— Теперь нѣсколько позже, чѣмъ вы приказали себя разбудить, сэръ, Вы на этотъ разъ проспали дольше обыкновеннаго.
Это былъ голосъ моего слуги Сойера. Я быстро вскочилъ и оглянулся. Я былъ въ моей подземной комнатѣ. Мягкій свѣтъ лампы, которая всегда горѣла тамъ, когда я бывалъ, освѣщалъ знакомыя мнѣ стѣны и мебель. Около кровати, со стаканомъ хереса въ рукахъ, который, по предписанію доктора Пильсбюри, я долженъ былъ выпить немедленно по пробужденіи изъ моего гипнотическаго сна, чтобы пробудить усыпленную физическую дѣятельность, стоялъ Сойеръ.
— Лучше примите-ка скорѣе вотъ это, сэръ, — сказалъ онъ въ то время, какъ я, ничего не понимая, во всѣ глаза смотрѣть на него. Вы, какъ будто, взволнованы, сэръ; вамъ необходимо это выпить.
Я однимъ глоткомъ проглотилъ напитокъ и началъ, припоминать, что со мной случилось. Дѣло, конечно, было очень просто. Вся исторія о двадцатомъ столѣтіи была не что иное, какъ сонъ. Это просвѣщенное и свободное отъ заботъ поколѣніе людей съ ихъ необыкновенаго простыми учрежденіями, славный новый Бостонъ съ его куполами и башенками, съ его садами и фонтанами и съ его всеобщимъ царствомъ комфорта, — все это мнѣ только приснилось. Милая простота отношеній, которую я испыталъ на самомъ себѣ, мой веселый хозяинъ и учитель докторъ Литъ, его жена и ихъ дочь, вторая прекраснѣйшая Юдиѳь, моя нареченная — все это также было лишь фикціями призрака.
Долгое время я оставался въ томъ положеніи, въ которомъ застало меня это сознаніе, — сидя на постели, съ глазами, уставившимися въ пространство и погруженный въ воспоминанія сценъ и событій моего фантастастическаго призрака, между тѣмъ какъ Сойеръ, встревоженный моимъ видомъ, заботливо освѣдомлялся, что со мной. Его приставанія привели меня наконецъ къ сознанію всего окружающаго, я сдѣлалъ надъ собою послѣднее усиліе и убѣдилъ вѣрнаго друга, что все обстоитъ благополучно.
— Я видѣлъ сонъ, Сойеръ, вотъ и все, — сказалъ я, — необыкновеннѣйшій сонъ…
Я машинально одѣлся, ощущая пустоту въ головѣ, чувствуя себя сбитымъ съ толку, и сѣлъ за кофе съ продолговатыми хлѣбцами, которые Сойеръ имѣлъ обыкновеніе подавать мнѣ къ утреннему завтраку передъ тѣмъ, какъ я уходилъ изъ дому. Утренняя газета лежала около моей тарелки, я взялъ ее въ руки, и взоръ мой упалъ на число 31 мая 1887 г. Съ момента пробужденіи я, конечно, зналъ, что моя продолжительная экскурсія въ другомъ столѣтіи была сновидѣніемъ, и несмотря на осязательное убѣжденіе въ томъ, что съ тѣхъ поръ, какъ я легъ спать, міръ постарѣлъ всего на нѣсколько часовъ, она какъ-то странно поразила меня.
Мелькомъ взглянувъ на содержаніе газеты, обозрѣвавшей утреннія новости, я прочелъ слѣдующее:
Заглянувши въ заголовокъ газеты, гдѣ перечислялись новости дня, я прочелъ слѣдующій перечень:
Иностранныя дѣла. Неминуемая война между Франціей и Германіи. — Французская палата требуетъ новаго военнаго кредита для встрѣчи усиленной германской арміи. — Вѣроятность вовлеченія въ войну всей Европы. — Большая бѣдность среди людей, оставшихся безъ работы въ Лондонѣ. — Требованія ими работы. — Ужасныя демонстраціи въ перспективѣ. — Тревога властей. — Большая стачка въ Бельгіи. — Подготовительныя мѣры правительства для подавленія возстанія. — Возмутительные факты работы дѣвушекъ въ угольныхъ копяхъ въ Бельгіи. — Поголовное лишеніе поземельной собственности въ Ирландіи.
Внутреннія дѣла. Непрерывное эпидемическое мошенничество. — Растрата полумилліона въ Нью-Іоркѣ. — Неправильное присвоеніе душеприказчицами капиталовъ довѣрителей. — Ограбленіе сиротъ. — Остроумная система хищеній банковыми казначеями; исчезнованіе 50,000 долларовъ. — Рѣшеніе владѣльцевъ угольныхъ копей наложить цѣну на уголь и сократить производство, — Большія спекуляціи съ пшеницей на рынкѣ Чикаго. — Партія, добивающаяся повышенія цѣны на кофе. — Громадные захваты земель западными синдикатами. — Обнаруженіе страшнаго взяточничества среди чиновниковъ въ Чикаго. — Систематическій подкупъ. — Предстоящій процессъ членовъ городскаго управленія въ Нью-Іоркѣ. — Большія банкротства торговыхъ домовъ. — Опасенія рабочаго кризиса. — Блестящіе уепѣхи ночныхъ кражъ со взломомъ и мошенничества. — Преднамѣренное убійство женщины, съ цѣлью грабежа въ Нью-Гавенѣ. — Убійство домовладѣльца огнестрѣльнымъ оружіемъ, совершенное злоумышленникомъ въ прошлую ночь. — Самоубійство мужчины въ Ворчестерѣ, вслѣдствіе безработицы. — Большая семья, оставшаяся послѣ покойнаго безъ всякихъ средствъ къ существованію. — Самоубійство пожилыхъ супруговъ, предпочтенное поступленію въ домъ призрѣнія для бѣдныхъ. — Страшная нужда среди рабочихъ женщинъ въ большихъ городахъ. — Поразительное развитіе безграмотности въ Массачузетсѣ. — Необходимость въ увеличеніи числа домовъ для умалишенныхъ. — Рѣчи въ день «Отличій». — Похвальное слово профессора Броуна о нравственной высотѣ цивилизаціи девятнадцатаго столѣтія.
Да, я дѣйствительно проснулся въ девятнадцатомъ столѣтіи, въ этомъ не могло быть ни малѣйшаго сомнѣнія. Этотъ перечень событій дня явился полнымъ его микрокозмомъ, до самой послѣдней черты глупаго самодовольства профессора Броуна. Явившись заключеніемъ такого безаппеляціоннаго обвинительнаго приговора вѣку, каковымъ былъ этотъ образчикъ ежедневной хроники всемірнаго кровопролитія, жадности и тираніи, это самодовольство представлялось цинизмомъ, достойнымъ Мефистофеля, и, однако, изъ всѣхъ, просматривавшихъ эту хронику сегодня утромъ, быть можетъ, я одинъ усмотрѣлъ въ ней цинизмъ, да и самъ я, не долѣе какъ вчера, замѣтилъ бы его не болѣе другихъ. Мой странный сонъ произвелъ во мнѣ всю эту метаморфозу. Затѣмъ, не знаю, на сколько времени, я забылъ все меня окружающее и вообразилъ себя снова въ томъ живомъ фантастическомъ мірѣ, въ томъ главномъ городѣ, съ его простыми комфортабельными домами и роскошными общественными дворцами. Меня снова окружали лица. не искаженныя ни высокомѣріемъ, ни подобострастіемъ, ни завистью, ни жадностью, ни тревожной заботой или лихорадочнымъ честолюбіемъ; я видѣлъ передъ собой статныя фигуры мужчинъ и женщинъ, которыя никогда не испытывали трепета передъ своимъ собратомъ или зависимости отъ его благосклонности, но, по словамъ той проповѣди, до сей поры звучавшей въ моихъ ушахъ, — всегда «прямо предстояли передъ Господомъ». Съ глубокимъ вздохомъ и сожалѣніемъ невозвратимой утраты, не менѣе чувствительной, на смотря на то, что это была утрата того, чего въ дѣйствительности никогда не существовало, я наконецъ очнулся отъ моего бреда на яву и вскорѣ послѣ того вышелъ изъ дому. По дорогѣ отъ моего дома до Вашингтонской улицы разъ десять останавливался я, чтобы собраться съ мыслями, — впечатлѣніе будущаго Бостона въ моемъ видѣніи было такъ сильно, что настоящій Бостонъ представлялся мнѣ какимъ-то страннымъ. Городская грязь и зловоніе поразили меня, какъ только я очутился на улицѣ, — факты, которыхъ прежде я никогда не замѣчалъ. Помимо того, еще вчера мнѣ казалось вполнѣ въ порядкѣ вещей, что одни изъ моихъ согражданъ были въ шелку, а другіе въ лохмотьяхъ, что одни выглядывали упитанными, а другіе голодными. Тутъ-же, напротивъ, яркое несоотвѣтствіе въ одеждѣ и въ наружности мужчинъ и женщинъ, сталкивавшихся другъ съ другомъ въ боковыхъ аллеяхъ, поражало на каждомъ шагу, въ особенности-же возмущало меня то полное равнодушіе, которое благоденствующіе проявляли къ положенію обездоленныхъ. Развѣ это были люди, если они могли видѣть несчастье своихъ ближнихъ, безъ малѣйшей даже перемѣны въ лицѣ? И тѣмъ не менѣе, нее это время я хорошо сознавалъ, что измѣнился я самъ, а не мои современники. Мнѣ приснился городъ, гдѣ весь народъ жилъ общей жизнью, какъ дѣти одной и той же семьи, которые во всемъ оберегали другъ друга.
Другая черта настоящаго Бостона, поразившая меня необычайной странностью и представившая мнѣ знакомые предметы въ новомъ освѣщеніи, заключалась въ изобиліи объявленій. Въ Бостонѣ двадцатаго столѣтія не существовало частныхъ объявленій, такъ какъ въ нихъ не было никакой нужды. Здѣсь же стѣны зданій, окна, плакарды газетъ въ рукахъ каждаго прохожаго, самыя мостовыя, — все, что только было доступно глазу, исключая неба, — все было покрыто воззваніями частныхъ лицъ, старавшихся, подъ всевозможными предлогами, выманить изъ кармана своихъ ближнихъ извѣстную контрибуцію на собственное иждивеніе. Въ какихъ бы выраженіяхъ они не варіировались, смыслъ этихъ воззваній былъ одинъ к тотъ-же:
«Поддержите Джона Джонса. Не обращайтесь къ другимъ. Это мошенники. У меня, Джона Джонса, нѣтъ поддѣлки. Купите у меня. Закажите мнѣ. Пожалуйте ко мнѣ. Выслушайте меня, Джона Джонса. Обратите на меня вниманіе. Не ошибитесь, настоящій поставщикъ и есть Джонъ Джонсъ, и никто другой. Хоть бы всѣ остальные поумирали съ голода, только, Бога ради, не забудьте Джона Джонса!»
Не знаю, что болѣе поразило меня — плачевный видъ, или нравственное уродство этого зрѣлища, но я вдругъ почувствовалъ себя чужимъ въ своемъ родномъ городѣ.
«Несчастные, — вырвалось у меня, — вы не желаете научиться взаимной самопомощи, и вслѣдствіе этого всѣ, отъ мала до велика, осуждены нищенствовать другъ передъ другомъ. Это ужасное Вавилонское столпотвореніе безстыжаго самообезпеченія и взаимнаго униженія, этотъ оглушительный крикъ конкуррирующихъ воззваній, самохвальство заклинаній, эта ужасная система назойливаго нищенства, — все это происходило ни отчего иного, какъ отъ недостатка въ обществѣ соціальной организаціи, благодаря которой возможность служитъ міру по своимъ способностямъ, вмѣсто того чтобы являться вполнѣ обезпеченной для каждаго, должна была браться съ бою».
Я дошелъ до самаго бойкаго мѣста на Вашингтонской улицѣ, остановился тамъ и, скандализируя прохожихъ, разразился громкимъ смѣхомъ. Я не могъ удержаться отъ этого смѣха, хотя бы мнѣ это стоило жизни. Такой шальной хохотъ разобралъ меня, когда, на всемъ пространствѣ, которое могъ охватить мой глазъ, по обѣимъ сторонамъ улицы, вправо и влѣво, я увидѣлъ нескончаемые ряды магазиновъ, цѣлые десятки лавокъ, но что всего было смѣшнѣе — такъ это то, что, находясь въ двухъ шагахъ одна отъ другой, онѣ продавали одни и тѣ-же товары. Магазины, магазины, магазины! Цѣлыя версты магазиновъ. Десять тысячъ магазиновъ для удовлетворенія спроса на товары въ одномъ этомъ городѣ, въ моемъ сновидѣніи снабжавшемся всѣмъ изъ единственнаго склада, куда поступали требованія при посредствѣ одного большого магазина въ каждомъ кварталѣ, гдѣ покупатель, не затрачивая ни времени, ни труда, подъ одной кровлей находилъ всемірный выборъ товара, чего-бы онъ ни пожелалъ. Торговый трудъ при этомъ былъ такъ ничтоженъ, что увеличивалъ цѣну на товары для покупателя развѣ на какой-нибудь пустякъ. Въ дѣйствительности онъ оплачивалъ только стоимость производства. Здѣсь-же одна продажа товаровъ, одна простая передача ихъ изъ рукъ въ руки, — возвышала цѣну товаровъ на четверть, треть, половину и болѣе ихъ стоимости. Всѣ эти десять тысячъ торговыхъ заведеній должны были оплачиваться съ ихъ помѣщеніями, цѣлыми флангами надзирателей, счетчиковъ, поденщиковъ и всякой другой прислуги, вмѣстѣ съ тѣнь, что тратилось на рекламу и на взаимную борьбу другъ съ другомъ, — и за все это должны были платятъ покупатели. Какой блестящій пріемъ для обнищанія націи! Кого я видѣлъ передъ собою, серьезныхъ людей или дѣтей, которые вели свою торговлю на такихъ основаніяхъ? Могли-ли это быть разумныя существа, если они не видѣли безразсудства той страшной затраты, которою сопровождалось врученіе выдѣланнаго и готоваго къ употребленію товара его потребителю. Если люди ѣдятъ ложкой, съ которой половина содержимаго проливается между чашкой и ртомъ, можно предположить, что они останутся голодными.
Тысячи разъ проходилъ я ранѣе по Вашингтонской улицѣ и наблюдалъ торговые пріемы продавцовъ, но въ настоящую минуту они возбуждали во мнѣ такое любопытство, какъ будто-бы мнѣ никогда не приходилось даже и проходить мимо нихъ. Я съ удивленіемъ смотрѣлъ на окна магазиновъ съ выставленными въ нихъ на показъ товарами, старательно и артистически-ловко разложенными, съ цѣлью привлеченія публики. Я видѣлъ цѣлыя толпы дамъ, заглядывавшихъ въ эти окна, и хозяевъ-купцовъ, внимательно слѣдившихъ за дѣйствіемъ приманки.
Я вошелъ въ лавку и увидѣлъ человѣка съ ястребинымъ взглядомъ, расхаживавшаго по магазину, слѣдившаго за торговлей, наблюдавшаго, чтобы приказчики исполняли свои обязанности, убѣждая покупателей покупать, и покупать; покупать на деньги, если таковыя у нихъ имѣлись, покупать въ долгъ, если оныхъ у нихъ не оказывалось, покупать то, чего имъ вовсе не было нужно, покупать больше, нежели имъ требовалось, наконецъ, покупать и то, чего они не могли себѣ позволить по своимъ средствамъ. По временамъ я вдругъ терялъ нить и становился въ тупикъ передъ этимъ зрѣлищемъ. Къ чему это стараніе склонять людей къ покупкамъ? Оно, конечно, не имѣло ничего общаго съ узаконенной продажей товаровъ тѣмъ, кто въ нихъ нуждался. Само собой разумѣется, что это навязываніе людямъ того, что имъ не требуется, но что, однако, могло быть полезно другимъ, являлось настоящимъ разореніемъ. Отъ каждой такой сдѣлки нація только бѣднѣла. О чемъ думали эти приказчики? Тутъ мнѣ припомнилось, что они поступали не такъ, какъ продавцы въ той лавкѣ, которую я посѣтилъ въ приснившемся мнѣ. Бостонѣ. Они служили не общественному благу, а непосредственно своему личному интересу; имъ не было никакого дѣла до того, какое рѣшающее дѣйствіе ихъ система можетъ имѣть на всеобщее благосостояніе, только бы набить стою собственную мошну, — товары то вѣдь были ихъ собственностью, и чѣмъ больше они за нихъ брали, тѣмъ болѣе наживались. Чѣмъ расточительнѣе была публика, чѣмъ болѣе удавалось навязать безполезныхъ ей вещей, тѣмъ лучше было для этихъ продавцевъ. Поощреніе мотовства было ясною цѣлью десяти тысячъ магазиновъ Бостона.
И эти лавочники и приказчики не были ни на іоту хуже другихъ людей въ Бостонѣ. Они должны были зарабатывать себѣ насущный хлѣбъ и содержать свои семьи. Гдѣ же имъ для этого найти такое дѣло, гдѣ бы не было необходимости свои личные интересы ставить выше всякихъ другихъ? Нельзя же было заставлять ихъ голодать, пока они дождутся того порядка вещей, какой мнѣ привидѣлся во снѣ, при которомъ интересы каждаго лица въ отдѣльности и всѣхъ вмѣстѣ были тождественны. Но можно ли удивляться, что при той системѣ, какая была на глазахъ у меня, городъ имѣлъ такой плачевный видъ, люди такъ плохо одѣвались и среди нихъ было такъ много оборванцевъ и голодныхъ?
Вскорѣ затѣмъ я попалъ въ южный Бостонъ и очутился въ центрѣ фабрикъ. Точно такъ-же, какъ и на Вашингтонской улицѣ, я бывалъ въ этомъ кварталѣ сотни разъ; но здѣсь, какъ и тамъ, я впервые понялъ истинное значеніе того, что самъ видѣлъ. Въ былое время я гордился тѣмъ, что точная статистика насчитывала въ Бостонѣ что-то около четырехъ тысячъ независимыхъ одна отъ другой фабрикъ, но въ этомъ-то излишествѣ и въ этой самостоятельности я и нашелъ теперь объясненіе незначительности общаго итога ихъ производительности. Если Вашингтонская улица напоминала закоулокъ сумасшедшаго дома, то здѣсь зрѣлище было еще прискорбнѣе, насколько производство составляетъ болѣе жизненную функцію въ соціальномъ организмѣ, нежели продажа. Эти четыре тысячи учрежденій не только не работали дружно, и уже въ силу одного этого обстоятельства съ огромнымъ ущербомъ, но, какъ бы не замѣчая массы растрачивавшейся при этомъ силы, они во ней тяжкія старались взаимно пустить въ трубу чужія предпріятія, молясь по ночамъ и работая днемъ надъ разстройствомъ предпріятій другъ друга.
Стукъ и шумъ колесъ и молотовъ, раздававшіеся со всѣхъ сторонъ, являлись не гуломъ мирнаго производства, а лязгомъ вражескихъ мечей. Эти заводы и мастерскія представляли собою множество крѣпостей, каждая подъ своимъ флагомъ, съ пушками, направленными на укрѣпленія своихъ сосѣдей, съ своими саперами, трудившимися надъ подкопами этихъ сосѣднихъ укрѣпленій.
Внутри каждой изъ этихъ крѣпостей была обязательна строжайшая организація промышленности, отдѣльныя группы работали подъ единоличной центральной властью. Ни вмѣшательства, ни двойной работы не допускалось. У каждаго было свое опредѣленное дѣло, и всѣ были заняты. Какой же недочетъ мыслительной способности, какое утраченное звено въ умозаключеніяхъ мѣшали признать необходимость примѣненія того же самаго принципа и ко всей національной промышленности, мѣшали понятъ, что если недостатокъ организаціи могъ повредить успѣшной производительности отдѣльной мастерской, тѣмъ гибельнѣе долженъ онъ отражаться на всей національной промышленности вообще, на сколько послѣдняя обширнѣе по объему и сложнѣе по взаимному соотношенію ея составныхъ своихъ частей?
Люди навѣрное осмѣяли бы армію, составленную изъ четырехъ тысячъ небольшихъ самостоятельныхъ отрядовъ, подъ управленіемъ четырехъ тысячъ самостоятельныхъ капраловъ, каждый съ отдѣльнымъ планомъ кампаніи.
Тамъ и сямъ съ обѣихъ сторонъ встрѣчались шайки бездѣльниковъ, одни ничего не дѣлали потому, что ни за какую цѣну не могли найти работы; другіе оставались праздными потому, что не находили для себя приличнаго, по ихъ мнѣнію, вознагражденія.
Я заговорилъ съ нѣкоторыми изъ нихъ, я они поразсказали мнѣ о своихъ невзгодахъ. У меня немного утѣшенія нашлось для нихъ.
— Мнѣ жаль васъ, — сказалъ я, — вы, конечно, получаете очень мало, и все же, при существующемъ веденіи промышленности, меня удивляетъ не то, что получаемое вами вознагражденіе недостаточно, а то, что вообще есть возможность какъ-нибудь оплачивать васъ.
Затѣмъ я вернулся внутрь города, около трехъ часовъ я остановился на улицѣ State, выпучивъ глаза на банки, маклерскія конторы и другія финансовыя учрежденія, отъ которыхъ въ приснившейся мнѣ улицѣ State не оставалось и слѣда. Мнѣ казалось, что я ихъ вижу впервые. Дѣльцы, довѣренные клерки, разсыльные толпились у входа и выхода банковъ, такъ какъ до часа ихъ закрытія оставалось всего нѣсколько минутъ. На противуположной сторонѣ улицы находился банкъ, съ которымъ я имѣлъ дѣла. Я перешелъ черезъ улицу и, войдя туда вмѣстѣ съ толпой, прислонился въ нишѣ, вперивъ взоры въ армію клерковъ, принимавшихъ деньги, и въ цѣлый хвостъ вкладчиковъ у оконъ кассировъ. Старикъ директоръ банка, котораго я зналъ, проходя мимо меня и замѣтивъ мое созерцательное положеніе, остановился со мною.
— Интересное зрѣлище, неправда-ли, мистеръ Вестъ, — сказалъ онъ. — Удивительный механизмъ; я и самъ это нахожу. Я иногда и самъ тоже люблю постоять и посмотрѣть на это, какъ вотъ вы теперь. Это поэма, сэръ, это то, что я называю поэмой. Приходило-ли вамъ когда-нибудь въ голову, мистеръ Вестъ, что банкъ есть сердце кредитнаго дѣла. Отъ него и къ нему, въ видѣ непрестанныхъ приливовъ и отливовъ, течетъ кровь, необходимая для жизни. Теперь время прилива. Утромъ снова наступитъ отливъ.
И, довольный своей маленькой остротой, старикъ, улыбаясь, отправился далѣе.
Вчера еще я нашелъ бы это сравненіе подходящимъ, но съ тѣхъ поръ я успѣлъ побывать въ мірѣ несравненно болѣе богатомъ, нежели этотъ, гдѣ деньги были невѣдомы и употребленіе ихъ не понятно. Я узналъ, что въ окружавшемъ меня мірѣ онѣ находили примѣненіе только потому, что дѣло добыванія средствъ къ существованію націи, вмѣсто того, чтобы быть публичнымъ, общественнымъ во всѣхъ отношеніяхъ и, какъ таковое, вестись самою націею, предоставлено было случайнымъ попыткамъ отдѣльныхъ лицъ. Эта коренная ошибка повлекла за собою безконечный рядъ коммиссіонныхъ сдѣлокъ, чтобы найти какой нибудь способъ распродажи продуктовъ производства. Эти сдѣлки совершались при помощи денегъ, а насколько равномѣрно и справедливо, это можно видѣть, прогулявшись отъ этихъ болѣе бѣдныхъ кварталовъ до богатыхъ — Бэкъ-Бэя. Сдѣлки приводились въ дѣйствіе черезъ посредство цѣлой арміи людей, ради этого дѣла отнятыхъ отъ производительнаго труда, среди постоянной раззорительной ломки всего механизма и всеобщаго развращающаго вліянія на родъ людской, которое оправдывало еще древнее опредѣленіе денегъ, какъ «корня всякаго зла».
Увы, бѣдный старый директоръ банка съ своей поэмой! Подергиваніе нарыва онъ ошибочно принялъ за біеніе сердца. То, что онъ называлъ «удивительнымъ образчикомъ механизма», было лишь неудачнымъ средствомъ для исправленія напрасной ошибки, неуклюжей клюкой калѣки, собственноручно изуродовавшаго себя.
По закрытіи банковъ, часъ или два я безцѣльно блуждалъ по торговому кварталу, а затѣмъ присѣлъ на одной изъ скамеекъ въ городскомъ саду, находя такой же интересъ въ простомъ наблюденіи за проходившею мимо меня толпою, какой вызывается изученіемъ населеніи иностраннаго города, — столь чуждыми со вчерашняго дня стали для меня мои сограждане и обычаи ихъ. Тридцать лѣтъ я прожилъ среди нихъ и, повидимому, никогда до сихъ поръ не замѣчалъ, какія вытянутыя и безпокойныя лица были у нихъ, и у богатыхъ, и у бѣдныхъ, начиная отъ тонкихъ выразительныхъ физіономій образованныхъ классовъ и кончая тупыми масками невѣжественной массы. Да, такъ это и должно быть, потому что никогда до сихъ поръ мнѣ не приходилось видѣть такъ ясно, какъ каждый изъ прохожихъ постоянно оборачивался, прислушиваясь къ нашептывавшему ему на ухо призраку необезпеченности. «Какъ бы ты ни работалъ», — шепталъ призракъ — «можешь рано вставать и трудиться до поздней ночи, ловко грабить или служить вѣрой и правдой, — все равно ты никогда не будешь обезпеченъ. Ты можешь въ настоящее время быть богатымъ и, тѣмъ не менѣе, въ концѣ концовъ — можешь обѣднѣть. Какое бы богатство ты ни оставилъ своимъ дѣтямъ, ты никогда не можешь быть увѣренъ, что твой сынъ не сдѣлается слугою твоему слугѣ, или что твоей дочери не придется продать себя изъ за куска хлѣба».
Какой то человѣкъ, проходя мимо меня, сунулъ мнѣ въ руку объявленіе, въ которомъ рекламировались достоинства какого-то новаго способа страхованія жизни. Этотъ инцидентъ напомнилъ мнѣ объ единственномъ средствѣ, трогательно признававшемъ всеобщую нужду, которой оно такъ скудно помогало, единственномъ средствѣ, предлагавшемъ этимъ усталымъ и загнаннымъ мужчинамъ и женщинамъ хотя нѣкоторое обезпеченіе отъ неопредѣленности. Такимъ образомъ, вспомнилъ я, люди со средствами могли закупить себѣ сомнительную увѣренность въ томъ, что послѣ ихъ смерти близкіе имъ, по крайней мѣрѣ, извѣстное время не будутъ унижаемы людьми. Но это было и все, да и оно-то давалось лишь тѣмъ, кто хорошо платилъ. Для этихъ же несчастныхъ израильтянъ, поголовно взаимно враждовавшихъ другъ съ другомъ, развѣ возможна была самая мысль о настоящемъ страхованіи жизни, какое я видѣлъ среди людей приснившагося мнѣ города, гдѣ каждый, въ силу лишь того, что одъ былъ членомъ національной семьи, отъ всякой нужды гарантировался полисомъ, подписаннымъ сотней милліоновъ своихъ соотечественниковъ.
Затѣмъ, нѣсколько времени спустя, я смутно припоминаю себя стоящимъ на ступенькахъ зданія въ улицѣ Tremout и смотрящимъ на военный парадъ. Мимо меня проходилъ полкъ. Въ теченіе этого страшнаго дня это было первое зрѣлище, которое настоящей во мнѣ иныя ощущенія, чѣмъ пережитыя мною до минуты чувства изступленной скорби и недоумѣнія. Здѣсь, наконецъ, были порядокъ и смыслъ, — это была выставка того, чего могла достигнуть разумная кооперація. Неужели для стоявшихъ тутъ съ возбужденными лицами любопытныхъ зрѣлище это представляло лишь интересъ спектакля. Неужели они не могли понять, что полное единодушіе въ дѣлѣ. организація подъ однимъ контролемъ, — вотъ что именно дѣлало этихъ людей сильными, способными одолѣть толпу, вдесятеро многочисленнѣе ихъ самихъ? При видѣ этого, какъ имъ не приходило въ голову сопоставить тотъ научный способъ, какой примѣнялся націей въ дѣлѣ войны, и тотъ ненаучный способъ, который практиковался ею къ цѣли мирнаго труда? Неужели у нихъ не являлось вопроса, съ какихъ это поръ задача убивать людей стала настолько важнѣе задачи кормить и одѣвать ихъ, что лишь для первой полагалась дисциплинированная армія, вторая же предоставлялась толпѣ?
Стало смеркаться, и по улицамъ повалили толпами рабочіе изъ магазиновъ, лавокъ и съ заводовъ. Увлеченный потокомъ я очутился въ гнѣздилищѣ грязи и человѣческаго униженія, какое только могъ представить рабочій кварталъ South Core. До этого я видѣлъ безразсудную растрату человѣческаго труда, тутъ же, въ самомъ непривлекательномъ свѣтѣ, передо мной предстала нужда, порожденная этой растратой.
Въ улицахъ, и переулкахъ клубились испаренія, разносившіяся съ открытаго пространства между палубами на невольничьемъ суднѣ. Когда я проходилъ мимо, предо мной промелькнули блѣдныя лица дѣтей, задыхавшихся отъ удушливаго смрада, женщины съ выраженіемъ отчаянія на лицахъ, обезображенныхъ тяжкимъ трудомъ, не сохранившія изъ своихъ женскихъ свойствъ ни единой черты, кромѣ слабости, между тѣмъ, какъ изъ оконъ съ наглымъ видомъ подмигивали дѣвушки. Подобно голоднымъ стаямъ ублюдковъ-дворняшекъ, наводняющимъ улицы мусульманскихъ городовъ, ватаги полунагихъ, полудикихъ ребятишекъ наполняли воздухъ визгомъ и ругательствами, избивая другъ друга и падая на мусоръ, устилавшій дворъ дома.
Во всемъ этомъ для меня не было ничего новаго. Я часто проходилъ черезъ эту часть города и смотрѣлъ на эти зрѣлища съ чувствомъ отвращенія, смѣшаннаго съ нѣкоторымъ философскимъ удивленіемъ, какую крайность можетъ выноситъ человѣкъ, не переставая дорожить жизнью. Но съ тѣхъ поръ, какъ я увидѣлъ другое столѣтіе, чешуя спала съ моихъ глазъ не только по отношенію къ экономическимъ безуміямъ этого вѣка, но въ той же мѣрѣ и по отношенію къ нравственному его растлѣнію. На несчастныхъ обитателей этого ада я уже не смотрѣлъ съ глупымъ любопытствомъ, какъ на созданія, едва-ли имѣющія человѣческій образъ. Я видѣлъ въ нихъ своихъ братьевъ и сестеръ, своихъ родителей, своихъ дѣтей, плоть отъ плоти моей, кровь отъ крови моей. Гнойная масса человѣческаго несчастія, окружавшая меня въ настоящее время, не только оскорбляла мои чувства, а какъ ножемъ рѣзала мое сердце, такъ что я не въ силахъ былъ подавить вздоховъ и стоновъ. Я не только видѣлъ, но и прочувствовалъ все то, что видѣлъ.
Приглядѣвшись къ этимъ несчастнымъ существамъ, среди которыхъ я находился, я сразу же замѣтилъ, что всѣ они были совсѣмъ мертвые. Тѣла ихъ представляли собою живые трупы. На каждомъ остервенѣломъ челѣ ясно было начертано «hic jaet» (здѣсь покоится) душа, умершая въ немъ.
Когда взоръ мой, пораженный ужасомъ, перебѣгалъ съ одной мертвой головы на другую, со мною вдругъ случилась странная галлюцинація. На каждой изъ этихъ звѣрскихъ масокъ, въ видѣ колеблющагося прозрачнаго призрака, я увидѣлъ идеалъ лица, которое могло бы быть въ дѣйствительности, будь его умъ и душа живы. Но весь ужасъ совершившагося разрушенія сталъ мнѣ понятенъ лишь послѣ того, какъ я вглядѣлся въ эти призрачныя лица и прочелъ тотъ ясный упрекъ, который выражался въ ихъ взорахъ. Я былъ потрясенъ угрызеніями совѣстя до состоянія, близкаго къ страшной агоніи, такъ какъ я былъ однимъ изъ тѣхъ, которые допустили существованіе подобнаго порядка вещей. Я былъ однимъ изъ тѣхъ, которые, зная хорошо о существованіи этого порядка, не пожелалъ прислушаться или заставить себя побольше подумать объ этихъ вещахъ, а проходилъ мимо, какъ будто бы ихъ не было, заботясь только о своихъ собственныхъ удовольствіи и выгодѣ. Вслѣдствіе этого теперь я нашелъ на моемъ платьѣ кровь этой огромной массы задавленныхъ душъ моихъ братьевъ. Голосъ ихъ крови вопіялъ изъ земли. Заговорили каждый камень обагренныхъ кровью мостовыхъ, каждый кирпичъ чумныхъ притоновъ, крича мнѣ вслѣдъ при моемъ бѣгствѣ: «Что ты сдѣлалъ съ твоимъ братомъ Авелемъ?»
Затѣмъ, ясныя воспоминанія мои прерываются до того момента, когда я очутился на каменныхъ ступеняхъ великолѣпнаго дома моей невѣсты въ улицѣ Common Wealth. Въ этотъ день, среди сумбура моихъ мыслей, я почти не вспоминалъ о ней; но тутъ, подчиняясь какому-то безсознательному внутреннему движенію, ноги мои сами привели меня на знакомую дорогу къ ея дверямъ. Мнѣ сказали, что господа обѣдаютъ, но они выслали сказать, что просятъ меня къ столу. Кромѣ семьи, я засталъ много знакомыхъ мнѣ гостей. Столъ блестѣлъ серебромъ я дорогимъ фарфоромъ. Дамы были пышно разодѣты въ украшеніяхъ изъ драгоцѣнныхъ камней, точно королевы. Сцена была полна роскошнаго изящества и расточительной пышности. Общество чувствовало себя въ отличномъ настроеніи, всѣ смѣялись и взапуски острили одинъ передъ другимъ.
Мнѣ представилось, какъ будто во время блужданій по площади гибели, когда, при видѣ зрѣлищъ ея, кровь моя обратилась въ слезы, а духъ настроился на печаль, сожалѣніе и отчаяніе, мнѣ случилось набрести на веселую компанію зубоскаловъ. Я сидѣть молча, пока Юдиѳь не стала подшучивать надъ моимъ мрачнымъ видомъ. Что со мною? Остальная компанія присоединилась къ этому веселому нападенію, и я обратился въ мишень для насмѣшекъ и всевозможныхъ шутокъ. Гдѣ я былъ и что видѣлъ, чтобы обратиться въ такого рыцаря печальнаго образа.
«Я былъ на Голгоѳѣ, — наконецъ, отвѣтилъ я. — Я видѣлъ человѣчество распятымъ на крестѣ. Неужели ни одинъ изъ васъ не знаетъ, какія картины въ этомъ городѣ освѣщаютъ солнце и звѣзды, что вы можете думать и говорить о чемъ-либо иномъ? Развѣ вы не знаете, что около вашихъ дверей огромное множество мужчинъ и женщинъ, плоть отъ плоти нашей, живетъ жизнью, представляющею собой агонію отъ дня рожденія до смертнаго часа? Внимайте! жилища ихъ такъ близки отсюда, что если вы умолкнете съ вашимъ смѣхомъ, то услышите ихъ печальные голоса, жалобный плачъ малютокъ, всасывающихъ нищету съ молокомъ матери, хриплыя проклятія людей, погрязшихъ въ нищетѣ, на половину оскотинившихся, рынокъ цѣлой арміи женщинъ, продающихъ себя за кусокъ хлѣба. Чѣмъ вы заткнули себѣ уши, что не слышите этихъ раздирающихъ душу звуковъ? Я же ничего другого и слышатъ не могу!..»
Вслѣдъ за моими словами наступило молчаніе. Когда я говорилъ, меня охватило чувство страстнаго сожалѣнія. Когда же я посмотрѣлъ на окружавшее меня общество, я увидѣлъ, что лица этихъ людей, не раздѣлявшихъ моего возбужденія, выражали холодное и черствое изумленіе, на физіономіи Юдиѳи — смѣшанное съ выраженіемъ крайняго недовольства, а на лицѣ отца ея — съ выраженіемъ гнѣва. Дамы переглядывались съ видомъ оскорбленныхъ, между тѣмъ, какъ одинъ изъ джентльмэновъ вскинулъ свой монокль и разглядывалъ меня съ видомъ научнаго любопытства. Убѣдившись въ томъ, что вещи, представлявшіяся мнѣ столь потрясающими, ихъ нисколько не трогали, что слова, развередившія мое сердце, вызывали въ нихъ одинъ лишь гнѣвъ на говорившаго ихъ, я сначала смутился, затѣмъ мною овладѣла ужасная душевная боль, сердце мое упало. Какая тутъ могла быть надежда для несчастныхъ, если глубокомысленные мужи и нѣжныя дамы не были тронуты подобными вещами. Затѣмъ я одумался; мнѣ показалось, что это случилось потому, что я не сказалъ имъ все прямо. Не было сомнѣнія, что я далъ дѣлу плохой оборотъ. Они были недовольны, такъ какъ приняли, что я ихъ распекаю, тогда какъ Богъ-свидѣтель, что я только думалъ объ ужасѣ факта, безъ малѣйшаго посягательства на обличеніе этихъ людей въ отвѣтственности за него.
Я сдержался и постарался говорить спокойнѣе и логичнѣе, чтобы смягчить это впечатлѣніе. Я сказалъ имъ, что не хотѣлъ обвинять ихъ, какъ будто они или, вообще, богатые люди были отвѣтственны за нищету бъ мірѣ. Правда, что излишекъ, который они тратили, употребленный иначе, могъ бы облегчить много горькихъ страданій. Эти дорогія блюда, эти роскошныя вина, эти великолѣпныя ткани и блестящіе каменья могли бы служить выкупомъ многихъ жизней. Они, дѣйствительно, были не правы, какъ люди, сорящіе добромъ въ странѣ, постигнутой голодомъ. Но еслибы даже удалось сберечь всѣ напрасныя траты богачей, эти сбереженія ослабили бы міровую нищету лишь въ незначительной степени. Въ сущности, такъ мало чего дѣлить, что даже при условіи равнаго дѣлежа между богатыми и бѣдными, каждый получилъ бы одну корку хлѣба, сильно подслащенную, правда, братской любовью.
Главной причиной людской нищеты было безразсудство людей, а не ихъ жестокосердіе. Не порокъ одного человѣка или цѣлаго класса людей дѣлалъ поколѣніе такимъ несчастнымъ, а страшная, ужасная ошибка, колоссальное затмѣніе, помрачившее міръ. Затѣмъ, я доказалъ имъ, какъ четыре пятыхъ труда людей тратились совершенно по-пусту на взаимную борьбу, указавъ на недостатокъ организаціи и соглашенія среда рабочихъ. Желая представить дѣло совсѣмъ простымъ, я привелъ въ примѣръ безводныя страны, гдѣ почва давала средства къ жизни лишь при условіи осторожнаго пользованія водяными источниками во время орошенія. Я указалъ, какъ въ такихъ странахъ важнѣйшей функціей правительства считалось наблюденіе за тѣмъ, чтобы, во избѣжаніе голода, вода не раетрачивалась даромъ, ради личной выгоды или по невѣжеству отдѣльныхъ гражданъ. Въ этихъ цѣляхъ пользованіе водою было строго урегулировано и систематизировано и, по простому капризу, никому не позволялось запруживать или отводить воду, или вообще какъ бы то ни было злоупотреблять ею.
« — Трудъ людей, — объяснилъ я, — былъ оплодотворяющимъ потокомъ, который единственно и дѣлалъ землю обитаемой. Но это былъ потокъ въ высшей степени скудный, пользованіе имъ требовало урегулированія системой, по которой каждая капля его, въ видахъ поддержанія изобилія въ мірѣ, расходовалась-бы съ наибольшей пользой. Но какъ далека была дѣйствительность отъ какой бы то ни было системы! Каждый претендовалъ на такое количество драгоцѣнной влаги, сколько ему было желательно, руководствуясь единственнымъ побужденіемъ спасти свою собственную жатву и повредить жатвѣ своего сосѣда, чтобы больше другого нажить при продажѣ своего хлѣба. Вслѣдствіе этой жадности и завистливости, нѣкоторыя поля были залиты, тогда какъ другія погибли отъ засухи, и половина воды разливалась совершенно безполезно. Въ такой странѣ отдѣльныя единицы, при усиліи и ловкости, добивались излишнихъ средствъ къ жизни, за то удѣломъ большинства являлась бѣдность, а на долю слабыхъ и невѣжественныхъ — горькая нужда и вѣчный голодъ.
«Предоставьте только голодающему народу самому взять на себя функціи, которыми онъ пренебрегалъ, и урегулировать течете живоноснаго потока для общаго блага, и земля зацвѣтетъ, подобно саду, и ни одинъ изъ дѣтей ея не будетъ терпѣть нужду ни въ какой благодати.
Я описалъ имъ физическое благоденствіе, умственное просвѣщеніе и то, какого нравственнаго уровня достигла-бы тогда жизнь всего человѣчества. Я говорилъ съ жаромъ о томъ новомъ мірѣ, благословенномъ изобиліемъ, очищенномъ справедливостью, услажденномъ братской добротой, о томъ мірѣ, который мнѣ дѣйствительно только приснился, по который такъ легко могъ сдѣлаться реальнымъ.
Я ожидалъ, что послѣ этого на лицахъ окружавшихъ меня людей навѣрное засвѣтится чувство, сродное моему, но они становились все мрачнѣе, сердитѣе и презрительнѣе. Вмѣсто энтузіазма, дамы выразили одно отвращеніе и ужасъ; мужчины-же прерывали меня возгласами негодованія и презрѣнія. «Помѣшанный», «зловредный человѣкъ», «фанатикъ», «врагъ общества» — таковы были нѣкоторые изъ ихъ возгласовъ, а одинъ джентльмэнъ, тотъ, который раньше вооружился своимъ моноклемъ, обращаясь ко мнѣ, воскликнулъ: «Онъ говоритъ, что у насъ не будетъ болѣе бѣдныхъ. Ха-ха-ха!».
— Выведите этого человѣка! — крикнулъ отецъ моей невѣсты, и при этомъ сигналѣ мужчины вскочили съ своихъ стульевъ и двинулись на меня.
Мнѣ казалось, что сердце мое разорвется отъ муки, когда я созналъ, что то, что для меня было столь просто и столь важно, для нихъ являлось безсмыслицей, и что я былъ безсиленъ измѣнить это. Мое сердце такъ горѣло, что мнѣ казалось возможнымъ его пыломъ расплавитъ ледяную гору; на дѣлѣ-же оказалось, что окружавшій меня холодъ сковалъ мои собственные члены. Не вражду, а только одну жалость почувствовалъ я къ нимъ и ко всему міру, когда они всѣ столпились около меня.
При всемъ своемъ отчаяніи, уступить я не могъ. Я все еще боролся съ ними. Слезы хлынули изъ моихъ глазъ. Въ пылу горячности я потерялъ способность рѣчи. Я задыхался, рыдалъ, стоналъ и вдругъ очутился сидящимъ на постели въ моей комнатѣ, въ домѣ доктора Лита. Утреннее солнце сквозь открытыя окна свѣтило мнѣ пряло въ глаза. Я задыхался. Слезы текли по моему лицу, и я дрожалъ каждымъ нервомъ.
Мои ощущенія были аналогичны съ самочувствіемъ бѣглаго каторжника, который, послѣ ужаснаго сновидѣнія, нарисовавшаго ему, что его снова схватили и вернули обратно въ мрачное, смрадное подземелье, открываетъ глаза и видитъ надъ собою небесный сводъ. То-же самое испыталъ я, когда понялъ, что возвращеніе мое къ XIX вѣку было сномъ, а существованіе въ XX столѣтіи — дѣйствительностью. Ужасныя картины, свидѣтелемъ которыхъ я былъ въ моемъ сновидѣніи и которыя я могъ подтвердить изъ моего прежняго опыта, хотя, увы, нѣкогда и существовали въ дѣйствительности и, при воспоминаніи прошлаго, до конца міра будутъ трогать сострадательныхъ людей до слезъ, — эти картины, слава Богу, нынѣ исчезли на вѣки. Угнетатель и угнетаемый, пророкъ и поругатель его давнымъ давно обратились въ прахъ. Слова «богатый» и «бѣдный» для многихъ уже поколѣній стали забытыми выраженіями.
Но въ ту минуту, когда съ невыразимой благодарностью я размышлялъ еще о великомъ значеніи спасенія міра и о томъ, что мнѣ на долю выпало счастіе быть свидѣтелемъ этого спасенія, меня вдругъ, точно ножомъ, кольнула мука стыда, раскаянія и страшныхъ угрызеній совѣсти, голова моя упала на грудь, и я готовъ былъ провалиться сквозь землю вмѣстѣ со всѣми моими современниками, чтобы уйти отъ солнечнаго свѣта. Вѣдь я былъ человѣкомъ того прошлаго времени. Что сдѣлалъ я для освобожденія, которому осиливался радоваться нынѣ? Я, который жилъ въ то жестокое, безразсудное время, что сдѣлалъ я, чтобы положить ему конецъ? Я былъ совершенно такъ-же равнодушенъ къ несчастію моихъ братьевъ, какъ и циниченъ въ своемъ невѣріи въ лучшее будущее, я былъ такимъ-же поклонникомъ хаоса и мракобѣсія, какъ и всякій изъ моихъ современниковъ. На сколько простиралось мое личное вліяніе, оно выражалось скорѣе въ видѣ помѣхи, чѣмъ въ содѣйствіи уже готовившемуся отпущенію человѣчества на волю. Какое право имѣлъ я привѣтствовать спасеніе, которое явилось мнѣ упрекомъ, радоваться дню, надъ зарей котораго я издѣвался?
«Развѣ не лучше было-бы для меня, — зазвучалъ голосъ внутри меня, — если-бы этотъ дурной сонъ былъ дѣйствительностью, а эта прекрасная дѣйствительность оказалась видѣніемъ. Твое мѣсто скорѣе быть защитникомъ распинаемаго человѣчества среди глумящагося поколѣнія, чѣмъ утолять свою жажду здѣсь изъ колодцевъ, которыхъ ты не копалъ, и ѣсть плоды съ деревьевъ, насадителей которыхъ ты побивалъ каменьями», — и духъ мой отвѣтилъ: «Правда, это былобы лучше!».
Когда, наконецъ, я поднялъ мою склоненную голову и выглянулъ въ окно, я увидѣлъ свѣжую, какъ утро, Юдиѳь, которая въ саду собирала цвѣты. Я поспѣшилъ сойти къ ней. Бросившись передъ ней на колѣна, я палъ ницъ и со слезами исповѣдалъ передъ ней, какъ мало достоинъ я былъ дышать воздухомъ этого золотого вѣка, и еще менѣе носить на груди моей прелестнѣйшій цвѣтокъ. Счастливъ тотъ, кто въ такомъ безнадежномъ дѣлѣ, какъ мое, найдетъ такого снисходительнаго судью.