Собраніе сочиненій Эдгара По въ переводѣ съ англійскаго К. Д. Бальмонта
Томъ второй. Разсказы, статьи, отрывки, афоризмы.
М., Книгоиздательство «Скорпіонъ», 1906
Я принадлежу къ семьѣ, отмѣтившей себя силой фантазіи и пламенностью страсти. Люди назвали меня безумнымъ, но это еще вопросъ, не составляетъ ли безуміе высшей способности пониманія, не обусловлено ли многое изъ того, что славно, и все то, что глубоко, болѣзненнымъ состояніемъ мысли, особымъ настроеніемъ ума, возбужденнаго въ ущербъ строгому разсудку. Тѣмъ, которые видятъ сны днемъ, открыто многое, что ускользаетъ отъ тѣхъ, кто спитъ и грезитъ только ночью. Въ своихъ туманныхъ видѣніяхъ они улавливаютъ проблески вѣчности, и трепещутъ, пробуждаясь и чувствуя, что они стояли на краю великой тайны. Мгновеньями они постигаютъ нѣчто изъ мудрости, которая есть добро, и еще болѣе изъ знанія, которое есть зло. Безъ руля и безъ компаса, проникаютъ они въ обширный океанъ "свѣта неизреченнаго, и опять, на подобіе мореплавателей Нубійскаго географа, «agressi sunt maretenebrarum, quid in eo esaet exploraturi»[1].
Итакъ, пусть я безуменъ. Я долженъ, однако, сказать, что есть два вполнѣ опредѣлегныя качества мосго духовнаго существованія: совершенная ясность ума относительно воспоминаній, составляющихъ первую эпоху моей жизни, и неопродѣленныя сомнѣнія относительно настоящаго и туманность воспоминаній, образующихъ вторую эру моего существованія. Вслѣдствіе этого, всему, что я буду говорить о раннемъ періодѣ, вѣрьте; что же касается разсказа о болѣе позднемъ времени, отнеситесь къ нему такъ, какъ это вамъ покажется необходимымъ; или усомнитесь въ немъ совершенно; или, если сомнѣваться вы не можете, будьте Эдипомъ этой загадки.
Та, которую я любилъ въ моей юности, и воспоминанія о которой я теперь спокойно и сознательно запечатлѣваю здѣсь, была единственной дочерью единственной сестры моей давно умершей матери. Имя ея было Элеонора. Мы всегда жили вмѣстѣ, подъ тропическимъ солнцемъ, въ Долинѣ Многоцвѣтныхъ Травъ. Ни одинъ путникъ никогда не приходилъ безъ руководителя въ эту долину, потому что она находилась далеко, за цѣпью гигантскихъ холмовъ, тяжело нависшихъ надъ ней отовсюду, и изгонявшихъ солнечный свѣтъ изъ самыхъ нѣжныхъ ея уголковъ. Ии дороги, ни тропинки не было вблизи; и, чтобы достичь нашего невозмутимаго жилища, нужно было съ силой прорваться черезъ листву многихъ тысячъ высокихъ деревьевъ, и умертвить, омрачить лучезарную славу милліоновъ душистыхъ цвѣтовъ. Тамъ жили мы одни, я, моя двоюродная сестра, и ея мать, не зная ничего о мірѣ, лежавшемъ за предѣлами этой долины.
Изъ туманныхъ сферъ за горами, съ верхней крайней точки нашей области, пробиралась узкая и глубокая рѣка, свѣтлая, свѣтлѣе всего, исключая глазъ Элеоноры; скользя украдкой и изгибаясь разнообразными излучинами, она уходила, наконецъ, по узкому руслу въ тѣнь, и пряталась среди холмовъ еще болѣе туманныхъ, чѣмъ высоты, откуда она брала свое начало. Мы назвали ее «Рѣкою Молчанія», потому что въ ея теченіи было какъ-будто что-то умиротворяющее. Отъ ея ложа не исходили журчанья, и такъ спокойно, такъ кротко она ускользала впередъ, что лежавшіе глубоко на днѣ и подобные жемчужинамъ маленькіе камешки, на которые мы любили смотрѣть, оставались совершенно недвижными, и всегда сохраняли свое прежнее положеніе, и каждый блисталъ неизмѣннымъ сіяніемъ.
Берега рѣки, и множества ослѣпительныхъ ручейковъ, скользившихъ извилистыми лентами, и неслышно вливавшихся въ ня тихія воды, а равно и всѣ пространства, шедшія отъ берега въ глубину источниковъ вплоть до ложа жемчужныхъ камней, были покрыты невысокой зеленой травой; пышный коверъ изъ такой же короткой, густой, и совершенно ровной, травы, издававшей запахъ ванили, тянулся по всему пространству долины отъ рѣки до холмовъ, и всюду среди изумрудной зелени были разсыпаны желтые лютики, бѣлыя маргаритки, пурпурныя фіалки, и рубиново-красные златоцвѣты, и вся эта роскошь чудесной красоты громко говорила нашимъ сердцамъ о любви и величіи Бога.
Тамъ и сямъ надъ травой, подобно вспышкамъ причудливыхъ сновъ, возвышались группы сказочныхъ деревьевъ; ихъ тонкіе, легкіе стволы стояли не прямо, но дѣлали мягкій уклонъ, тянулись къ солнечному свѣту, который въ часъ полудня устремлялъ свои потоки къ средоточію долины. Древесная ихъ кора была испещрена измѣнчивымъ яркимъ сіяньемъ серебра и черни, и она была нѣжна, нѣжнѣе всего, исключая щекъ Элеоноры: и если бы не громадные листья изумруднаго цвѣта, трепетно простиравшіеся отъ ихъ вершинъ и игравшіе съ прихотливымъ вѣтеркомъ, эти деревья можно было бы принять за исполинскихъ Сирійскихъ змѣй, воздающихъ почести своему владыкѣ, солнцу.
Пятнадцать лѣтъ, рука съ рукой, бродили мы по этой долинѣ, Элеонора и я, прежде чѣмъ любовь вошла въ наши сердца. Это случилось вечеромъ, на исходѣ третьяго пятилѣтія ея жизни, и четвертаго пятилѣтія моей, когда мы сидѣли, обнявшись другъ съ другомъ, подъ вѣтвями деревьевъ, похожихъ на змѣй, и смотрѣли на отраженья нашихъ лицъ въ водахъ Рѣки Молчанія. Мы не говорили ни слова на исходѣ этого чуднаго дня, и когда вспыхнуло новое утро, мы говорили мало и дрожащимъ голосомъ. Изъ этихъ волнъ мы вызвали бога Эроса, и вотъ мы чувствовали, что онъ зажегъ въ насъ пламенныя души нашихъ предковъ. Страсти, отличавшія нашъ родъ въ теченіи цѣлыхъ столѣтій, бурно примчались вмѣстѣ съ фантазіями, сдѣлавшими его также знаменитымъ, и повѣяли упоительнымъ благословеніемъ надъ Долиной Многоцвѣтныхъ Травъ. Все кругомъ перемѣнилось. Странные блестящіе цвѣты, имѣющіе форму звѣздъ, вспыхнули на деревьяхъ, гдѣ до тѣхъ поръ никогда не виднѣлось никакихъ цвѣтовъ. Глубже сдѣлались оттѣнки зеленаго ковра, и, когда одна за другою исчезли бѣлыя маргаритки, на ихъ мѣсто десятками выросли рубиново-красные златоцвѣты. И жизнь задрожала повсюду, гдѣ мы ступали, потому что стройный фламинго, до тѣхъ поръ никогда невиданный нами, появился, окруженный веселыми свѣтлыми птицами, и развернулъ свои алыя крылья. Золотыя и серебряныя рыбы стали плавать и мелькать въ рѣкѣ, отъ ложа которой, мало-по-малу, послышался ропотъ, и онъ таялъ и росъ, и, наконецъ, это журчанье сложилось въ колыбельную пѣсню, нѣжнѣй, чѣмъ Эолова арфа, гармоничнѣе всего, исключая голоса Элеоноры, и огромное облако, за которымъ мы долго слѣдили въ области Геспера, выплыло оттуда, все сіяя червленымъ золотомъ, и, мирно вставъ надъ нами, день за днемъ оно опускалось все ниже и ниже, пока, наконецъ, его края не зацѣпились за вершины горъ, превративъ ихъ туманы въ блестящіе покровы, и заключивъ насъ какъ бы навсегда въ магическую тюрьму величія и пышности.
Красота Элеоноры была красотой Серафима; но то была дѣвушка безхитростная и невинная, какъ ея недолговѣчная жизнь среди цвѣтовъ. Никакимъ лукавствомъ не таила она огня любви, который вспыхнулъ въ ея душѣ, и вмѣстѣ со мною она раскрывала самыя потаенные ея уголки, межь тѣмъ какъ мы бродили по Долинѣ Многоцвѣтныхъ Травъ, и говорили о великихъ перемѣнахъ, недавно происшедшихъ здѣсь.
Но, однажды, вся въ слезахъ, она сказала о грустной перемѣнѣ, которая должна постигнуть человѣчество, и съ тѣхъ поръ она уже не разлучалась съ этой скорбной мыслію, вводя ее во всѣ наши бесѣды, подобно тому какъ въ пѣсняхъ Ширазскаго поэта одни и тѣ же образы повторяются снова и снова въ каждой трепетно чуткой фразѣ.
Она видѣла, что Смерть отмѣтила ее своимъ перстомъ — что, подобно однодневкѣ, она была создана неподражаемо-красивой лишь для того, чтобъ умереть, но ужасъ могилы заключался для нея только въ одной мысли, которую она открыла мнѣ однажды, въ вечернихъ сумеркахъ, на берегахъ Рѣки Молчанія. Она печалилась при мысли, что, схоронивъ ее въ Долинѣ Многоцвѣтныхъ Травъ, я навсегда покину эти блаженныя мѣста, и отдамъ свою любовь, теперь такъ страстно посвящаемую ей, какой-нибудь дѣвушкѣ изь того чужого и будничнаго міра. И я стремительно бросался къ ногамъ Элеоноры, и произносилъ обѣтъ передъ ней и передъ небесами, клялся, что никогда не соединюсь бракомъ съ какой-либо дочерью Земли — что я ничѣмъ не измѣню ея дорогой памяти, или воспоминанію о томъ благоговѣйномъ чувствѣ, которое она внушила мнѣ. И я взывалъ къ Великому Владыкѣ Міра во свидѣтельство благочестивой торжественности моего обѣта. И проклятіе, которое должно было истекать отъ Него и отъ нея, отъ святой, чье жилище будетъ въ Эдемѣ, то страшное проклятіе, которое должно было пасть на мою голову, если бы я оказался измѣнникомъ, было сопряжено съ такой ужасной карой, что я не рѣшаюсь теперь говорить о ней. И свѣтлые глаза Элеоноры еще болѣе свѣтлѣли при моихъ словахъ; и она вздохнула съ облегченіемъ, какъ-будто смертельная тяжесть спала съ ея груди; и она затрепетала и горько заплакала; но приняла мой обѣтъ (что была она, какъ не ребенокъ?), и легко ей было лечь на ложе смерти. И немноге дней спустя, она сказала мнѣ, спокойно умирая, что въ виду всего, что сдѣлалъ я для умиротворенія ея души, она будетъ послѣ смерти незримымъ духомъ бодрствовать надо мной, и, если это будетъ ей доступно, въ видимой формѣ станетъ возвращаться ко мнѣ въ часы ночи; но, если это не во власти блаженныхъ душъ, она мнѣ будетъ хотя давать частыя указанія на свою близость — обратившись ко мнѣ, будетъ вздыхать въ дуновеніи вечерняго вѣтра, или наполнятъ воздухъ, которымъ я дышу, благоуханіемъ изъ небесныхъ кадильницъ. И съ этими словами на устахъ она разсталась съ своею непорочной жизнью, кладя предѣлъ первой порѣ моего бытія. Вотъ, все, что я сказалъ, я говорилъ истинно. Но, когда. я прохожу по путямъ, которые разстилаетъ Время, когда я переступаю черезъ преграду, созданную смертью моей возлюбленной, и приближаюсь ко второй порѣ моего существованія, я чувствую, что тѣни начинаютъ окутывать мой мозгь, и я не вполнѣ довѣряю моей памяти. Но буду продолжать. Годы шли тяжело за годами, а я все еще жилъ въ Долинѣ Многоцвѣтныхъ Травъ: но вторичною перемѣной было застигнуто все кругомъ. Цвѣты, похожіе на звѣзды, спрятались въ стволы деревьевъ, и больше не появлялись. Поблѣднѣли оттѣнки зеленаго ковра; и, одинъ за другимъ, рубиново-красные златоцвѣты увяли; и, вмѣсто нихъ, десятками, выросли темныя фіалки, они глядѣли, какъ глаза, угрюмо хмурились и плакали, покрытыя росой. И Жизнь отошла отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ мы ступали; потому что стройный фламинго уже не развертывалъ свои алыя крылья, но вмѣс-тѣ съ веселыми свѣтлыми птицами грустно покинулъ долину и скрылся въ холмахъ. И золотыя и серебряныя рыбы уплыли сквозь ущелье въ самый далекій конецъ нашей области и не мелькали больше въ водахъ чистой рѣки. И колыбельная пѣсня, которая была нѣжнѣй, чѣмъ Эолова арфа, о мелодичнѣе всего, исключая голоса Элеоноры, утихла, замерла, и ропотъ волнъ становился все глуше и глуше, и наконецъ рѣка опять окуталась своимъ прежнимъ торжественнымъ молчаніемъ; и тогда огромное облако тронулось, и, оставляя вершинамъ горъ сумракъ прежнихъ тумановъ, оно возвратилось въ области Геспера, и унесло всю свою славу величія и пышности отъ Долины Многоцвѣтныхъ Травъ.
Но обѣщанія Элеоноры не были забыты; потому что я слышалъ бряцанье кадильницъ, колебавшихся въ рукахъ ангеловъ; и священныя благоуханья потоками плыли всегда надъ долиной; и въ часы одиночества, когда тяжело билось мое сердце, ко мнѣ прилеталъ легкій вѣтеръ и льнулъ къ моему лицу дуновеніемъ, наполненнымъ нѣжными вздохами; и часто воздухъ ночи былъ исполненъ невнятнаго ропота: и разъ — о, только разъ! — я былъ пробужденъ ото сна, подобнаго сну смерти, почувствовавъ, что призрачныя губы прильнули къ моимъ.
Но, несмотря на все это, пустота моего сердца не могла быть наполнена. Я томился жаждой любви, которая прежде такъ всецѣло владѣла моей душой. Наконецъ, долина стала мучить меня воспоминаніями объ Элеонорѣ, и я навсегда покинулъ ее для суеты и бурныхъ ликованій міра.
Я очутился въ странномъ городѣ, гдѣ все клонилось къ тому, чтобы изгнать изъ моихъ воспоминаній нѣжные сны, которые мнѣ такъ долго снились въ Долинѣ Многоцвѣтныхъ Травъ. Великолѣпіе пышнаго двора, и упоительный звонъ оружія, и ослѣпительная красота женщинъ, все это смутило и опьянило меня. Но душа моя все еще оставалась вѣрной своимъ обѣтамъ, и указанія на близость Эдеоноры все еще продолжали являться въ часы ночного безмолвія. Но вотъ эти откровенія внезапно прекратились; и міръ для меня окутался тьмою; и я былъ испуганъ жгучими мыслями, овладѣвшими мной — чрезвычайными искушеніями, приступившими ко мнѣ; ибо издалека, изъ далекой неизвѣстной страны, къ веселому двору короля, гдѣ я служилъ, прибыла дѣвушка, и предъ ея красотой мгновенно пало мое отступническое сердце — къ ея подножію склонился я безъ колебаній, съ самымъ страстнымъ, съ самымъ низкимъ обожаніемъ. И правда, что могла значить моя страсть къ юной дѣвушкѣ долины передъ безумствомъ пламенныхъ чувствъ, передъ изступленнымъ восторгомъ обожанія, съ которыми я излилъ всю свою душу въ слезахъ у ногъ воздушной Эрменгардъ? — о, прекрасна, какъ ангелъ прекрасна была Эрменгардъ! и ни о чемъ я больше не могъ подумать. — О, чудесна, какъ ангелъ чудесна была Эрменгардъ! и когда я взглянулъ глубоко въ ея глаза, исполненные напоминаній, я думалъ только о нихъ — и о ней.
Я обвѣнчался; — не страшился я проклятія, которое самъ призывалъ; и горечь его не посѣтила меня. И разъ — одинъ лишь разъ въ ночномъ безмолвіи, ко мнѣ донеслись черезъ оконную рѣшетку нѣжные вздохи, когда-то посѣщавшіе меня; и они слились вмѣстѣ, образуя родной чарующій голосъ, который говорилъ: "Спи съ миромъ! — надо всѣмъ царитъ, всѣмъ правитъ Духъ Любви, и, отдавъ свое страстное сердце той, чье имя Эрменгардъ, ты получилъ отпущеніе отъ своихъ обѣтовъ предъ Элеонорой, въ силу рѣшеній, которыя тебѣ откроются, когда ты будешъ на Небесахъ.
- ↑ Вступаютъ въ море тьмы, чтобы изслѣдовать, что въ немъ.