циники превратились въ панегиристовъ. Впервые въ исторіи человѣчества появляется влюбленность человѣческаго рода въ себя. Скоро выяснилось то, чему бы никакъ не повѣрили прежніе философы стараго времени, а именно: что главныя свойства человѣческой природы — хорошія а не дурныя; по природѣ человѣкъ добръ, великодушенъ, безкорыстенъ, сострадателенъ, симпатиченъ; онъ стремится къ подобію божію съ присущими божеству добротѣ и самоотверженію. Находясь, въ продолженіи многихъ поколѣній, подъ гнетомъ такихъ условій жизни, которыя способны были развратить самихъ ангеловъ, эти присущія человѣческой натурѣ свойства все-таки сохранились, подобно тому, какъ пригнутое дерево — лишь только условія измѣнились — снова выпрямляется во весь свой естественный ростъ. Говоря иносказательно, человѣчество стараго времени можно сравнить съ кустомъ розъ, выросшимъ на болотѣ, питавшимся грязною водою, міазмами и глохнувшимъ отъ ядовитыхъ ночныхъ испареній. Безконечное число поколѣній садовниковъ всячески старались, чтобы оно цвѣло, но, кромѣ одного полураскрывшагося бутона съ червемъ въ сердцевинѣ, всѣ усилія ихъ не могли выростить ничего болѣе. Многіе приходили къ убѣжденію, что это совсѣмъ не розовый кустъ, но сорное растеніе, которое слѣдуетъ выкопать и сжечь. Большинство же садовниковъ утверждало, что хотя кустъ принадлежитъ къ семейству розовыхъ кустовъ, по одержимъ какою-то неизлечимой болѣзнью, мѣшающей его цвѣту и вообще дѣлающей его слабымъ и хилымъ. Находились и такіе, — ихъ было положимъ немного — которые находили, что все зло кроется въ грунтѣ, что дерево здорово и при другихъ условіяхъ могло бы оправиться. Но это были не настоящіе садовники, а люди, слывшіе за теоретиковъ или фантазеровъ. Съ этимъ взглядомъ соглашалась и масса. Кромѣ того, многіе знаменитые философы-моралисты, соглашаясь съ предположеніями, что самому кусту при другихъ условіяхъ было бы лучше, въ тоже время находили полезнымъ для бутоновъ — необходимость разцвѣтать въ болотѣ и при неблагопріятныхъ условіяхъ. Весьма можетъ быть, — говорили они — что бутоны будутъ рѣдки и распустившіеся цвѣты блѣдны и безъ запаха, но ихъ нравственное усиліе окажется выше, чѣмъ при цвѣтеніи въ саду.
«Патентованныя садовники и философы-моралисты брали верхъ. Кустъ по прежнему сидѣлъ глубоко въ болотѣ и старая система ухода продолжала существовать. Корни безпрестанно поливалась новыми микстурами съ цѣлью уничтожить плѣсень и ржавчину. Каждый стоялъ за свое средство. Это продолжалось очень долго. Случайно кто нибудь замѣчалъ, что кустъ какъ будто начинаетъ оживать, другіе же находили, что ему хуже прежняго. Въ общемъ замѣтнаго улучшенія не было; наконецъ, всѣ стали приходить въ отчаянье и тутъ снова взялись за мысль пересадить кустъ. На этотъ разъ съ предложеніемъ всѣ согласились.
— «Попробуемте, — былъ общій голосъ. — Можетъ быть, въ другомъ мѣстѣ онъ и будетъ роста, здѣсь же всѣ наши старанія напрасны».
«Такимъ образомъ, розовый кустъ человѣчества былъ пересаженъ въ теплую, мягкую, сухую землю, солнце согрѣвало его своими лучами, теплый южный вѣтеръ ласкалъ его. Тутъ стало ясно, что это дѣйствительно розовый кустъ. Плѣсень и ржавчина исчезли, куста, покрылся великолѣпными, румяными розами, отъ которыхъ благоухало на весь міръ Какъ залогъ нашего счастья, Создатель вложилъ въ сердца людей безконечный примѣръ совершенства, при сравненіи съ которымъ все, чего мы достигли въ прошломъ, кажется ничтожнымъ, а стремленіе остается всегда недостижимымъ. Если бы праотцы ваши могли себѣ представить общественный строй, при которомъ люди жили бы какъ братья — въ согласіи, безъ ссоръ, безъ зависти, безъ насилій, безъ обмана; гдѣ, въ награду за трудъ по выбору, въ размѣрѣ нужномъ только для здоровья, люди избавлялись отъ заботъ о завтрашнемъ днѣ; гдѣ имъ такъ-же мало приходилось-бы заботиться о средствахъ пропитанія, какъ деревьямъ, которыя орошаются неизсякаемыми источниками; если бы только они могли себѣ представить существованіе человѣка при такихъ условіяхъ, — они бы назвали его раемъ. Въ ихъ представленіи оно соединилось бы съ понятіемъ о небѣ, и имъ казалось бы немыслимымъ желать большаго и стремиться къ лучшему.
«Но что ощущаемъ мы, добравшись до той высоты, на которую они тоже устремляли свои взоры? Мы совсѣмъ забыли и безъ особаго случая, напримѣръ вродѣ теперешняго, не вспомнили-бы даже, что людямъ жилось когда то иначе. Нашему воображенію нужно большое напряженіе, чтобъ представить себѣ соціальныя условія нашихъ ближайшихъ предковъ. Мы находимъ ихъ странными и смѣшными. Разрѣшить задачу относительно матеріальныхъ средствъ такимъ образомъ, чтобы искоренить заботы и преступленія, не кажется намъ конечною цѣлью, но только первымъ шагомъ къ дѣйствительному человѣческому прогрессу. Мы только избавили себя отъ сильныхъ и безполезныхъ мученій, которыя мѣшали нашимъ предкамъ отдаться настоящимъ цѣлямъ существованія. Насъ можно сравнить съ ребенкомъ, который начинаетъ стоять и ходить. Съ точки зрѣнія ребенка это удивительное событіе. Ему, бытъ можетъ, представляется, что дальше этого успѣха ничего не можетъ быть, но черезъ годъ онъ забудетъ, что не всегда ходилъ. Когда онъ всталъ на нога — горизонтъ его сталъ только видѣнъ, съ его движеніемъ онъ расширился. Положимъ, его первый шагъ — важное событіе, но только, какъ начало, а не какъ конецъ. Онъ только вступилъ на свое поприще. Освобожденіе человѣчества, за послѣднее столѣтіе, отъ нравственнаго и физическаго угнетенія въ трудѣ и разныхъ измышленіяхъ ради матеріальныхъ требованій слѣдуетъ признать за нѣчто вродѣ второго рожденія человѣчества. Безъ этого второго рожденія первое рожденіе его, съ которымъ было связано такое тяжелое существованіе, не имѣло смысла, тогда какъ въ настоящее время для человѣчества наступитъ новый фазисъ духовнаго развитія, развитія высшихъ сторонъ его, о существованіи которыхъ наши предки даже не мечтали. Вмѣсто безнадежнаго отчаянія XIX-го столѣтія, его глубокаго пессимизма относительно будущности человѣчества, воодушевляющая идея нашего времени заключается въ восторженномъ сознаніи нашего земного существованія и усовершенствованіе человѣческаго рода съ каждымъ поколеніемъ физически, нравственно и умственно признано за дѣло, достойное всякихъ стараній и жертвъ. Мы думаемъ, что человѣчество впервые приблизилось къ идеалу Бога, и каждое поколѣніе должно быть шагомъ къ достиженію этого идеала.
«Вы спросите меня, на что можемъ мы разсчитывать, когда миновало столько поколѣній? Я отвѣчу вамъ, что путь нашъ намъ далеко видѣнъ, но конецъ его теряется въ лучахъ свѣта. Возвращеніе человѣка къ Богу — двоякое: онъ возвращается къ Нему, какъ отдѣльная личность посредствомъ смерти и какъ цѣлое человѣчество, исполнившее свое назначеніе, когда божественная тайна, сокрытая въ зародышѣ, сдѣлается явною. Проронимъ слезу надъ мрачнымъ прошлымъ, взглянемъ на яркій свѣтъ и, прикрывая глаза, двинемся впередъ. Длинная, унылая зима кончилась для человѣчества. Настало лѣто. Человѣчество вышло изъ своей скорлупы. Небеса разверзлись передъ нимъ».