Пространство (филос.). — Для правильного объяснения П. необходимо, прежде всего, отчетливо различить в нем чистый факт — то, что дано в самом существовании П. как такового и не может подлежать сомнению, — от тех суждений об этом факте, которые выражают его гносеологическую и метафизическую оценку.
I. Самый факт П., или то, что в нем дается, заключает, несомненно, две стороны; первая состоит в известном образе или представлении протяженности (зрительно-осязательном для зрячих, только осязательном для слепорожденных), причем этот образ, сохраняя свое единство в целом, разлагается по частям в нашем воззрении на определенные измеримые очертания и расстояния внешних предметов как тел геометрических. От этой формальной или геометрической стороны П. ipso facto различается реальная или механическая его сторона, состоящая в вещественной раздельности или разъединенности («внебытии») всего существующего, в силу которой для реального сближения и теснейшего взаимодействия или соотношения двух отдаленных в П. существ необходимо употребить определенное количество внутренних усилий и внешних движений, прямых и косвенных, единичных и собирательных, в зависимости от данного расстояния и других механических условий. Если бы, находясь, например, в Петербурге и желая пожать руку приятелю в Квебеке, мы всегда могли сразу очутиться около него безо всяких усилий и сложных передвижений, то, конечно, мы не могли бы сознавать себя подчиненными пространственным ограничениям, хотя бы при этом весь наш мир не менее теперешнего был наполнен протяженными образами различных предметов с определенными геометрическими расстояниями между ними: при отсутствии тяготеющей над нами внешней необходимости преодолевать механически нашу разъединенность с другими, мы чувствовали бы не себя в П., а П. в себе, — подобно тому, как в сновидениях, субъект их свободен от границ П., хотя все грезящиеся образы имеют такую же форму определенной протяженности, как и наяву. Когда мы видим во сне башню на высокой горе или женщину с младенцем на руках, то младенец меньше женщины и башня меньше горы, а если бы вслед за тем мы и увидели младенца величиной с мамонта, или башню доходящую до неба, то это были бы уже другие образы; точно так же и наяву предметы воображаемые выступают под формой протяженности со всеми ее определенными отношениями очертаний, величины и расстояния. И если, однако, ни протяженные образы сонных грез, ни протяженные представления фантазии, не выражая никакой внешней необходимости, поэтому и не входят в состав реально-определенного и ограничивающего нас П., то ясно, что сущность последнего состоит не в форме протяженности, а именно лишь в необходимости механических усилий для целесообразного действия в нашей вещественной среде. Будучи выражением рокового разъединения и отчуждения между всеми частями существующего, реальное П., вместе с тем, как нечто общее для всех, постоянное и одинаково необходимое, есть внешнее условие общения и относительного соединения. В обычных сновидениях, когда жизнь индивидуальной души временно отрешается от трудового стремления к реализации в общих принудительных пределах действительного П., у каждого субъекта оказывается свой особый мир, совершенно разобщенный с другими, и субъективная свобода от «оков П.» допускает лишь обманчивую легкость сближения и общения с призраками других субъектов. Итак, реальное П. фактически есть постоянный показатель действительного разъединения и, вместе с тем, необходимое условие для действительного соединения данных в нашем мире существ. Та сторона существ, которой они подлежат такому внешнему разъединению и соединению, называется физическим телом, и самое простое выражение для факта реального П. дается аксиомой непроницаемости: два тела не могут совместно занимать одну и ту же часть П.
II. Что касается до теоретического толкования реального факта, то оно менялось сообразно различным точкам зрения, выступавшим в истории философии, причем несогласие между различными теориями П. происходило отчасти от недостаточно ясного разграничения между реально-механическим и формально-геометрическим элементами П.; т. е. между фактом телесной непроницаемости и представлением протяженности с ее измеряемыми образами. В древней философии взгляд на П. самый простой и близкий к наивному (нефилософскому) сознанию представляется атомистикой Левкиппа и Демокрита, видевших в П. пустоту (τό κενον), в которой движутся реальные единицы, образующие все существующее. Для Платона, как можно заключать из диалога Тимей, П. (χωρα) отожествлялось с тем несуществующим (μη όν), в котором он видел материю чувственно-являемого мира: в сущности это сводилось к тому же представлению пустоты или реального ничто. Аристотель отрицает этот взгляд, но не ставит на его место никакого собственного. Настоящего философского объяснения П. мы у него не находим: его определение места (τόπος), как границы объемлющего тела по отношению к объемлемому, есть только вербальное; с другой стороны, понятие где (ποΰ) называется им как одна из 10 категорий; вообще, Аристотель, в противоположность атомистам и Платону, интересовался, по-видимому, только формальной стороной П. — односторонность, завещанная им и средневековой схоластике. В новой философии Декарт, приписывая П. особую, независимую от нашего духа, или несводимую к нашему мышлению реальность, но отрицая атомистическое понятие пустоты, понимал П. как непрерывную или сплошную протяженность; единственным основным качеством тел, как таковых, он признавал протяжение, сводя, таким образом, реальную сторону П. к формальной, причем различие тела геометрического от физического не имело принципиального объяснения. Такое объяснение, хотя и не вполне удовлетворительное, получается с точки зрения Спинозы. Хотя и он отожествляет П. с протяжением, но, признавая последнее атрибутом единой абсолютной субстанции наряду с мышлением, он может дать отчет в реальной независимости П. от мыслящего субъекта, — независимости вполне признанной, но ничем философски не обоснованной у Декарта; для Спинозы она обосновывается равноправностью двух атрибутов. С этой точки зрения понятно различие между телом отвлеченно-мыслимым или геометрическим и телом действительно существующим или данным в опыте (тело физическое): первое, как мысль, есть модус (видоизменение) мышления, формально связанный, но не тожественный реально с соответствующим модусом протяжения, тогда как тело физическое есть модус именно протяжения, другого божественного атрибута, не находящегося ни в какой прямой зависимости от мысли, как таковой — отсюда реальность и необходимость внешних вещей для нас. Хотя в этом грандиозном взгляде дано некоторое общепринципиальное основание для различения тела геометрического, мыслимого, или идеально-протяженного, от тела физического, ощущаемого, или реально-протяженного, но, как и во всем картезианстве, остается необъяснимым познавательное и практическое взаимодействие между мыслящим субъектом и физической телесностью его собственной и посторонней. Ясно, что это взаимодействие не дано ни в атрибуте мышления, ни в атрибуте протяжения, а должно бы происходить в какой-то посредствующей области, недоступной с этой точки зрения (см. Спиноза). По воззрениям Лейбница, которым он сам не дал, к сожалению, полного и последовательного выражения, и которые получили от Вольфа и его школы лишь формальную и поверхностную систематизацию, мир есть совокупность психических единиц (монад), находящихся на различных степенях внутреннего развития, причем П. понимается как порядок существования всего данного или являемого в смутном чувственном восприятии недоразвившихся монад; но так как реального взаимодействия между монадами Лейбниц не допускает, то непреклонное единство пространственной среды для всех монад нашего мира совершенно независимо от степени их развития, остается невыясненным и название Лейбницем видимого мира phaenomenon bene fundatum не имеет в этой философии достаточного оправдания. Факт достоверного познания пространственных отношений как всеобщих и необходимых объясняется в «трансцендентальной эстетике» Канта через признание П. априорной формой нашего чувственного воззрения, как такового. П. (со всеми геометрическими определениями и отношениями) не воспринимается извне, а налагается познающим субъектом, как присущий ему способ представления, на весь материал чувственных восприятий или ощущений так называемых внешних чувств. Это учение об идеальности или, точнее, — субъективности П., как основной формы представления, — совершенно верное в том, что оно утверждает положительно, ибо, несомненно, что созерцаемые пространственные отношения не могут как созерцаемые существовать вне созерцающего субъекта, — вызывает, однако, новые вопросы, не находящие себе удовлетворительного решения в философии Канта. Когда говорится, что П. есть форма, a priori присущая нашему чувственному воззрению, то что собственно разумеется под словом «нашему»? Если имеется в виду субъект эмпирический, т. е. каждый из множества чувственно-воспринимающих особей, то необъясненными остаются: 1) действительное единство или взаимность пространственных отношений — познавательных и двигательных (геометрических и механических) между всеми, — как человеческими, так и животными, — субъектами, ибо такое единство не вытекает из формальной общности П. как априорного способа воззрения, так как эта общность или одинаковость пространственной формы сохраняется, например, и в сновидениях, причем, однако, каждый грезящий субъект остается, пока грезит, при своем особом воображаемом П. вне всякой связи с другими; то различие между «грезящим» идеализмом и истинным «трансцендентальным», на котором так решительно и, разумеется, искренне настаивает Кант, не имело бы никакого принципиального основания, если субъектом П. (и прочих априорных форм и условий познания) признать субъект эмпирический, т. е. данную множественность познающих органических особей. 2) Несомненно, что самое возникновение эмпирических субъектов дано в мире явлений под формой П. (времени и т. д.) и, следовательно, всякий эмпирический субъект предполагает уже эти априорные формы и условия являемого бытия, и никакой эмпирический субъект не может быть их первоначальным носителем. 3) Если с одной стороны в определении П. как априорной формы воззрения, присущей нашему субъекту, не заключается оснований для данного в опыте действительного общения всех субъектов в одном П., то, вместе с тем, не дано никакого объяснения и для роковых границ, полагаемых этому общению тем же единым П. — в факте тяготеющей над всеми эмпирическими субъектами необходимости практических усилий для преодоления реальных расстояний, что ни в какой логический связи с П., как чистой формой воззрения, не находится, и, однако же, составляет неустранимый признак действительного П., отличающий его от П. грез. Но если таким образом П., будучи априорной формой воззрения субъекта, вместе с тем несомненно предполагается самым существованием эмпирических субъектов и притом имеет над ними принудительную силу, определяющую условия их чувственного общения и разобщения, то ясно, что субъект, которым первоначально полагается эта форма воззрения, не совпадает с множественностью эмпирических субъектов, а есть единый и относительно их объективно-необходимый, самостоятельный трансцендентальный субъект. Итак, вопрос о П. по существу допускает лишь чисто метафизическое решение (см. Философия). Лишь кажущееся отношение к этому вопросу имеет другой — о психофизических условиях образования пространственных восприятий и представлений, где дело идет об известных процессах приспособления нервной и мускульной системы данных организмов к явлениям внешней среды — что, очевидно, может происходить лишь под условием уже существующего П., как общей формы явлений (см. Психофизиология). Поэтому принимать эти эмпирические исследования и гипотезы за философские объяснения самого П. было бы грубой логической ошибкой.
См. в особенности Job. Jul. Baumann, «Die Lehren von Raum in der neueren Philosophie» (Берлин, 1868—69).